Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2010, №3 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
Об устном бытовании поэзии
Н. Горбаневская, И. Жуков, В. Месяц, А. Скидан, Е. Сунцова, А. Родионов, Н. Черных, М. Галина, В. Бородин, С. Завьялов, Д. Веденяпин, А. Штыпель, А. Уланов, Д. Строцев, О. Юрьев, Г.-Д. Зингер

        Диалектическое противоречие между звучащей природой поэзии и письменной формой её репрезентации время от времени привлекает к себе особое внимание, сказываясь и всплеском устных форматов литературной жизни, и появлением авторов, для которых именно звучащий текст является итоговым произведением. Но и для тех поэтов, кто не ставит перед собой такой задачи как основной, вопрос о звучащем корреляте того, что они заносят на бумагу или вводят в текстовый файл, так или иначе оказывается важным.
        1. Насколько важна для Вас та сторона поэтического текста, которая в первую очередь проявляет себя в звуке, звучании? И, собственно, что это за сторона для Вас (ритмика, звуковой строй, интонация...)?
        2. Присутствует ли в Вашем творческом процессе тем или иным способом расчёт на последующее устное воспроизведение написанного — автором или читателем?
        3. Насколько существенна для Вас возможность выступлений с собственными текстами? Насколько осознанна и устойчива та их интерпретация, которая при этом возникает? Как Вы относитесь к озвучиванию Ваших текстов другими?


Наталья Горбаневская

        1. Для меня исключительно важна. Основа всего или даже просто всё — звукосмысл (или смыслозвук), при том, что я, когда стихи сочиняются, слышу звук, а семантику обнаруживаю потом. Но рождаются-то они вместе. То есть даже не вместе, а они и есть одно.
        Ритмика, звуковой строй, интонация? Не знаю — наверное, всё. Интонация — очень важна (я вообще «человек интонирующий»). В стихах, в последние годы особенно, нередко веду что-то похожее на диалоги (с самой собой, скорее всего), задаю вопросы, отвечаю или не отвечаю, и вопрос повисает в воздухе, что даёт ещё один интонационный оттенок, сама себе приказываю, сама себя уговариваю и т. п. Ритмика? Точнее, ритмо-синтаксическая мелодика — и тоже очень интонационная. Звуковой строй — понятие слишком широкое, его надо бы на какие-то подразделы разбить, аллитерации и всё такое прочее, да и рифму при этом не забыть. Но это всё можно поглядеть на моих стихах: всё, по-моему, видно и очевидно. Я вообще практик, а не теоретик, хоть и филолог. Но филология мне только немножко помогает понять, чего это я такого натворила. А не «творить».
        2. Прежде всего присутствует устное сочинительство: я всё проговариваю, по много раз, пока не уложится. Это не расчёт, а исходная данная. Но когда стишок уже записан, очень важно кому-нибудь прочитать (если никого нет под рукой, сама себе читаю, но это не то, важен чужой отзвук). Рассчитываю же не на чужое чтение вслух, а на то, что всё, что слышу я в стихотворении, услышит и читатель, даже читая глазами.
        3. Выступать с чтением мне очень важно. Сама себя слышу по-настоящему. Причём могу «выступать» и перед одним слушателем, а не только перед целым залом. Чтением стремлюсь передать то, что потом читатель услышит и в тех стихах, которых он от меня не слышал. Потому что есть какие-то константы голоса, интонации, поворотов.
        Конечно, за столько лет сложилось устойчивое чтение, которое я стараюсь обычно хоть чуть-чуть нарушить, иначе самой неинтересно.
        Чужое чтение своих стихов переношу очень плохо, хотя бывают исключения. И похоже, что с возрастом я в этом отношении смягчаюсь. Но актёрского чтения стихов вообще не люблю (не только моих) — впрочем, и здесь бывают редкие исключения.


Игорь Жуков

        1. Ритмика — ритм (или его сбои?) и связанная с ним пластика (Парщиков как-то назвал это «синтаксис»). При моей неизбывной сентиментальности меня прежде всего интересует то, что я для себя обозначаю «пластика», — например, уже лет 15 я пытаюсь заставить себя и реципиента услышать в том, что я пишу, некое колыхание пустоты различной длительности. Достигается это явственнее и точнее именно при чтении вслух.
        2. Да — пусть и, мягко говоря, не очень явно. Думаю, что стихи обязательно должны читаться (петься) вслух — исходя (как уже сказано выше) из синкретической природы поэзии (классические греки вообще, как известно, читали только вслух и стихи свои исключительно пели (мелика и т. д.) — а куда же культурной единице без классических греков-то? — тут даже: «давай выпьем, как древние греки!»). В идеале — и пританцовываться.
        Вообще есть великие поэты, которых я предпочитаю только слушать в их собственном исполнении, а не читать. Но и многих поэтов, которых я люблю читать, я начал по-настоящему читать только после того, как услышал их в их личном исполнении — доходит лучше вкупе с автором, что ли. Или это у меня рудимент-атавизм дописьменной эпохи.
        3. Выступать, думаю, необходимо прежде всего самому поэту — опять же исходя из изначальной синкретичности поэзии плюс из инстинкта самосохранения (а то попросту разорвёт в той или иной форме).
        Хорошо, когда учтивые выносливые слушатели согласны это терпеть. Ещё лучше, когда они тебя вдруг интерпретируют — такого можно понаслушаться! — сплошное удовольствие от процессуальности литературного произведения.
        Есть поэты, стихи которых я бы не хотел слышать не в авторском исполнении. А свои — с удовольствием слушаю и ещё послушаю. Пусть даже в исполнении феноменального Рабиновича, который любит петь партии Карузо («Карузо! Карузо!.. Подумаешь, Карузо! Мне Рабинович напел — ничего особенного!»).


