* * *

О, степь, степь...

С этой высоты — ты —
чаша, кем-то забытая
на незримой моему взгляду столешнице.
Пустынна.
Кто выплеснул воду движения
из тебя — безмерно широкой, но
потерявшей глубину?
Нет горизонта. Только чуть искрится
голубой ободок
по краям, когда я,
покачивая крылами,
делаю разворот.

Надзирая, пытаюсь напиться.

* * *

Тот, кто задумал узор моего оперения,
презирал незыблемость геометрии.

Отказ от абсолюта законов и мер.
Только сила и воля.
Вот и растянуты квадраты шахматной доски:
ромбы, овалы — вплоть до эллипсов,
столь немыслимо вытянутых,
что кривая магически превращается
в угол. А начала формы
— нет нигде. Скрыто.

Перо на перо у орлов
ложится плотно
— воспоминанием о рыбьей чешуе.
Но вода здесь — невидима.
Воздух.
Ветер.
И чистый свет.

* * *

Залог моей жизни
в эту суровую зиму — белый:
отличается от запорошенных зыбей
горячей искрой движения — мелькает
по савану сна, надетому степью...

Я погашу огонёк, разгадав, где
сойдутся, пересекаясь,
цепочка прыгающих по насту следов и
вертикаль падения. Лишь она
способна ненастье перечеркнуть, авансом
выдав несколько дней.

Позже, когда мне станет тепло,
крылья распахнутся, налившись силой.
Поднимется — как от ветра —
льдистая пыль. Улетая,
увижу с высоты:
на снегу
в феврале полыхает алым
соцветие мака.

Никак

Времена года — какая разница...

Опоясаны — до удушья — зовом инстинкта.
Как в династическом браке: дети
ценятся дороже золотых стрел
взлёта и взгляда,
губкой впитывающего
малейшие изменения
внизу. Царь найдёт
только одну царицу.
И навсегда. Под небосводом
тщетно — в который раз — расколото мгновение.
Мешает твердыня пера
— облачение птицы — граница
между живым и бессмертным.

Кровь и камень.
Камень и кровь.

* * *

Сегодня — как никогда —
ветер февральский — до колючести...

Эти острые иглы
втыкаются в моё
— такое слабое и никчёмное —
почти нагое тело
сквозь решето гнезда.
Только царь, повязавший белый платок
в знак скорби, может позволить себе
небрежность, просеивая
муку жизни сквозь дыры из прутьев.

Я ползал, пытаясь укрыться от обжигающей боли,
по кругу
дна
чаши, полной мною.
И неловкое, бесчувственное
от несвоевременной для птенцов
орланов зимы,
крыло застряло
во рту гигантской змеи — расселине
у основанья базальтового карниза. Что звать,
напрягаясь в жалобном  детском крике, тех,
кто реет в полёте —  далеко-далеко?
А стужа уже сочилась ядом вовнутрь
сквозь поры хрящей
— начинали прорастать перья.

Снежноголовая родительница прилетела.
Бросив добычу, схватила клювом крыло и
начала тянуть.
Кожей спросил:
почему базальт и ороговевшая плоть
холодны одинаково?