Литературные проекты

Каменный папа

Мы однажды просыпаемся утром и видим, что папа
превратился в камень, прямо вот где лежал,
на своём матрасе. Камень не слишком большой,
размером где-то с футбольный мяч, но очень
тяжёлый, мы всей семьёй пытались его сдвинуть,
но не смогли. Он чёрный, блестящий, и если
присмотреться, то видно, что он состоит
из небольших кусочков металла.

Мама, — узнаю свою маму, — начинает уже через неделю
искать работу, но вечером сорок девятого дня*
со времени похорон мы находим её саму в ванной, она
превратилась, оказывается, в Марианскую впадину.

Сегодня погрузчик опустит Отца
в Маму.

* Аналог сороковин в японской традиции. — Прим. пер.

Гостиная

Отец не знает,
что сын курит Мальборо на опушке леса
торжественно и церемонно, как если бы он
отправлял индейский языческий ритуал.

Сын не знает,
что сестра вот уже больше часа
стоит перед зеркалом в ванной
как принцесса, превращённая
злой волшебницей в паучиху.

Сестра не знает,
что чувствовал Санчо, кот,
кроме боли, когда его сбила машина
и сверкающий розовый кишечник
вывалился на асфальт.

Кот не знает,
что хочет сказать, неистово
потрясая листвой,
ясень в саду — облаку,
проносящемуся над крышей

Однако облако знает,
что в теле, в душе
их матери медленно, но
неотвратимо растёт
белая гадина.

Мать не знает, как много
об их будущем говорит
мужу та печальная маска,
которую она теперь носит
вместо лица.

Семья создаётся
во имя любовных писем
прапрадеда, во имя законов
Менделя и вяленой рыбы.
Все члены семьи собираются в гостиной, усыпанной
рыбьими костями, перьями птиц, и немедленно
обретают бессмертие в магическом круге,
очерченном смехом и ссорами.

Санчо, кот,
снова живой,
точит когти
и смотрит
на них.

Перевод с японского

* * *

Внутри реки —
небо, облако, солнце.
У меня в горсти, в реке.

Если взмахнуть руками,
река разольётся, по мне
расплещется небом, облаком,
солнцем по моему
телу.

Если я выпью
реку из собственных
своих рук, то во мне
окажутся небо, облако,
солнце.

Кто в ком заключён? —
различи теперь,
расскажи.

Перевод с каннада

У городских ворот

Ещё одна Вероника выходит
с мешочком, полным сестерциев.

Утро будет ясным, на небе ни облака.
Купец ей предложит отрез лазурного шёлка
и шерсти — со скидкой.

Они обменяются парой слов о погоде.
Мол, давно не было дождя,
и Кедрон мутным ручейком
тащится по пересохшему руслу. Что
всё меньше и меньше рыбы привозят
из Галилеи, а соль
дорожает и дорожает

Она возьмёт шерсть,
лето будет засушливым и поди
прокорми овец, а зима — холодной.
Немного шалфея и хрена — приправить мясо.
Масла и миндаля
для праздника.
И полотна, конечно.

Меры безопасности ужесточатся, на каждом
углу по солдату, на каждой площади КПП.

У городских ворот охрана станет
проверять, что с собой, отнимут всё,
кроме полотна, льняного
с добавлением конопли, отбеленного
мыльным корнем. Двойная
ширина, особая ткань — не для
скатертей, но для двух нарядных рубах.

Она возьмёт полотно и сделает с ним
то, что должно.

Когда внуки спросят, как это было,
она вспомнит всё, даже цену за метр,

даже запахи
той весной.

Воробей, сквозь больничное окно

Я видел смерть.
Она села к нему на кровать
и сняла тапочки.
У него упало давление,
он побледнел, когда она прилегла.
У него был такой испуганный взгляд.
Я вылетел. В его жизни я был
никем, и мне показалось,
будет правильно
не участвовать
в его смерти.
Через полчаса я вернулся
подобрать хлебные крошки,
оставшиеся от завтрака.

