|
На людей, — с третьего этажа горячей, с примесью крови, слюной. Вышедшей своей голове навстречу не прыгнешь, но всегда можно надеть кому-нибудь на голову мешок и рассказать о себе. Чем занимаешься? Подклеиваю крошечные истории на голую стену. А какая она, твоя комната? Закрытая изнутри. Нужно тихо пройти по коридору (пол серебристого цвета) до первой двери и войти внутрь. Когда-то фотоаппарат работал non stop, теперь здесь только приоткрытая занавеска, подмешивающая к терпким комнатным цветам (кремовый, красный... эээ... оттенки зелёного, белый, да, белый) серые мазки, они же вмазки, ха-ха, пошутил мой приятель, которого не получилось прилюдно унизить: вывернул руку. Я долго катился с ледяной горки в неизвестность, даже обоссаться успел по дороге. Наконец напоровшись на дерево, с облегчением принялся конвульсировать. Помогите! Ау! Кто-то кричал, но моя камера отказывалась воспроизводить. Слышался только звук, голос принадлежал человеку средних лет, предположительно женщине, а теперь: раз, два, три. До конца фильма требующие заполнения сорок минут.
Не открывать двери комнаты от двадцати минут до пятнадцати лет. Если кто-то проявляет настойчивость, то открыть и вежливо поинтересоваться: здравствуйте, что вас интересует? Так учит Л., ставящий надо мной эксперимент, заведомо обречённый на провал. Ему, как и Д., как и А., как и Р., как и В., очень скучно на земле, они испачкали коленки и дрожат, испуганные: завтра-послезавтра мы умрём, а наши знания, ау? Из богатых семей, разбившие о свои головы не один удовлетворительный скейтборд. В общем, не открывать и завидовать тем, чья дверь вообще не откроется, например, Е., разрезанному электропоездом пригородного сообщения. Изредка подходить к окну, как в ненавязчивом первоисточнике, и рассматривать лысые затылки людей (люди голые, — кудахчет квакушка, — а я пустой), готовящихся к прыжку: опять же завтра или, нет, послезавтра. Привет! Л. проходит в комнату и говорит, что готов, может быть, убить какого-нибудь человека, главное, чтобы он/она совершил/совершила как можно больше прекрасных поступков.
Посмотри, говорю я ему, в окно. Чувствуешь все эти токи катастрофизма, которые не запишешь ни на какой телефон? Чувствую, да. Видишь чёрную маску мира? Да, вижу. И хорошо. Я дневной человек, выходивший на улицу летом, ловить пыль мокрым от судорог ртом. Теперь, говорю я доверчивому Л., бери снайперскую винтовку и расстреливай их, спешащих не по Арбату. У меня нет винтовки, говорит он, но если бы она у меня была, я бы, конечно, пробил пару-тройку голов. Остальные бы испугались, — он отошёл от окна и присел на край кровати, — принялись разбегаться, издавая вопли. Странное время. Через пятнадцать минут новости, а потом можно весь вечер смотреть кино или читать книгу. На улицу не выходить! А ведь это хорошее предложение, говорит Л., застрелить кого-нибудь. Можно купить пистолет и пойти вон туда, — он указал на лес, рядом с железной дорогой. Довольно-таки обширный процент приезжающих переходит именно там. Можно подкараулить женщину или какого-нибудь ребёнка или, на худой конец, поддатого пролетария, подойти поближе и размозжить ему голову. Мне только нужно, чтобы ты пошёл со мной, мне нужны свидетели, готовые молчать.
Направив пистолет на двенадцатилетнего подростка, от испуга потерявшего дар речи, Л. не заметил поезда, надвигающегося со стороны столицы. А теперь слишком поздно. Вот Л. ехидно улыбается, а вот его тельце (по-другому-то и не скажешь) летит по направлению к гаражам, предназначенным на снос. Ребёнок падает в обморок, я ещё не придумал, что с ним будет потом, так я думаю о себе. Мне кажется, говорю я Л., тебе пора идти. Да нет, я останусь: никогда не умел избавляться от непрошеных и незваных, открывающих дверь правой ногой, попадающих не в свою квартиру. Может, посмотрим какой-нибудь фильм? — говорит Л. Может не будем, а? А если короткометражку про того самого долговязого француза, оседлавшего велосипед, конец шестидесятых? Или — невыносимая смена ракурса — затянутый (правда, затянутый) видеоклип, где разрезаемые взрывом бытовые приборы летят в лицо ошеломлённым персонажам?