Вадим Месяц

        1. Когда я начинал писать стихи, только эта сторона и была важна: интонация (трогательно, щемяще — иногда получалось вполне по-правдашнему), ритм (он же походка, а в ней много природного и врождённого), простые музыкальные формы (хотя ремесленной кропотливости Венцловы, например, мог и позавидовать), пренебрежение монтажными блоками (это когда три строфы срифмовал, потом поговорил высокой прозой, потом ещё порифмовал и назвал всё это сюитой на радость музыкального критика Небабы), серьёзно увлекался аллитерациями: «Вы когда-нибудь сходили с ума, прижимаясь щекой к фотографии, и ломали графит о камень последнего письма графине» (это в 15 лет), потом, начитавшись Мандельштама, трепетно убеждал зеленеющего от злости Феликса Кузнецова: только звук, ничего иного, только звук... Слишком уж категорично. Хотя в фонетическом гурманстве — не в грубом звукоряде, а именно прочмокивании, процеживании и просвистывании каждой буквы типа «ночевала тучка золотая на груди утёса великана», — смысл был. Это особенно заметно сейчас, когда о радости звучания почти забыли (шумно очень вокруг), а ведь «мы только с голоса поймём»... Конечно, лучше, когда стихи звучат без ломания языка (хотя в нём тоже есть свой шарм, вспомните раннего Пастернака): в фонетической строгости — больше уважения к читателю, зачем его, бедного, грузить? Мне на днях нужно было написать стихи для двух пятилетних читателей: я ночью сделал несколько вариантов (хоть в книжку), но наутро моей гладкописи (как мне казалось) Варя и Тёма прочитать не смогли, и «увидев, как гадкий утёнок, своё отраженье в воде, во сне удивлённый ребёнок спешит к восходящей звезде» срочно заменил на «птицы скоро улетят — жить в сугробе не хотят».
        2. Конечно. «Расчёт» — неправильное здесь слово, но стихи, не предполагающие устного воспроизведения, по-моему, не предполагают за собой вообще ничего, если, конечно, это — не визуальная поэзия или проза. Как вы их прочитаете ребёнку или умирающему старцу? Как слепой сможет приобщиться к радости поэзии? Некоторые вещи трудно читать вслух, как играть того же Шнитке, но в принципе — дело наживное, можно научиться. Странно, что в последнее время так мало появляется стихов, пригодных для запоминания наизусть. Очень выигрышное, по-моему, поле деятельности. Тут и опыт классиков пригодился бы, и даже шестидесятников. Точные формулировки, броские лозунги, шаманские мантры или суфийские афоризмы (русские же — восточные люди) очень бы оживили наш вялый и нестройный хор. Я не о прямолинейности, публицистичности (не те времена), я о том, чтобы стишки естественным образом впечатывались в многомиллионные мозги. Правда, для этого они должны иметь соответствующее содержание (но об этом как-нибудь потом). Что касается воспроизведения ваших стихов чтецом, то что поделаешь? Вам это, увы, больше не принадлежит. Так что плюйтесь или улыбайтесь, если ваш текст попал на уста профессиональному чтецу. Мне последние несколько дней много пришлось читать вслух на публике стихи Алексея Парщикова (никогда до этого не читал): не знаю, что из этого получилось, хотя друзья подбадривают... Думаю, Лёша улыбнулся бы...
        3. Мне нужно учиться декламации (или как это называется?), камни во рту держать, учить скороговорки... И вообще, по-хорошему, разумнее переходить на подготовленные, выверенные программы (с Андреем Тавровым, например). В которых ясно, когда колокольчик зазвенит, когда варган, когда бубен или труба иерихонская, когда один текст подхватит, подтолкнёт или перевернёт другой, когда обращение к народу окажется наиболее уместным. Если ты хочешь что-то изменить, ты должен уметь говорить. Желательно — понятно. Ну и со стихами почти такая же история. Или, как минимум, стихи должны иметь шанс быть понятыми (что-то типа расшифровки священного текста). У Парщикова, кстати, понятные стихи, потому что витальность, энергия, которая в них накачана, — она очень человеческого свойства. Вот люди и реагируют, задевает что-то их душевные струны. Когда другие читают или поют ваши стихи — всегда неловко как-то, но это — от лукавого. И если дамочка, закатывая глаза, читает какую-нибудь вашу незрелую нелепицу, когда вы, по вашему разумению, большой и весёлый дядька, то вы на самом деле в чём-то этой дамочкой и являетесь. Любой дурак, которому понравились ваши стихи, часть тебя самого. Вы же избавились от своего эго... Какая вам от дурака беда? Только это, к счастью, не означает, что с ним после прочтения надо разговаривать и дружить...


