Литературные проекты

        Люблю стихи Полины Барсковой... — возможно, прежде всего, за сам «почерк», его ярко выраженную индивидуальность. А неповторимость эта, в свою очередь, характеризуется определёнными принципами, и один из них — сочетание противоположностей, сразу во многих аспектах. Полина — часто в пределах одной вещи, то есть «на одном дыхании» — пишет одновременно лирически и беспристрастно реалистически, романтически — и цинично, жёстко — и трепетно, «по-питерски» строго — и импрессионистическими переливами — и т.д., и т. п. Люблю её смелость, искренность и, по-моему, абсолютно адекватное, в самую золотую меру, — отношение к себе самой. И как к человеку, и как к автору. Знание себя, природы своей личности (насколько это, конечно, возможно) — и тончайший вкус и чутьё в том, как этим знанием распорядиться в своих стихах. С другой стороны, это помогает и мир, внешние конструкции и обстоятельства видеть в гармонической совокупности оттенков, нюансов, взаимосвязей, причин и следствий. Полина Барскова... может, всё же не «гражданин мира», но «поэтом мира» — я бы её назвала: ей в мире — всё интересно, а значит, и в поэзии — пока она как автор верит в это, — всё подвластно.

        * * *

                     Полине Барсковой

        Калёные стрелы, наклонные дни,
        мишени на спинах...
        Оттуда, где гаснут речные огни,
        где снег усыпил их,

        надменные взгляды уносятся ввысь,
        в сады несвободы —
        так раньше тебя и меня родились,
        так все эти годы

        желанье и ненависть — оба слепца,
        лжеца престарелых —
        минуя умы, посылали в сердца
        записки на стрелах.

        Стихи Полины — это, наверное, наиболее яркое и в тот же момент самое отчётливое литературное переживание моей юности. Эти тексты как-то сразу стали для меня необсуждаемо хороши. Помнится, что от нескольких бесед, в которых кто-то, пусть даже весьма уважаемый, пытался критиковать эти тексты, я просто вставал и уходил. Стихи Полины однозначно не участвуют в фестивале звукописных машкер и головоломных метафор. В них нет акробатики. Эти стихи — простая, ясная, «хорошая» речь. Оттого и обсуждать их в терминах «акробатических» смысла не имеет. Если Вам эти тексты отчего-то не интересны, значит, Вам неинтересна умная внятная речь. Это бывает, это не страшно. Очень многие предпочитают витиеватое переливчатое чирикание тёплому течению хорошей речи. Это дело выбора. Я выбираю «хорошую речь».

        С первых строк почти всех стихотворений П. Б. наблюдается эффект «чтения чужих писем». Доверительный тон обращения не к читателю и современнику, а к тем собеседникам, чья физическая отдалённость по меньшей мере не помеха интимности диалога, в итоге вовлекает в дела давно минувших дней именно его, читателя, удивляя той лёгкостью, с которой на мгновение отвлечённое от собственной персоны внимание создаёт новые отношения и встраивается в недавно безразличный, а то и вовсе незнакомый контекст.

        Собственно, было две «встречи» со стихами Полины Барсковой. Первая — её публикация (-ии?) в альманахе «Urbi» в конце 90-ых. И тогда показалось, что вот — человек идёт голый, лепит про себя всё как есть. И берёт для этого первые попавшиеся слова — и в этом — в том числе и в этом — и есть особая голизна, самая честность.
        Вторая — книга «Бразильские сцены». Это одна из моих любимых книг — не поэтических, а вообще. Там уже поразила не честность — она никуда, конечно, не делась, но я к тому времени уже привыкла, что в стихах можно быть честным, — а весь этот плывущий ритм. Вообще больше никогда и нигде не встречала такого сочетания красоты и силы. Но всё равно самое любимое стихотворение оттуда звучит ритмически диссонансом ко всем остальным — обрывистая, почти обыденная речь и не «сильная». Это «Рождественский физиологический очерк».