Нет.
Или устроиться на работу, — так и не справившись со страхом, принудительно выходить из дома, даже сталкиваться с людьми, а в общественных местах отвечать «да, выхожу» или «да, пообедаю», или не отвечать, это знака не меняет, — чтобы подбрасывать на ладони мелкие деньги, шелестеть ими в кармане. С грустными глазами подходить к руководителю и говорить (следуя законам Л., чтоб он сдох или нет): не могли бы вы отпустить меня сегодня пораньше? Не могли бы вы пораньше меня сегодня отпустить? С какой целью? — улыбается руководитель: ведь я тоже кладу на весы у Врат Закона свою картофелинку или морковку. Мне необходимо попасть на приём к врачу. К какому? К терапевту. С какой целью? Чтобы получить направление в психдиспансер, раз в год мне необходимо являться туда для краткого освидетельствования. И тогда улыбка засияла на том, что было лицом руководителя. То есть вы не можете работать на нашем предприятии? Вы больной человек? Вы состоите на учёте? Может быть, вы наркоман и вам совсем не место среди нас? Отвечайте же! Я отворачиваюсь и, не дойдя до мусорного ведра, блюю прямо на пол, режиссёр бежит ко мне со словами «что происходит», я еле слышно ему отвечаю «дайте мне отдышаться».
Как ты думаешь, убитым быть позорно? — спросил меня Л. в выпускном классе. Не знаю, ответил я, прошло девять лет: пули изрешетили персонажа, спрятавшегося в туалете, пока я возвращался домой на автобусе. Сперва он инстинктивно отмахивался от них, затем превратился в тело, носимое волнами универсума. Полицейский проверил его пульс и покачал головой: отдайте эту рыбу детям. И побыстрее. А то ведь превратится в сами знаете что, — думает полицейский, возвращаясь с работы, — я и сам уже тела не чувствую, ранее так легко носимого ветром по этим дорогам. Наполненным пылью. Где-то мочой. Вечером снегом. Куда приходится приходить и спрашивать «как провёл день», когда на другом конце мира спрашивают «как провёл лето».
И всё такое. Человек в телевизоре, который был одновременно Л. и мной, говорящим Л. о том, что не пора ли тебе уходить, находит на улице котёнка ржавого цвета. Ты лучше скажи, говорят его родственники, сколько денег ты приносишь в месяц. В столице трэша полдень, в связи с этим наденьте ваши нагрудные салфеточки и заправьте маечки в трусики. Это Америка пятидесятых, сейчас вылетит птичка, она же ракета: размажу-размажу тебя, штат Техас, берегись, уворачивайся, бывшая средняя школа, наполненная, словно Mr.Kreozot, блядь, мне бы одну-две инъекции смысла! И расходятся по домам. Слишком темно. Л., видимо, решивший заночевать, стоит у окна и смотрит на проходящих внизу людей, увлечённых своими проблемами: первый оглядывается на вторую и говорит ей «ты, что ли, совсем охуела», а вторая отвечает ему «иди подрочи свой хуй», вдруг подбегает третий, которого, видимо, здесь и не ждали, и говорит второй «немедленно извинись перед ним». Л. говорит, что ему нравится эта сцена, так как в ней обнажаются истинные корни нашего народа.
А какой народ ваш?
Ответьте на этот вопрос.
Сегодня последняя сцена. Убедившись, что совсем не помню текст и распорядок действий, я вышел на съёмочную площадку. Шуршала плёнка. Я встал около бутафорского фонаря, обильно освещающего улицу. Мимо меня прошли две молодые женщины, похожие на проституток: они спешили в следующий павильон, где они, быть может, играли главные роли. Оригинальный источник предлагал мне «обильно потеть», для этого пришлось принять три таблетки парацетамола, который я ненавидел с детства, ведь что может быть ужаснее насквозь пропотевшего мышонка, каким я оказывался, стоило лишь посмотреть в зеркало. Там такие чёрные непонятные пятна. «Мышонок» говорили мне мать или отец, надеясь, видимо, сгладить фатальное положение вещей. Навстречу шли трое мужчин, но я знал, что мне не надо на них реагировать: как всякий маньяк, я искал более крупную и более — вот парадокс! — беззащитную жертву, таким образом я сам себя запутал, а так как мне нельзя было двигаться с места, я принялся перебирать в уме простые числа: один, четыре, восемь, три, девять, два и так далее. Не сказать, что это уж совсем увлекательное занятие, но время скоротать можно. Через некоторое время, если верить сценарию, мне навстречу шло семейство, состоящее из родителей и двух сыновей. Мать буквально тащила непослушного ребёнка за руку, на что отец обречённо сказал: надоел, молокосос! Да, действительно надоел, мне бы тоже надоел.