Александр Скидан

        1. Пожалуй, я бы условно разделил свои тексты на тяготеющие, в момент зарождения, к двум полюсам: звучание vs начертание, слух vs глаз. В первом случае на передний план выходит сшибка фонем, акустический резонанс, «гул языка» в его молекулярном, корпускулярно-волновом измерении; по-видимому, это как-то связано с горлом, пневматикой, с одной стороны, а с другой — с речевым аппаратом, чувственным удовольствием артикуляции (оральная стадия). Во втором же всё несколько сложнее, поскольку запись, письмо всегда подразумевает также и некую звуковую «подложку», но она здесь — фон, размытый и пульсирующий. Партию ведут, так сказать, глаз и рука, а внутренний слух привносит некое дополнительное скандирование. Если заключить в скобки вопрос семиозиса, можно говорить о двух типах чувственности или телесной изготовки. Первая приводит, как правило, к ритмически более выраженному рисунку просодии, регулярному, пусть и синкопированному, стиху. Вторая — к менее предсказуемым, открытым, гибридным формам.
        2. В принципе обе установки рассчитаны на воспроизведение, а точнее — читательское исполнение. Вторая, на мой взгляд, предоставляет больше свободы исполнительскому порыву потенциального читателя, предполагая текст как партитуру. Тогда как первая подчас опасно граничит с мелодекламацией и театральщиной, насилием, которое в моём случае переживается как телесное и от которого в ситуации публичного выступления не увернуться. (Книгу, в конце концов, всегда можно отложить или захлопнуть.)
        3. Со временем озвучивать свои собственные тексты становится для меня проблематичным (отчасти именно по причинам, указанным в пункте 2). Но я люблю читать вслух чужие стихи. Читая же свои, стараюсь так или иначе дать почувствовать некий затакт, резонирующий и идущий внахлёст с, условно говоря, смыслом (и синтаксисом).


Елена Сунцова

        1-3. И звукопись, и устное воспроизведение стихов были крайне важны для меня с самого начала моей литературной деятельности. С удовольствием вспоминаю, как десять лет назад, в Петербурге, я читала «Беременные долго не живут» — стихотворение в жанре «мост вздохов» — под молотилово drum'n'bass'а и мельтешение разноцветных рапир стробоскопов в восточной тьме клуба «Грибоедов». В те же питерские баснословные года мне доводилось читать стихи в формате миниспектакля на независимом кинофестивале, в контексте открытия выставки в галерее современного искусства etc. А пятью годами позже, уже в екатеринбургском ночном клубе, я даже выиграла литературно-музыкальный слэм с чудесным названием «Ритм дышит, где хочет, или Поэты против ди-джеев». Хотя эти клубно-галерейные эксперименты были неизбежной данью среде — от которой в её широком понимании свободным быть, как известно, нельзя: так, выступая в нью-йоркском «Русском Самоваре», неизбежно будешь читать иначе, чем на региональном фестивале актуальной поэзии, — мой интерес к самому процессу произношения стихов вслух, повторюсь, далеко не случаен, и этим всё сказано. О результатах можно судить только со стороны — так, оставив ложную скромность, приведу крайне уместные здесь слова поэта Игоря Жукова, сказанные мне после прошлогодней московской презентации книги «Голоса на воде»: «Ваши стихи абсолютно гармонируют с Вашим голосом, впрочем, для Вас это, наверное, не новость. Поэтому мне уже давным-давно не хватает чисто бумажно-дисплейного бытования стихов. Синкретизм нужен, подача, внедрение. То, что Вам дано. Увы, не каждый поэт этим обладает» (курсив мой. — Е. С.). Что до озвучивания моих текстов другими, то я отношусь к этому негативно: при произнесении чужих строк неизбежен акт их присвоения и как следствие интонационного и смыслового искажения.


Андрей Родионов

        1. Для меня важна речь и, соответственно, ритмика. Интонации — то, что относится к индивидуальности чтеца, — мало что говорят о стихе.
        2. В последнее время я перестал об этом думать. О том, буду ли я исполнять на публике это стихотворение. Возможно, потому, что выступаю довольно много и сольно, и с музыкантами. И для самых разных аудиторий. И в самом разном настроении. Программу чтения я составляю обычно за полчаса до выступления.
        3. Для меня существенна возможность собственных выступлений. Но, как говорится, лопата нужна, чтобы копать. Что касается озвучивания текстов другими, для меня важен конкретный человек, который взялся читать моё стихотворение. Если говорить общо, это скорее свидетельство некоторой популярности. Но иногда это хорошо.