Что за времена

Слабость отступила в пределы
больниц, спален, исповедален.

Ей нужна близость смерти,
беспомощность или, по крайней мере,
кратковременная потеря достоинства.

Ей нужна неловкая тишина
вынужденной близости,
опьянение алкоголем или травой, —

чтобы исторгнуть слова,
как нож для бумаги

раскраивающие живот
повседневности,

и спасти то немногое,
что делает жизнь
настоящей.

* * *

Твоя постель превратилась в шахматную доску.
Прижатый к краю, ты ждёшь, что чёрные
скинут тебя и ты наконец сможешь уйти.

Ты уступил бы, если бы это зависело от тебя.
Ты учил меня: дай новичку доиграть.
Это первое твоё поражение, всё трудно и медленно.

Деменция съедает фигуры твоей речи,
гиппокамп становится полем боя после
боя, ты остался один, подкрепления ждать

неоткуда, множатся пустые ряды, пустые поля.
Искорки в твоих глазах, когда ты узнаёшь меня.
Глядя как бы издалека, ты теряешься, теряешь себя.

Я называю тебя по имени, трогаю тебя, так я
измеряю время, сколько его ещё отпущено нам, сколько
осталось нам до поражения на этом поле, в этой низине.

Перевод со словенского

Утверждение Эзры Паунда

Красота — это сексуальность, а
сексуальность — плодородие, а
плодородие — экономика. И хотя он едва ли авторитет
для поэта, когда дело касается финансовой стороны
вопроса, я думаю о нём посреди вязкой густой
жары ночного Бангкока. Ей не больше четырнадцати, она
приближается небрежной походкой
                                                         к тебе, стоящему
у входа в отель «Шангри-Ла»,
заговаривает с тобой на сносном английском:
«Ну что, здоровяк, пойдём потанцуем»?

Вот более или менее как это работает:
Всемирный Банк выделяет кредит на постройку ГЭС.
Триста деревень оказываются под водой, и крестьяне
как-то, в общем, переселяются в город, где их
дочери растворяются в роящихся уличных толпах.

Огромные турбины ГЭС, прекрасные, совершенные,
доведённые до ума в Лунде, в Дрездене и Детройте.
Их постройка профинансирована парижским «Лазар» или нью-
йоркским «Морган Банком»; они встали на место благодаря
щедрым подношениям из Сан-Франциско от «Бехтель»
или из Хьюстона от «Халлибёртон» (благосклонно
принятым местной элитой). Они вращаются силой
быстротекущих вод, а потом эта сила
оборачивается роем мерцающих серебристых пчёл,

которые, вспыхивая, отлетают, летят
вниз по течению, голубоватым отблеском,
всплеском света, ложащегося на её скулы, на её
нежную, невероятно нежную кожу.

Перевод с английского

В некотором роде история про Уолта Уитмена

Мой друг был женат и всё ещё женат, но только
де-юре, на танцовщице. У этой девушки, у танцовщицы,
у его жены, был учитель, тоже танцор, один из этих прекрасных,
как олимпийские боги, мужчин, он умирал от СПИДа.
Он, учитель, как мне представляется (хотя среди его
друзей бывало по-разному), ничего другого не делал в жизни,
только танцевал. Впрочем, этого совершенно достаточно.
Но девушка эта, танцовщица, жена, которая не только танцевала,
а ещё и читала книги, всё думала, что надо бы ему принести
Листья Травы, не без оснований полагая, что это
отчасти примирит его с собственной смертью. (Предположения
не всегда неверны. Примирило бы.) Но девушка,
жена, танцовщица, отдав себе однажды отчёт в этом своём
допущении, в том, какое значение она приписала подарку
(и себе таким образом), так тревожилась по этому поводу,
что не принесла ему книгу.

