Литературные проекты

                                                                               Богумил Грабал, "Bambini di Praga"

        
        Сначала некоторые общие места о Полине.

        Несколько лет назад она дала интервью с парой самохарактеристик, которые теперь вынуждены использовать рецензенты, особенно те, кто поленивей. «Для кого-то я наследую модерну и Питеру, надменности и чеканности, для кого-то я скандальна, вульгарна, сентиментальна, бульварна, небрежна, бесстыдна, пуста». Цитируется обычно этот фрагмент. Есть и продолжение: «для меня... чеканная и бесстыдная пустота — весьма уютное пространство». (Если это правда, то Полину можно представить как двух героев рассказа Грабала "Bambini di Praga": это мать и сын, которые заполняют фантастическими картинами все пустые поверхности своего дома, «не только стены и потолок, но и шкафы, причём не только снаружи, но и внутри». Например, поэтическая картинка под названием «Моя мама обожглась ядовитым плющом, а Фрося моет ей руку».)

        Итак, Полина Барскова, ранее признанный вундеркинд, девушка из питерского литпроцесса с историей, некогда воспевала Бродского, потом перестала. Потом написала, что «Погиб поэт. Точнее, он подох» и ещё серию нежных карикатур на старших участников литпроцесса, без имён, впрочем; все были возмущены и смущены. Больше, чем геронтофильскими, инцестуозными, лесбийскими и членовредительскими мотивами в её стихах. Чаще всего, кажется, цитируется «Поездка в Хобокен». Прелестный юношеский текст о сладостной отраве, импрессионистский.

        Все эти сведения о Полине мне ужасно мешают. Потому что сейчас это совсем другой человек и поэт.

        Я хочу помнить и понимать о Полине то, что помню и понимаю сама.

        Не понимаю, в чём по сути были претензии её первых рецезентов. Мне кажется, по стихам о Нижинском и Ромоле в «Расе брезгливых» было понятно об этом поэте если не всё, то почти всё. И название сборника отличное. Мне нравится снобизм Барсковой, он небеспочвенен: за ним цветущая сложность, большая работа и трудовое — почти что самоистязание.

        Ну да, важны и Питер, и модерн, особенно даже не модерн, а весь маньеризм вокруг ОБЕРИУ, неожиданно отправляющий к метафизике Тютчева. Не нахожу ничего из текстологии французских «проклятых поэтов», кроме их фигур, здесь и Уайльд возникает тоже, но это кажется что не в плоти стиха, это стратегические теги. Если же наблюдать технологии, то для Барсковой важен весь русский стих немного до и сразу после Пушкина, причём без особых предпочтений и карикатурных педалей. Она просто и спокойно проживает в русском стихе, это её крепкий дом.

        Мне дорого то, что она иногда пишет Стихи о русской поэзии.

        Ещё дороже, когда превращается в подругу скорбящих, описывая, как ухаживает за подругой-инвалидом.

        Когда я наугад открываю журнал «Воздух», где много бывает хороших и разных стихов, то попадаю на не просто хорошие, а те, которые сильны, прекрасно организованы, как французский парк, и заберут меня туда, чтобы осмотреть все деревья и оранжереи. Это Полинины.

        У меня про Полину есть такой комикс.

        Полина и барокко, Полина и наивное искусство: у неё части тела (её и других) как части речи, и уже не служат хозяину. Знаете ли вы, дорогой читатель, почему у неё летящий Хармс с высохшей прямой кишкой? Это патологоанатомическая подробность о мёртвом человеке. Смерть как жизнь, фотограф Джоэл-Питер Уиткин. Вероятно, следует считать автора обязанной таким миропониманием питерскому поэтическому полю и личной женской сильной биологии, но версии могут быть и другие.

        Полина и её мужчины. Это по большей части старшие любовники (их она видит объективно, много описаний физического порядка и психологического рисунка) или ровесники, которых как личностей нет, есть чувства и некоторое описание обстоятельств близости: комната из ракурса лёжа на полу; голова на груди мужчины. Прекрасный, прекрасный текст о свадебном платье.

        Полина и её юмор. Есть мнение, что Барскова очень серьёзная девушка. В отношении работы — да, типический филолог; она ведь ещё и американский преподаватель. Но, по-моему, одно из главных её качеств — чувство юмора, у неё отменное чувство комического, см. любовные стихи, упомянутые выше скетчи о литературных современниках и самый, может быть, в этом смысле показательный текст «Она никогда не придёт с мороза» — о старом любовнике (с подробной топографией его морщин и слабостей) и русской литературе, где автор высмеивает штамп «красивая, молодая и здоровая», многие другие ещё любовные и литературные штампы, замкнутые коробочки коллективного общего места.

        Полина и кино. Любопытно, что её любовь к кинематографу проявляется не в визионерских медитациях и не в пересказах киносюжетов, а в точках ракурса, из которых производится операторская съёмка поэта, и особенностях построчного монтажа.

        Года три назад с Полиной стало происходить что-то другое. Нерукотворная оранжерея в известных структурах симметрии, её поэтический сад начал стремительно дичать и опустошаться, не без влияния обериутской поэтики:

        Твой отец спит
        Твой отец — шар
        Красный,
        Прибившийся под новым мостом.
        Твой отец стыд.
        Он — жар
        слепоты, подступающей, когда я смотрю на него: оболочка тает.
        Он косноязычья хлад, как жало выползающий из рта.

                                          («Сообщение Ариэля»)

        Думаю, совпали два внутренних обстоятельства, а может быть, это одно решение автора, интуитивное и рациональное. Естественное взросление, когда пишущему человеку перестаёт быть интересен он сам, его психическое и те, кто в поле его психического попадают. Проекции меняются. И — появляется выбор Полиною темы для академической книги, не стихов: исследование «Петербург в блокаде». Отрывки из него публиковались в журнале «Неприкосновенный запас». Стихи теперь растут не из психического родного сора, а из документа, и, видимо, этот документ оказывается такого свойства, что меняет поэтическое письмо автора примерно таким образом:

        ...На Стремянной углу и Марата я видел одну
        На Стремянной углу и Марата я видел одну.

        С ослепительно ясным лицом, в ослепительном платье зелёном.
        Я смотрел на неё и не слеп. Я смотрел на неё и смотрел
        (как подобает влюблённым,
        охваченным страстью — смотреть)
        Екатерина Семёновна, смерть отступает под натиском взгляда.
        Я смотрел на неё через праздничный радужный лёд.
        И не слеп, ожидал — скоро мой подвернётся черёд...

                                        («Сделанность. Ленинградские картинки. Вид сверху»)

        Можно было бы здесь вспомнить о большом цикле Сергея Завьялова или маленьком тексте Виталия Пуханова о блокаде, о романе Тургенева (Курицына) и сказать что-нибудь общеизвестное, вроде того, что катастрофы родной истории влекут современного поэта на фоне тотального нефтегламура, на фоне той не столько чеканной, сколько бесстыдной пустоты, которую вопиюще необходимо заполнить настоящим и самым важным, — но не стану. Закончу, как и начала, цитатой из Грабала: «...не во всё надо вмешиваться. Или ты думаешь, что кто-то ест собак ради удовольствия?».