Наталия Черных

        1. Очень важна. Звучание для меня фаворит, у него есть значительные преимущества перед написанием. Наглядность, более яркое и сильное воздействие на чувства воспринимающего (читателя или слушателя), возможность немедленного получения ответа на поэтическое высказывание, выразительные пластика и тембр. Текст, который слушаешь, намного красивее и внятнее написанного. Лишь после того, как стихи очаровали слух, можно доверить их буквы глазам. Это, конечно, идеальная картина. Есть авторы и стихи, которые пришли из книг, а не со слуха. Но даже в этом случае чтение голосом бывает необходимо. Пусть чуть-чуть, как говорили в девятнадцатом столетии (какая архаика!): несколько вслух. Современный мир таков, что звучанию приходится делить с письменностью поэтическое пространство. Однако как были, так и есть «поэты слуха» — не путать с адептами саунд-поэтри. Из золотого фонда русской поэзии «поэтом слуха» назову Михаила Юрьевича Лермонтова. Из поэтов двадцатого века — Велимира Хлебникова. Двадцатый век продолжается Александром Введенским и Арсением Тарковским. Во второй половине двадцатого столетия — Елена Шварц. Из поэтов, чьё чтение слушать приятно (и которое соответствует моему представлению о чтении поэта), назову Аркадия Драгомощенко, Сергея Завьялова, Андрея Таврова, Александра Скидана, Николая Звягинцева. Из авторов совсем молодых — мне нравится, как читают свои стихи Денис Ларионов и Александр Маниченко.
        2. Да, но этим расчётом (как и любым расчётом) мало что объясняется. Стихи, когда пишутся, уже прослушаны автором. И последующее воспроизведение их (автором или нет) только добавляет новые оттенки к их первичному звучанию (для слуха автора). Однако о читателе и слушателе так сказать нельзя. Кроме тех немногих случаев, когда читатель (или слушатель) воспринимает стихотворение, которое знает давно и наизусть, с которым сроднился.
        3. Возможность прочитать свои стихи на публике, конечно, важна. Чтение стихов вслух поэту просто необходимо. В античности (и не только) стихи исполнялись голосом, с музыкальными инструментами. В исполнении был заключён ритуальный и сакральный смысл. Важна была техника звукоизвлечения. Стих приобретает значение песнопения, гимна. Но в зависимости от настроения и обстоятельств ощущение (и автора, и слушателя) от чтения может изменяться. Мне думается, что образ прочитанного вслух стиха нельзя назвать ни до конца осознанным, ни устойчивым. В чтение врывается хаос, вызывая импровизацию. Однако в авторе и слушателях немедленно (и стихийно) возникает разбор слышимого, как у музыканта, слушающего чужую игру. Так что, наблюдая слушателей и читающего стихи поэта, можно сказать, что видим «почти управляемый хаос» — Riders on the Storm. Мне нечасто приходится слышать исполнение своих стихов другими, но то, что слышала, вызывает любопытство.


Мария Галина

        1. То, что называют саунд-поэзией, мне не близко, я воспринимаю это скорее как некий самостоятельный род искусства, к собственно поэзии отношения не имеющий. Но саму по себе потребность авторского исполнения стихов считаю естественной. Поэзия начиналась как устная форма речи, и переход её на материальные носители произошёл, скорее, по необходимости, тем самым значительный её пласт — а именно живое общение с автором-исполнителем — оказался утерянным. Авторское чтение вслух способно выявить скрытые смыслы стихов и беспощадно высветить недостатки — словесную и звуковую глухоту автора, паразитные смыслы, фальшь и т.п. Отдельно ритмику, звуковой строй или интонацию не разделяю, хотя при чтении вслух иногда высвечиваются «спрятанные» ритмические структуры, которые «на глаз» не замечаешь. Но лучше понимаешь стихи всё-таки с бумаги или монитора.
        Всё это касается только современных поэтов — сохранившиеся записи авторского чтения классиков скорее раздражают, потому что при внутреннем проговаривании их текстов у меня, как у читателя, уже сложился какой-то свой внутренний ритм. В общем кажется, что классики читают более пафосно, чем от них ожидаешь.
        Любимые чужие стихи «бормочутся» наизусть, собственно, любые любимые стихи время от времени я воспроизвожу устно, это, наверное, как-то связано с определёнными внутренними ритмами, которые нуждаются в резонансной подпитке.
        2. Сама я обычно «обкатываю» стихи при написании, то есть, скорее, записываю то, что звучит — не обязательно вслух, возможно, «про себя». Если при таком проговоре текст не вызывает отторжения, значит, всё в порядке. Сознательного расчёта, конечно, нет, но некоторые стихи сами собой получаются выигрышными для устного исполнения и, как следствие, читаются чаще, чем другие.
        3. В общем, я человек с некоторой долей демонстративности и люблю читать свои стихи, хотя иногда это по какой-либо причине получается плохо. Но, по-моему, те стихи, которые лучше всего читаются и воспринимаются на слух — у меня, по крайней мере, — довольно бесхитростны и никаких новых бездн последующее их воспроизведение не отверзает, ни для меня, ни для слушателя. Касательно чужого исполнения — с одной стороны, вроде, любопытно и лестно, с другой — слушать свои стихи в чужом исполнении (тем более под гитару!) лично мне неприятно, но в чём заключается причина этого неприятного ощущения, я не понимаю: наверное, такое чтение или исполнение воспринимается как нарушение приватного пространства. Терпеть не могу так называемого «актёрского» неавторского исполнения чужих любимых текстов — наверное, по той же причине.