В оригинальном источнике, переведённом Е. Плехановым, это выглядит так: «Сердце колотилось так сильно, что я чувствовал боль в руках. Я продвинулся вперёд и очутился перед ними. Пальцы, сжимавшие рукоятку в кармане, были совсем мокрые».
Извините, — сказал отец семейства, демонстративно оттолкнув меня в сторону. Сука! — еле слышно промолвил я, но потом осёкся — мало того, что ничего подобного не было ни в оригинальном источнике, ни в сценарии, так ещё статист, исполняющий роль отца семейства, теперь будет держать на меня зло, а то ещё, поди, встретит после съёмок и, как всякий не занятый никаким делом экстраверт, пырнёт ножиком, но лезвие окажется настолько тупым и коротким, что никаких жизненно важных органов не заденет. Я умру от потери крови на заднем дворе съёмочной площадки. «Я прислонился к стене. Я слышал, как пробило восемь часов, затем девять. Я твердил себе: «Почему я должен стрелять во в всех этих людей, которые и так уже мертвы». Мне было смешно. Подбежала собака и обнюхала мои ноги».
Никакой собаки не было.
Сконцентрируйся, ты на пути к финальной сцене, — сказал режиссёр, и я почувствовал огромную ответственность, ничего подобного я до этого не испытывал. Вот режиссёр, с которым я готов работать всю жизнь, подумал я. Мимо меня прошёл невероятно упитанный человек, заскрипели половицы, дабы легче разрешить роль, мне хотелось крикнуть что-нибудь обидное, типа «эй, жиртрест» или «сиди дома, если от тебя так несёт свиньёй», но сценарий предлагал совершить гораздо более ужасное действие. Я достал бутафорский револьвер, чтобы выкинуть его здесь же, но неясные механизмы, говорившие через меня, сказали: я хотел...спросить. Так в оригинальном тексте. Скажите, спросил я, где улица Гётэ? С его лица лился пот. Надо ли говорить о том, как тяжело он дышал. Я хотел бы... Блядь! Сука! Блядь! Блядь! Я выстрелил из бутафорского пистолета бутафорскими гильзами в настоящий живот. Толстый актёр упал на оба колена и вознёс руки к небу, которое ответило ему: «Не сегодня. Давай, что ли, завтра. Пообедай, поспи. Здесь тоже есть смысл, опадающий, у стены». В сценарии не было ничего подобного, но, вынужденный бежать, я несколько раз ударил по голове толстяка рукояткой револьвера. Вместо этого я должен был сказать некую фразу, которая буквально вылетела у меня из головы после того, как я выстрелил второй раз.
Звуковые эффекты, изображавшие голоса толпы, работали на полную мощность: слышались женские, мужские и детские голоса. От этого делалось не по себе. Мне с большим трудом удавалось держаться на беговой дорожке — таким глупым образом режиссёр предложил изображать бег, ну не Эд Вуд ли, а? Убил ли я его или мне только подумалось, так думал я. Быть может, его ещё можно вернуть, то есть, как в «Funny Games», вытащить гильзы из живота, помочь подняться, похлопать по плечу и сказать «извини, старик, больше такого не повторится, обещаю». Он пробормочет что-нибудь невразумительное и поплетётся восвояси. Что это? Разрезанное пополам полотно Америки пятидесятых: вот оно сворачивается в рулон, которому нечего больше сказать, типа, хватит взбалтывать пустоту, это вам не игрушка-игрушки. Меня сейчас вырвет. Звуковые эффекты работали всё громче и громче, казалось, они и не собираются затихать. Конечно, ведь за мной была погоня: несколько полицейских, а за ними народные мстители, захотевшие совершить какой-нибудь добрый, какой-нибудь смелый поступок, — попробовали бы, блядь, разгрузить вагон, стоявший в 1996 году на пересечении двух основных нерабочих железнодорожных веток — где найти более приближенный к идеалу топос?