        Эти стихи связываются у меня с двумя другими опытами (наверняка их больше — много): Сергея Завьялова (прежде всего — «Рождественский пост») и Игоря Вишневецкого («Ленинград» — в стихах и прозе). Об обоих Полина Барскова писала в сентябре в Openspace, вместе с завьяловским «Рождественским постом» публиковались другие её блокадные стихи («Новое литературное обозрение», 2010, №102) Здесь не вопрос следования-предшествования, интереснее говорить о их совместимости, о контексте, о том, что очень разные поэты начинают говорить (почти навязчиво) об одном и том же — или работать с одним материалом.
        Прежде всего, буквальные тематические совпадения: Ленинградская блокада, шире — вообще война (последняя Большая), ещё шире (потому что это, видать, шире) — холокост (у Завьялова — «Время уничтожения», поразительное).
        Переживание конца войны — это очень интересно. Кажется, 10 лет назад конец войны (той, Большой) не переживался. (Словно бы она опять только что закончилась.)
        Но и о современности оказывается возможным говорить тем же языком, что и об Осаждённом Ленинграде. Об Осаждённом. И в этом всё дело. Отсюда и происходит то, что «очень разные поэты»... И проч. Единство ассоциации/й.
        Затем — безымянность, которая властвует над героем и сюжетом: меня (её, его, их) «никак не зовут». Или как угодно. Отсюда (а не наоборот) особый вид документальности...
        Это не та постмодернистская условность имени, когда в имя (именем) играли, понимая его случайность (или иллюзорность), когда имена примеривали.
        Здесь — безымянность жертвы. (У Ифигении на эшафоте имени нет. Или оно какое угодно.)
        Документ неминуемо включает безымянность. Имя его составителя, даже если известно, неважно. Имена его героев случайны в том смысле, что могут быть любыми: герой документа представляет событие, у него не может быть никаких не относящихся к делу черт, которые и составляют индивидуальность. Стало быть, и имя объекта может быть любым. А он объект, жертва, обречён на заклание. Призван к закланию.
        Особенность этой новой документальности в том, что документ и используется, и стилизуется, и прямо сочиняется-выдумывается... но самое главное: граница между вымышленным документом (sic!) и реальным (и что такое реальное?) полностью стирается. Сама возможность выдумать этот документ, эту речь (Плутарх какой-нибудь) — уже есть элемент документальности.
        По всему поэтому очень уместны и инициалы, и псевдонимы. Они расшифровываются (но это не обязательно). Тут важно сохранение этого узнавания-неузнанности. (Качели.) Это имена жертв (в обрядовом, ритуальном смысле). Имена жертвам могут и даваться (могут и стираться).
        Жертва всегда на границе несуществования (готовые быть стёртыми последние — первые буквы имени и/или фамилии).
        Это маленький, жалкий человек. И одновременно необычайный. Необычаен именно предназначенностью. В жертву.
        И вот теперь о поэте. Его особая роль. Герой-поэт почти обязателен в этой новой стилистике. Он идеальная жертва. Его стихи — документы; они тоже могут быть и реальны (а что это?), и стилизоваться, приписываться, — и это совершенно всё равно. Как неважно и качество стихов героев-поэтов. Как и их принадлежность к тем или иным (своим или чужим). Одни близки правящим кругам (или думают так), обеспечены, защищены (будто бы), другие — буквальные, в самом ничтожном смысле жертвы обстоятельств, преследуемые. Но эта разница стирается, как и разница между подлинным и мнимым (документом, стихотворением). Всех их объединяет обречённость.
        И тут к месту об отчуждении. Все совершенно чужды друг другу. Замкнуты (без окон и дверей). Параллельны друг другу, даже когда их судьбы пересекаются. Равнодушны друг к другу. А их голоса удивительным образом сливаются в единый хор времени. («Многоголосье» — первое же слово, которое возникает при чтении этих стихов). Помимо их воли.
        Безвольно. Безвинно.
        У поэта есть живот (Цветаева). Вот этот живот жертвы тут самое главное. Поэт (и такого, кажется, не было никогда) оказывается идеальным маленьким обречённым существом. (Или даже веществом.) Поэтому-то критические выступления против него (причём вполне справедливые) оказываются почти противозаконным действием, потому что направлены против идеальной жертвы. То есть являются дополнительным и в данном случае незапланированным мучительством.

Полине Барсковой — вместо рецензии

        Жить как в сказке, без подсказки и шпаргалки.
        Эти пляски, эти песенки и гимны.
        Эти галки на крестах, и в забегаловке
        воздух дымный, никому необходимый.

                  Бедная, бедная, бедная П.,
                  трудно тебе затеряться в толпе
                  даже на Трубной,
                  даже под сенью ворот золотых
                  золоторотцем останется стих
                  треухий, треуглый.

        Никому не бойся, никого не смейся,
        крепко на Небося надейся.