Василий Бородин

        1. Звуковая сторона текста — возможно, не сторона, а все стороны сразу, «тело» тех сердцевинных — засловесных и надзвуковых — внутренних событий, которыми движется каждое стихотворение. Чёткий подвижный ритм и ясность звука «берутся на веру» автором (только принимающимся за стихотворение — не знающим ещё, «о чём» оно будет и «чем кончится», но уже ловящим себя на особой внутренней ясности) и сразу захватывают читателя, поскольку сами по себе располагают к интонационной и образной изменчивости, к тем модуляциям (внутренним событиям на уровне звучаний), которые опознаются как «свободнее и свободнее», «ближе и ближе к правде». Сущностные, смысловые внутренние события в таких (похожих на полифоническую музыку) стихах опережаются — предугадываются и предчувствуются — звуковыми: когда, например, тревожная путаница образов сменяется ближе к финалу стихотворения полной и радостной ясностью, автор и читатель чувствуют одно: «Я верил. Я знал: не заблудимся — с такой песней».
        Иногда способность писать такую полифонию лопается, как раздувшийся до границ Вселенной воздушный шарик в голове; стихи становятся гомофонными, и внутренние события в них — обычно не столько «победа», сколько естественный выход в живую, просторную «тишину-которая-умнее-нас» из неизбежной в «стихах человеческим голосом» линейной и беззазорной интонационно-образной связности.
        2-3. Когда появляется законченное стихотворение, в котором что-то хоть чуть-чуть удивляет, кажется живым, очень радуешься — но почти сразу возвращаются обычные сомнения. А каждое выступление — как первая встреча с тем, что в стихах происходит: очень часто это воскрешение радости... Но когда стихотворение только появляется, оно просто «хочет быть» — и часто не хочет быть зафиксированным: м. б., лучшие стихи — четыре строфы, совершенно завершённые и полные той, обычно совсем мне-пишущему недоступной, чистой радости, о которой мечтал Джим Моррисон в одном интервью конца 60-х, — пролетели в голове со скоростью ласточки, пока мыл посуду, — и была невероятно смешная собственническая досада, что сразу забыл и не записал.
        С интерпретациями интересно: казалось, что, когда читаю в клубах, каждый раз импровизирую (интонационно) — но после одного из вечеров поэт и музыкант Павел Жагун сказал, что уже слышал однажды, как читаю одно из стихотворений, и удивился, что на вечере оно повторилось нота в ноту. Наверное, стихи сами диктуют интерпретации авторам; интерпретации могут казаться странными, не связанными с тем, «о чём», как читателю кажется, стихи... Когда друзья читают мои стихи, страдаю, потому что недостаточно «гасят» смыслы отдельных слов звуковым потоком: часто получается, что стихи меня, как кота, тычут в те слова, из которых они составлены, — и это очень полезно: учит быть бережнее к словам, внимательнее к истории и природе их значений.


Сергей Завьялов

        1. Когда я начинал в 1980-е годы, стихотворение как форма авторской исповеди представлялось мне единственно возможным видом поэзии. Такое стихотворение должно было и читаться с «естественной» авторской интонацией, а следовательно, никакой специальной работы со звуком не предполагало.
        Но в 1990-е годы, когда я стал работать с античным и мордовским материалом, мне понадобилось обильное цитирование материала, или скандируемого особым образом, или даже поющегося. В этой работе акцент ставился на ритмике.
        Первая половина 2000 годов увела меня к минимализму, в том числе и в звуковых средствах.
        Сегодня же, обратившись к сюжетности, я, как никогда, испытываю потребность в звуковом оформлении моих текстов. Но здесь акцент уже — на интонации: мне нужны чужие голоса.
        2. Только что опубликованный «Рождественский пост» (длиной в 30 страниц) я в идеале мыслю как драму для девяти чтецов и церковного хора, где мне самому пришлось бы лишь предварять вступление персонажа ремарками: «он сказал, ты сказала, они сказали» и т. п.
        3. В 1990-е годы я писал звуковые тексты, идеальным исполнителем которых был я сам. Сегодня, наоборот, отсутствие их исполнения другими — препятствие для адекватного восприятия. Это как переложение симфонии для клавира.


Дмитрий Веденяпин

        1. Звуковая сторона важна чрезвычайно. Ведь если ты не «делаешь» особенное графическое стихотворение, а просто печатаешь русские буквы на бумаге (как происходит в подавляющем большинстве случаев, а русские буквы при всей моей любви к ним — не иероглифы), то — что получается? Пригвождённый стон. Ритм, звуковой строй, интонация, — всё это невероятно существенно.
        2. Разумеется, в «творческом процессе» и, соответственно, записи присутствует расчёт на «устное воспроизведение». Разве стихотворение — это не то, что хочется произносить, проборматывать про себя и вслух? Отсюда все эти деления на строфы, курсивы, тире и прочие обще- и необщепринятые ухищрения, призванные показать, как это следует читать, то есть произносить, то есть понимать. Впрочем, настоящее стихотворение — всегда больше того, что знает про него автор. В том числе — звуково. Несколько упрощая, можно сказать, что автор смиренно чувствует, что его (авторский) способ прочтения — во всех смыслах, включая «чтение вслух», — не единственный. С этим чувством-пониманием связан другой, так сказать, «аскетичный» способ записи, избегающий не только восклицательных знаков и курсивов, но часто и заглавных букв, и каких бы то ни было знаков препинания. Очевидно, что это вовсе не свидетельство того, что автору всё равно, как будут читать его стихи, скорее тут а) признание невозможности адекватной записи и б) надежда на чуткого и мудрого читателя.
        3. Выступления со своими текстами для меня существенны. Очень бы не хотелось, чтобы при этом возникала (ни у меня, ни у слушателя) некая «устойчивая интерпретация». Дело в том, что я не уверен, что слова и сочетания слов (самые невероятные) могут быть хороши сами по себе. Всё-таки захватывает (если захватывает) то, что больше них, то, на что они только указывают. Во время публичного чтения появляется дополнительная возможность (ну да, голосом и как бы всем собой) куда-то туда указать. Вот сейчас, стоя перед этими людьми, вернее сказать, перед каждым из этих людей в отдельности...
        К озвучиванию моих текстов другими я отношусь с а) благодарностью, б) интересом, в) насторожённостью. Всё зависит от того, кто эти другие. Всё-таки, хуже, лучше ли, но кое-что автор знает про своё стихотворение и, уж во всяком случае, может отличить, когда «другое» чтение ведёт к каким-то реальным вещам и смыслам (пусть неучтённым тобой), а когда от них уводит. Второе, конечно, огорчительно.