В помещении общественного туалета, где я забежал в первую попавшуюся кабинку, надеясь скрыться, никого не было. Мне бы хотелось, чтобы действие развивалось быстрее, назовите мой диагноз, на какую кнопку мне нажать? И почему я так увлечён этим собой (так однажды сказала О. Я её не послушал. Как выясняется, зря)? Как себя изменить? Какие слова я хотел бы услышать? Но не могу успокоиться. Я засунул пистолет себе в рот, точно зная, что он не выстрелит: по сравнению с первоисточником, над внешним миром работали бутафоры. Они тщательно закрасили кабинки белым цветом и дали мне игрушечный пистолет. В каждой такой кабинке сидит по одному человеку, у каждого из которых есть некоторое количество преследователей. Если их двое, то они наслаждаются последними секундами прикосновений друг к другу, вот-вот их дверь вышибут вышеупомянутые преследователи и — какое мне дело до того, что будет потом! Ничего не будет потом. Мои персональные преследователи ворвались в туалет и осторожно принялись осматривать каждую кабинку. Через пять минут, убедившись, что все кабинки, кроме крайней, пусты, они столпились около неё. Ничего этого я, понятное дело, не вижу, но маниакальность выбрасывает в мозг готовые сценарии, которые растекаются — по тяжёлой нервной системе?
Правильно ли я всё сказал? Правильно ли я всё подумал? Чей внутренний человечек закричит громче? Точно не мой? Вот ещё что! Она появлялась, требовала купить для неё новые ощущения (ну, как ещё, а?) и надолго исчезала, пока не исчезла, вот, навсегда. «Чего они ждут? — спрашивал я себя. — Если бы они сразу же набросились на дверь и вышибли её, я не успел бы выстрелить, они взяли бы меня живым». Но они не спешили. На их месте я бы, наверное, заглянул в кабинку сверху, а может быть, максимально рассчитав все действия, нанёс сокрушительный удар жалкому животному, спрятавшемуся в кабинке с игрушечным пистолетом, словно герой известного фильма, название забыл.
Через неделю я навестил Л.: он уже около месяца не выходил из дома, сидел на полу в луже собственной блевотины и слушал один и тот же диск. Ничего вразумительного мне от него услышать не удалось: разброс вариантов, предоставленных ему Провидением, сводит его с ума и парализует конечности. Он не может выйти из дома. Если он уже вышел из дома, то не может войти. В общем, целая история. Я поднял грязное, конвульсивное тело и помог ему дойти до ванной комнаты. По дороге мне на ум пришли три прилагательных, но как только я попытался их произнести (они в равной степени подходили и мне, и Л.), то сразу же забыл их. Бросив несчастную тушу в ванну (глаза при этом просили слёзку-другую, пожалуйста, ведь я раб обстоятельств, как говорил знаменитый философ, а затем главный злодей малобюджетного приключенческого триллера), включил холодную воду и окатил страдальца с ног до головы. Обратно в комнату он дошёл сам и хотел попросить у меня прощения, но я сказал ему, что он ни в чём не виноват. Кроме собственного рождения. То есть вопросы автоматически отпадают. Да, согласился он, это правда. Мне, чуть не всхлипывал он, не следовало появляться на свет. Внезапно успокоившись, он спросил у меня: интересно, а как это возможно?