Он лежал дома, иногда попадал в больницу, его окружало
множество друзей, ярко одетых (обычно они
одевались в чёрное, белое, но при мысли о смерти одевались
во все цвета радуги). Девушка, жена, танцовщица, чувствовала
себя неуютно при мысли о том, что нужно войти
в эту разноцветную комнату. Сама она одевалась
неброско, но не это её беспокоило (хотя
вся её одежда была серой, каштановой, бежевой). Ей становилось
не по себе при мысли о том, что вот она входит, а они смотрят,
все они, и никто даже не знает, есть ли умирающему до неё
хоть какое-нибудь дело. Она боялась, её примут за то, чем она
и была, не за друга, за ученицу, поклонницу. В общем, он умер, она
так и не принесла ему книгу. Когда она поняла, какой была идиоткой
(а она всегда понимала в таких случаях, сразу как только становилось уже
слишком поздно), она пошла к Ист-Ривер,

села на причале, стала смотреть на Манхэттен, ей было стыдно.
Книга (красивая, в твёрдом переплёте) лежала у неё на коленях. Она
села и стала читать —  всё, подряд. И, читая, думала сразу о нескольких
вещах. Во-первых, как можно умереть, не прочитав всего, что написано.
Во-вторых, как это устроено:  всё, что ты делаешь, должно быть
как если бы для других, хотя, на самом деле, всё для себя. В-третьих,
как страшно умирать летом. В-четвёртых, она скучала по своему
мужу, моему другу. В-пятых, надо больше работать, больше
танцевать. В-шестых, правда ли это имело значение, что он не прочёл
Листья Травы? Для души это имело значение?
В-седьмых, — для какой души, я тебя умоляю? На следующий день,
на похоронах, она согласилась помочь убрать его
квартиру. На журнальном столике лежал Моне
с плохими репродукциями, Жизнь Пикассо Ричардсона,
том 2 (кубистический период), автобиографии

хореографов и потёртая книжка в мягкой обложке, — что
бы вы думали, — Листья Травы. Она открыла её и увидела, что
на страницах везде пометки и комментарии. Комментарии в смысле,
что как можно танцевать, если всё это держать в голове. Вдруг
ни с того, ни с сего, она вспомнила строчку Кто боится
со-единения* в его резюме. Надпись на второй странице обложки
гласила: «С любовью от Гэри». Вместо того, чтобы улыбнуться,
понять, что это всё довольно смешно, или хотя бы обрадоваться,
что она много о нём понимала, правильно выбрала подарок, эта девушка,
жена, танцовщица, почувствовала себя очень несчастной.
Поэтому у неё с моим другом в последнее время как-то не ладится, он
проще устроен, не морочится долго по мелочам, как его жена, танцовщица,
эта девушка. Что дальше? Ну, я думаю, она с этим всем как-нибудь
справится. И, да, ещё вот что, его жена, танцовщица, эта девушка — я.

* Из «Песни о себе» Уитмена. Строка присутствовала в тексте только первых трёх изданий. После 1860 года не воспроизводилась. В русском переводе отсутствует. — Прим. пер.

Перевод с английского

Лорка жив

Лорка живёт на Манхэттене
Он так и не вернулся в Испанию
Съездил на Кубу ненадолго
Но вернулся обратно

Его тошнит от цыган
Тошнит от моря
Он ненавидит свою старую гитару
У которой всё в одной тональности

Вроде в него стреляли, вроде убили
На самом деле нет
Он живёт на Манхэттене
Ему там не нравится

* * *

Сначала я писал, чтобы меня любили.
Потом за деньги.
Для человека вроде меня
это одно и то же.

Голос в самолёте над Европой

Леонардо,
я больше не одинока.
Я согласна быть твоим другом,
если ты вспомнишь
обо мне что-нибудь,
что было по правде.
Правильно, да,
по вечерам я обычно
надевала красный свитер.
Годы свели нас снова.
Приведи спинку сиденья
в вертикальное положение.
Ты приземляешься в Вене,
где я покончила с собой
в тысяча девятьсот
шестьдесят втором.