Аркадий Штыпель

        1. Ещё лет десять назад, не говоря уж о двадцати-тридцати, будь я Редактором Журнала или Руководителем Литобъединения и получи я рукопись Автора, мне бы и в голову не пришло просить: а вот почитайте-ка вслух — как это у вас звучит? Сегодня авторская интерпретация звучания выходит едва ли не на первый план даже в регулярном стихе и уж тем более во всех разновидностях свободного. Почему — это вопрос отдельный; самый общий и потому приблизительный ответ — потому что так всегда бывает при освоении непривычных стиховых территорий.
        Сам я всегда был, что называется, «звуковиком» и стихи сочиняю, ориентируясь в первую очередь на звук. Впрочем, объяснить в общем и целом, чем для меня отличается «звучит» от «не звучит», не возьмусь. Звучание стиха определяется множеством факторов, не всегда осознаваемых или осознаваемых лишь задним числом. Иногда, например, приходится «гасить» слишком красивые, или назойливые, или поверхностные созвучия. Иногда месяцами ждать, пока к строке подверстается попадающая в тон. В конечном счёте, всем правит ритм, и не в последнюю очередь — ритм смысловых единиц.
        2. Из вышесказанного уже очевидно, что то, что я сочиняю, предназначено для устного воспроизведения — пусть даже лишь мысленного.
        3. Радуюсь любой возможности почитать. То, что в последние годы таких возможностей стало много, вероятно, как-то сказывается на характере моего сочинительства, но в хорошую или худую сторону — не мне судить. Самому мне кажется, что в хорошую. Охотно участвую в разного рода поэтических состязаниях, считая их весёлой забавой. Чтецкая интерпретация текстов у меня  довольно устойчива, хотя и не вполне неизменна. Что касается осознанности — затрудняюсь сказать; читаю я, видимо, всё же осознанней, чем сочиняю, но вряд ли так уж намного. Ничего не имею против озвучивания, даже музыкального, моих стихов всеми желающими, но что-то не видно желающих.


Александр Уланов

        Всё же представляется, что современная поэзия — это (всё более и более) сложная поэзия. Поэтому, за исключением не слишком большого количества текстов, основанных на фонетических ассоциациях, поэзия всё более становится обращённой к глазу, а не слуху. Текст требует внимательного прочтения, и неоднократного, а за мгновения устного воспроизведения это невозможно. Интонация в строке, разумеется, есть, но она тоже возникает во время прочтения (это одна из сторон участия читателя, которое необходимо для современного произведения). Устное воспроизведение предполагает также некоторую интерпретацию текста. Даже если она не является грубо прямолинейной (как убивающее текст актёрское чтение), она неизбежно будет выбором одного варианта из многих возможных, то есть сокращением семантического поля текста.
        Соответственно, в том, что стараюсь делать непосредственно я, никакой расчёт на устное воспроизведение не присутствует. Даже если применяется рифма и/или регулярный метр — это, с одной стороны, не более чем строительные леса при сооружении здания, с другой — некоторый дополнительный резонатор для семантических ассоциаций, который если и будет работать, то только после того, как эти ассоциации появятся. Ряд текстов построен так, что имеются в виду оба возможных ударения в слове, или связь слова или группы слов и с предыдущими, и с последующими. При прочтении вслух приходится выбирать только один из возможных вариантов в зависимости от настроения, разумеется, неустойчиво. Возможность выступлений с собственными текстами для меня никакого значения не имеет. Представляется, что различного рода чтения вообще имеют значение скорее как встреча авторов, возможность личного знакомства и общения, а само чтение текстов здесь имеет смысл разве что как визитная карточка. Индивидуальный авторский вечер тоже важен возможностью диалога слушателей с автором (таковы, например, проводившиеся Кириллом Корчагиным и Марией Скаф вечера из цикла «Они разговаривают», где центр тяжести был перенесён именно на разговор). Несколько моих выступлений удалось провести без чтения своих стихов — хватило разговора, переводов, чужих стихов.
        К устному воспроизведению своих стихов другими отношусь нейтрально — это вид интерпретации, на которую любой читающий имеет право. Но кажется, что если читающий относительно понимает то, что я делаю, он тоже не будет слишком стремиться читать это вслух за исключением особых случаев (лекция, выступление по радио и т. д.).
        А поэзия звуковых эффектов, видимо, всё более поворачивается в сторону эстрады. С другой стороны, кажется, что выступление со своими стихами — это несколько чрезмерное настояние на собственной персоне. И обычно поэт, который стремится читать так, что его не остановишь, — не слишком хороший поэт.