Здесь следовало залиться смехом, но мне хотелось бесконечно повторять то, что я вижу: шкаф, дом напротив, компьютер... et cetera. Если представить, что Л. лежит со сломанным позвоночником, ему бы это понравилось, ведь он так редко видит людей и просто жаждет общения с ними. Изредка мать вывозит его на прогулку, и он пробует махнуть прохожему конечностью, чтобы поприветствовать: типа, я человек, а не кусок говна. У меня ничего нет, сказал он, мне нужно сходить в магазин, чтобы купить чего-нибудь поесть. Словно часы каждую минуту ввинчиваются в мозг. Невозможно! Иди купи, а я, пожалуй, пойду домой, пока на меня не рухнул твой потолок. Что у них за окном? Скучно развёртываемый сценарий, посыпаемый последними в этом году снежными осадками? * «У меня своя смерть — красная, в чёрный горошек, первую половину существования ею покрывали обеденный стол, за который нам тошно было садиться», — только ли с этими словами выходил толстяк из магазина, когда я подбежал к нему и, не в состоянии разрядить в него целую обойму («будь же мужчиной, — сказала Д., — засунь голову в стиральную машину»), два раза выстрелил ему в живот. Его маленькие ножки подломились, и он мощно, прямо-таки с вызовом повалился. Несмотря на то, что в сценарии ничего подобного не было, я несколько раз ударил его по голове рукояткой револьвера и бросился бежать. Герой Сартра, до которого я никоим образом не дотягивал, насколько я помню, разработал отличный план побега. У меня ничего такого не было, я просто бежал, куда глаза глядят, думая о том, что, видимо, совершил какую-то глупость. Запах сгоревшей бумаги.
Меня вытащили из туалетной кабинки и ударили ногой по животу. Эта фраза омерзительна, её неприятно держать в руках, хочется выкинуть. Я ненароком срыгнул. Вы не имеете права, сказал я очень тихо, не поднимая головы. Что, спросил полицейский, манерно растягивая последнюю о. Кто-то из них схватил меня за шиворот и, словно собаку, повёл к выходу, — сперва из туалета, затем из кафе. В зале я зачем-то (нервозность) начал брыкаться, как недоутопленник, повалил пару столов, разбил несколько чашек. Успел заглянуть в глаза администратору, мне хотелось бы подумать что-нибудь вроде того, что я ведь тоже был на твоём месте, а где гарантия, что ты не окажешься на моём? Но, понятное дело, ничего подобного никогда не было и, полагаю, не будет. Инспектор (назовём этого высокого человека так) вывел меня из кафе, под аплодисменты собравшихся зевак, которые сразу же расчехлили мобильные телефоны и принялись снимать меня на видео или, возможно, делать фотографии. Я всегда с осторожностью относился к людям и тёмным переходам: и те и другие опасны.
Что вы думаете?
Что, вы думаете, я вам всё расскажу? Мне голос был. Он сказал мне, чтобы я написал и отослал двести писем, отправил их неизвестным адресатам и, не дожидаясь ответа, взял пистолет отца и... дальше вы всё знаете. У меня не получилось расправиться со всеми, как это планировалось ранее. Было трудно сосредоточиться, но потом я заставил себя достать пистолет: «Я хочу убить тебя, сука! Чтобы ты больше не жил!» Это, в сущности, было не тяжело. Просто нажать на курок.
Надавить на гашетку.
А потом они взяли меня в окружение. Стали что-то кричать. Я не поверил. Мне пора уходить, а тут они. Что ж, приступаем к плану Б, сказал я себе и побежал в кафе, где закричал «всем на пол, а то нахуй перестреляю». Затем оказался здесь, откуда, видимо, нет возврата. У меня вообще довольно долгая неприятная история связана с переездами с места на место: именно поэтому, чтобы вычислить причинно-следственную связь, мне нужно сутки-трое. Вас когда-нибудь тащили по асфальту окровавленным носом?
Я могу повторить вопрос.
Они все неплохо выучили это слово: эвакуация. За стеной не стихали дрели: здесь или здесь, а может быть, здесь притаилось? Не здесь. Расстегните застёжку. Тело само себя кладёт на кровать, чтобы уже никогда не поднять. Чем я могу вам помочь? — спросила она. Я по объявлению, сказал я. По какому объявлению? О приёме на работу. Да, встрепенулась она (недавно видел её в парке, ибо фланёр), мы действительно ищем курьера. На полный рабочий день? Да, на полный рабочий день. До тридцати тысяч в месяц, а вы что хотели? Да нет, ничего. Л. страдает редким заболеванием: его голова и торс никогда не поднимаются с земли. Первое время он использовал специальную коляску, сделанную по рецепту велосипеда, а теперь просто толкает часть своего тела по песку или асфальту. Законы, принятые в нашем обществе, не позволяют доброму человеку подойти и предложить ему помощь. Это невыносимо. Да, я согласен.