Перевод с английского

Когда моя дочь перестаёт плакать

Когда моя дочь перестаёт плакать
воющий западный ветер стихает
и устраивается на подстилке
из осенних листьев, ложится
на землю отдохнуть

Когда моя дочь перестаёт плакать
на море стихает шторм
последняя яростная волна
выплёскиваясь пеной на Айн-Туффиха*
залечивая шрамы на бумаге песка
готовой теперь для новых историй

Когда моя дочь перестаёт плакать
жаворонки один за другим
возвращаются на ореховое дерево
и пересвистываются покуда вдали
громыхает поезд направляющийся
на раскрашенные небеса

Когда моя дочь перестаёт плакать
я захожу домой из дождя
промокший насквозь
её мать встречает меня полотенцем
широким как её собственная улыбка
нежно прикрывает за мной дверь
чтобы я скорее согрелся

Аэропорт

Аэропорт. Мальчишка перепрыгивает
красную линию у таможенного поста.
Не знает слова «граница».

* Айн-Туффиха («Яблоневый источник») — мальтийская деревня и одноимённый пляж, один из самых известных на острове. — Прим. пер.

Перевод с мальтийского

Ночлег

река выносит форель на середину тарелки
брат-алкоголь и отец-гаолян
оставляют меня ночевать, отражается
в стёклах оконных лицо убийцы, его морщины.

портье вглядывается в меня.
слышу, как шумит его сердце
то отчётливо, то неразличимо светит
на страницы книги для записи постояльцев

фальшивая мелодия льётся
по блестящему скользкому мрамору
лифт превращает зевоту в крик
рвущийся сквозь пузырящуюся лампами люстру

повелительный ветер расплавленных рукавов
сверкает звучным металлом

Перевод с китайского
совместно с Дмитрием Дерепой

 Яблоки из сада Толстого

Я, проследившая на машине берега Неретвы,
исчерпавшая на велосипеде парящие улицы Копенгагена.
Измерившая своими руками норы Сараево,
я, миновавшая на водительском месте границу Словении,
перелетевшая на биплане реку Бетансос,
причаливавшая на пароме к берегам Ирландии
и к острову Ометепе на озере Косиболька.
Я, которая никогда не забудет ни ту
лавочку в Будапеште, ни хлопковые поля
в Фессалии, ни ту ночь в отеле, в Ницце,
когда мне было семнадцать.
Память моя мочит ноги в Юрмале, в Латвии,
чувствует себя как дома на Шестой Авеню.
Я,
которая могла погибнуть, взяв такси в Лиме,
пересёкшая желтизну восхитительных лугов Пакруоиса,
переходившая в Атланте ту же улицу, что
переходила Маргарет Митчелл.
Мои шаги отпечатались на розовых песках Элафониси,
пронизали бруклинский перекрёсток, Карлов мост, улицу Лаваль.
Я, преодолевшая пустыню по пути в Эс-Сувейру,
скользившая по канатной дороге, чтобы попасть в Момбачо,
я, которая никогда не забудет ночь, проведённую на улицах Амстердама,
никогда не забудет монастырь Острог и камни Метеоры.
Я, прокричавшая своё имя на площади в Генте,
перебравшаяся однажды через Босфор, одетая одним обещанием,
я, навсегда ставшая кем-то другим после дня, проведённого в Аушвице.
Я,
ехавшая на Восток до самой Подгорицы,
заваленная снегом на аэросанях посреди ледника Ватнайёкудль,
я, никогда не чувствовавшая себя такой одинокой, как на улице Сен-Дени,
я, которая никогда не попробует винограда вкусней, чем в Коринфе.

Я, однажды сорвавшая яблоко
                                               в саду Толстого,
я хочу домой:
в лучший
потаённый
уголок
Ла-Коруньи:

в тебя.