Дмитрий Строцев

        Поэзия — прежде всего, голос, понимаемый не в вокальном смысле, а как твёрдое основание. Как то, что кормит и насыщает, что устно и телесно. Мамардашвили  говорит, что поэты перестали открывать нам ужас жизни. Новый автор не хочет ужаса, не знает тела, не верит голосу. Понимает, что, отдайся он голосу, голос разнесёт его как шаткую постройку. Но автору любопытно: если другой исполнит его текст, его партитуру, что с ним будет?


Олег Юрьев

        1. Я полагаю стихи преимущественно устным родом литературы, существующим в преимущественно письменной форме.
        Или даже не «родом литературы», вообще не литературой, если литературу понимать буквально, как буквенное. Стихи — звучащий воздух, вдыхаемый и выдыхаемый человеческим телом. Телом поэта — и телом читателя. Человеческое в стихах — от тела как меха.
        Запись стихов словами на бумаге — род нотной записи, условное (и, к сожалению, быстро устаревающее и грубо искажаемое изменениями языка) закрепление колебаний этого воздуха, которые, кстати, не равны звучанию самих слов, внешне-фоническому каркасу стиха. Это, главное, физически не слышимое звучание происходит под и между физически слышимым звучанием слов. И в главное мгновение после него. Поэтому его иногда называют дыханием. Собственно, я бы назвал его тишиной.
        Сказанное, разумеется, не означает, что слова ничего не должны значить, что у стихов не должно быть смысла, а только трам-пам-пам, — думаю, никто не в состоянии заподозрить меня в солидарности с такого рода простодушным ничевочеством. У слов без смысла, у слов, не участвующих в создании образа, плоский звук — или его нет вовсе.
        Внутренние формы языка, т. е. значения, складываемые в смысловые образы (бывает, их ещё называют «содержанием»), несут и выражают воздух стиха, его звук в той же (или вернее: у каждого поэта на этот счёт своя пропорция: у некоторых в той же, а у некоторых в большей или меньшей) степени, что и чисто физический звук, чистая фоника.
        Но суть остаётся неизменной: каждое стихотворение, о котором имеет смысл говорить, есть присоединяемое к телу (в районе рта) устройство для производства тишины.
        Ничего неустного в настоящих стихах нет.
        Стихи, которые не звучат, меня не интересуют.
        Но записывать их приходится. Это условность цивилизационного характера, связанная с постепенным распространением грамотности — точнее, искусства скорописи и скорочтения. Желание отменить связь между поэзией и её записью без изменения этого обстоятельства, т. е. без ликвидации грамоты, — вещь утопическая (или жульническая). И чаще всего апеллирует не к той природе звучания, о которой я говорил выше, а к чисто формальной, физической его стороне, которая сама по себе малоинтересна.
        2. Никаких расчётов в моём творческом процессе, упаси бог, не присутствует. Но имеются обстоятельства жизни — образ / образы жизни, точнее говоря.
        Когда я был совсем молодым стихотворцем, в Ленинграде конца 70-х гг., я, сочинивши очередное стихотворение, немедленно зачитывал его сначала по телефону паре ближайших поэтических друзей, потом причёсывался и шёл куда-нибудь, где читают стихи, и читал его снова, на следующий день снова, и так день за днём, пока стихотворение меня (или слушателей) интересовало. При этом, конечно, от зачитывания к зачитыванию оно изменялось, потому что у звука последняя правота. Это зачитывание было по сути дела дописыванием.
        Позже, в ленинградской жизни 80-х гг., когда мы уже не посещали кружков и литобъединений, а ходили друг к другу в гости, как взрослые люди, стихи продолжали читаться постоянно, почти ежедневно: «Есть новые стихи?» было вместо «Добрый вечер!».
        В результате это уже такой навык, почти физиологическая особенность: когда я читаю стихи про себя (неважно, свои или чужие; неважно, на бумаге или на экране), я слышу, как они звучат. Точнее, я вижу, как они звучат. Мне не надо произносить их вслух, как музыканту не надо играть ноты, чтоб знать, как звучит записанная ими музыка (см. первый вопрос). Но если я сталкиваюсь с новыми чудными стихами, я по возможности читаю их вслух — себе и семье. Для полноты наслаждения, так сказать.
        Стало быть, должен считать само собой разумеющимся, что и мною сочинённое кому-нибудь может захотеться прочитать вслух. Думаю, это вообще правильный способ читать стихи, жаль, что современная жизнь оставляет для него не слишком много возможностей. Собственно, это правильный способ читать и прозу — качество русской прозы очень пострадало на утрате традиции семейного чтения вслух. Дети вырастают в бородатых дядь- (и отчасти бородатых теть-)писателей, не почувствовав «Капитанскую дочку» и «Тамань» на губах и языке. В результате мы имеем то, что имеем.
        3. Существенна? Жизненно, конечно, не очень существенна. Сейчас, когда я сочиняю стихотворение, я ставлю его в блог. Это до некоторой степени вернуло меня в 70-е или 80-е гг. с их немедленным показом стихов по их сочинении. Но имеется в виду, вероятно, не это, а выступления на публике.
        Я выступаю со сцены без отвращения, но — просто по образу жизни (по месту жизни, по времени жизни, по образу занятий) — преимущественно по-немецки и, в основном, с прозой. В последнее время появились доброкачественные переводы моих стихов на немецкий, и я стал чаще читать стихи — я это очень люблю, но для большинства слушателей моё русское стихочтение своего рода гармонический шум. То есть это прежде всего удовольствие для себя. Хотя надо сказать, что немецкая публика — кажется, единственная в мире — почему-то очень любит слушать чтение стихов и даже прозы на неизвестных ей языках, есть у неё такое удивительное свойство. Но, конечно, не очень долго и с последующим зачтением перевода.
        В России я бываю несистематически, стало быть, перед публикой, понимающей по-русски, выступаю очень несистематически.
        Поэтому за изменением манеры чтения, в том числе за изменением интерпретаций тех или иных стихов, мне уследить трудно. Наверно, меняется. Вообще чтение моё, я полагаю, изменилось с годами (может, дело и в годах) — стало тише и спокойнее, но, думаю, всё же осталось в рамках «петербургско-ленинградского завывания», в каком я воспитан и какое считаю единственно правильным способом воспроизведения русских стихов — поскольку оно стремится к воспроизведению главного в них, их устной природы. (Что интересно, ленинградское завывание, которое всегда так осмеивали в Москве, по сравнению с экстремальным курлыканьем Мандельштама или Гумилёва — просто чистый Чтец-Журавлёв).
        В конечном итоге, это стихи решают, как их читать, а не наоборот (если ты не Чтец-Журавлёв). Если мои стихи изменились, то и чтение моё изменилось.
        Насчёт чтения другими ничего сказать не могу. Думаю, мне это безразлично. Человек, приобретая право читать стихи про себя, приобретает и право читать их вслух (см. предыдущие вопросы). Или речь шла о публичном воспроизведении? Не знаю, такой вопрос пока не вставал, Чтец-Журавлёв ко мне пока что не обращался.