В таком случае завтра ваш первый рабочий день.
Что ж, отлично, записал бы я в дневнике, если бы он у меня был. Что ещё? Лёгкий ветерок, который — надо же! — не раздражает, сдобное пирожное, запиваемое газированной водой: не подавись. Интересная книга, заложенная позапрошлогодним календариком на триста семьдесят девятой странице. Изредка проезжающие машины. Торговый комплекс. Если всё здесь разрушится, то заново восстановить будет невозможно. Однажды подходишь к звонку и дважды нажимаешь на него. Да?
Я принёс вам корреспонденцию, сказал я.
В офисе оказалось всего пятнадцать человек: все они не сходили с беговых дорожек и были похожи друг на друга. Сначала я хотел повернуть обратно и поискать нужное мне место на втором этаже, но потом самый маленький из этих людей, стоявший дальше всех от выхода, крикнул мне: эй, молодой человек, вам, наверное, ко мне, потому что я главный. Он захохотал. Остальные четырнадцать человек тоже принялись чрезвычайно заразительно смеяться. Некоторые из них выделывали на своих беговых дорожках настоящие трюки: среднего роста человек прыгнул на правую руку и некоторое время простоял на ней ногами вверх. Достаточно полная женщина подпрыгивала до потолка и беззаботно смеялась. Эти люди, как я потом понял, занимали самые низшие позиции и, быть может, с помощью своих великолепных трюков стремились подняться по карьерной лестнице. Остальные же вели себя более скромно и пристойно, некоторые вообще бесшумно переставляли ноги, чтобы их не было слышно и видно.
Это было довольно легко.
Давайте я распишусь здесь, сказал «главный». Он расписался о получении и предложил мне кофе. Я отказался, сославшись на занятость. Ну как хотите, сказал он. Зачем всё это, тихо спросил я. Чтобы вы спросили. Все гнусно заржали, даже те, кто ранее стремился вести себя как можно скромнее: «тише воды, ниже травы» — или наоборот. Чтобы выйти, нажмите на кнопку около двери, и она автоматически откроется. Я всё понял. Подойдя к двери, я нажал на кнопку и толкнул дверь, но она не открылась. Я повторил эту манипуляцию более десяти раз: естественно, под гоготание персонала. Наконец «главный» спросил у меня, почему я такой беспомощный, просто червяк какой-то. Современный мир, продолжил он, беспощадно давит таких и правильно делает. Он достал из кармана брюк некий гаджет, нажал на центральную кнопку, прозвучал сигнал. Дверь открыта. Когда я выходил, то услышал такие слова: и зачем они присылают к нам лохов, которым всё нужно объяснять несколько раз. У них же есть подготовленные кадры. К примеру...
Полнейшая обезличенность. Что мне сегодня приснится? Триста беговых дорожек, равномерно забитых полутора тысячами персонажей персонала?
На обратном пути рядом со мной едут четыре аспиранта, коротающие время за некой причудливой игрой в слова. Прозвучали: реклама, накопитель, landscape, инсектофобия. Двое из них были классическими автоматически социализирующимися полиглотами, бессмысленно безошибочно отвечающими на вопросы. Они создавали достаточно сложные умственные конструкции, я даже отвёл взгляд от книги, где последним прочитанным предложением было: «Мы уже знаем: первое отрицание не может стать причиной разрушения мысли...» Что-что? Фреге. Не дочитал. Третьей была девушка, также отличающаяся умом и сообразительностью: мне почему-то сразу вспомнился рассказ Р. о старой преподавательнице биологии, которая сказала ему, мол, я тоже пожить хочу. Тоже пожить хочу. Лицо современного научного работника... хорошо, я не буду. Четвёртый был младше их всех. На поставленные вопросы он ответить не мог, хотя, кажется, знал ответ. Каждая его квазиостроумная реплика, бросаемая не по делу, фатально не была услышана. Его как будто не замечали. Ему нужно было изобрести с помощью блокнота и карандаша новейшее оружие, чтобы на него хоть немного обратили внимание. Он, воспитанный любящими родителями (их фотографии я заметил, когда он раскрывал кошелёк, чтобы показать билет контролёру), это вряд ли понимает и продолжает гнуть свою линию. Или же не свою? Я не знаю.
|