Гали-Дана Зингер

        1-3. В одном из романов Джордж Элиот* появляется персонаж, извлекающий ответы на вопросы, как ключи из необъятного кармана вперемешку с прочими полезными и бесполезными объектами. Попробую и я так: непоследовательно и вместе со всяческими, в карман попавшими клочками и обрывками мыслей собственных вопросов.
        Звучащая природа поэзии? Или звучащая природа языка (всякого, поэтического в том числе; вернее, любого из поэтических языков)?
        Запись стихотворения как нотная запись? И потом каждый, как по нотам: «погиб-поэт-невольник-чести-пал»? Или без маяковского «бархата голоса» стихи немеют? «Устойчивый звукоряд» или исходная точка для читательской импровизации?
        Случалось, что только «с голоса» мне удавалось пробиться к чьей-то поэтике, случалось и обратное — авторское чтение отталкивало меня навсегда от заинтересовавших в журнале стихов. Случалось, что и то, и другое происходило последовательно с одним и тем же поэтом, когда обнаруживалось, что форсирование приёма превратило индивидуальное голосоведение из манеры в манерность.
        В любимых стихах мне не так уж важно произнесение слов (авторское или моё собственное, мысленное или проборматываемое — несущественно). Важнее уловить дыхание стиха и совпасть с ним. Декламация ничего не прибавит стихам даже в том случае, если, ничем их не умалив, окажется актёрской удачей.
        Важна ли мне (и насколько) возможность выступлений с собственными стихами? Кажется, это самый сложный для меня вопрос. Наверное, важна, раз я редко от таких возможностей отказываюсь. Наверное, не слишком, раз я их редко ищу.
        В основе своей каждое стихотворение позволяет мне не так уж много вольностей, но на автомате я их читать не могу.
        Расчёта в процессе письма для меня нет и быть не может, но сама я прочитываю свои строчки по мере их появления и перечитываю — по мере прибавления.
        Чужое исполнение моих стихов только однажды не вызвало у меня абсолютного желания умереть на месте: когда я, спустя много лет после премьеры, впервые посмотрела видеозапись спектакля Игоря Пеховича и Елены Ласкавой «Голос».
        Неожиданно мне удалось забыть о собственном авторстве и без корёжащего стыда следить за взлётами и падениями актёрских голосов.
        То, что пытается волевым усилием (насилием) удержать моё внимание во времени, находясь на грани с иными жанрами — музыкой или театром, на моей внутренней шкале располагается дальше от поэзии, ближе к музыке или театру. Точно так же и не открывающие рта произведения поэзии визуальной я (вос)принимаю, скорее, как графику или графический дизайн.
        То, что необходимо мне читающей, ещё насущнее для меня пишущей. Даже в пустыне тишина не слышна, слышен звон в ушах и «как звезда с звездою». Когда писала, было важно разоблачить эту псевдотишину, разговорить её, заставить проговориться. Когда не пишу, звучащая природа поэзии перестаёт меня занимать, она заслонена несопоставимо превосходящей её по силе молчащей природой поэзии.

        * «Felix Holt», 1866.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service