* * *

В конечном счёте и я научусь жить неплохо
и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду,
вряд ли и тем, что ты видишь во мне.

И ещё научусь писать о других и говорить о себе,
говорить о себе как о других.
Это будет моя месть поэзии.

Разве плохо она повелевала мной?
Не требовала ничего, кроме измены,
а запрещала только писать.

Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось
заслонить глупостью трусость.

Вот и сейчас нет смелости на последние строки,
остаётся лишь научиться жить неплохо,
довольствоваться предпоследними стихами.

И каждый раз, когда призовут к разумной жизни
или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо
и всем покажу свою истинную маску.

* * *

Если случившееся
вспоминается лишь тогда,
когда проходишь мимо места, где случилось,
ещё неясно, кому вспоминается,
тебе или месту?
                             И если месту,
ещё неясно, всегда ли оно помнит
или вспоминает лишь тогда,
когда проходишь мимо.

* * *

Хватит! Занимайте свои могилы,
            зима почти закончилась.
Занимайте свои могилы,
            зима почти закончилась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тот, другой голос,
который будит меня
и подводит к окну: весна,
солнце восходит между корпусами.

Воздух начинает что-то припоминать,
птицы помнили всегда.
Все деревья работают.

Люди выходят из домов
и будят автомобили. Люди
шагают по тротуарам, переходят улицы. И потом снова

те же люди выходят из домов,
шагают по тротуарам, переходят улицы. Весна,
которой вчера тут не было. Воздух вспоминает

все песни, которые ему когда-либо пели,
и все деревья работают. Уже которое солнце
восходит между корпусами,

в который раз я просыпаюсь и подхожу к окну. Люди
непрерывно выходят из домов. Я смотрю на них сверху,
но пока не вижу себя. Хватит.

* * *

Идея была не из лучших
подняться до кладбища в дождь.

Вроде не так уж пьян
и уже в который раз здесь,
но твоей могилы не видно.

Помню тропинку между могилами,
от главного входа прямо, потом налево,
но твоей могилы не видно.

Вроде бы узнаю соседние,
вот и место, где был срубленный кипарис,
а вот твоей могилы не видно.

О такси здесь забудь. Идея была не из лучших,
дождь всё сильнее. И неблизкий конец
до той дешёвой пивной у реки,

где я всегда находил тебя,
когда не заставал дома.

* * *

Признаки жизни в глухом горном селе.

Село-то всего —
пять-шесть домиков с дворами,
и между ними уместилось бы столько же,
а вокруг горы, горы. И снова горы.

Какие здесь будут зимы:
в то, что мир продолжается за горами,
с трудом верится даже сейчас,
в середине лета.

Как хорошо, что никого не видно —
ни на дороге, ни во дворах, ни в окнах,
куда убедительнее — признаки жизни.

Резиновый мячик посередине двора.
Яма у забора и на земле
лопата.

На покосившемся балконе вывешены сохнуть
красная, зелёная, красная и красная,
четыре майки разных размеров

четырёх разновозрастных детей.

* * *

Доверь они мне этот город,
даже не город, а только вот эту улицу,
первым делом пришёл бы к этой витрине
потребовать, чтобы убрали глянцевые манекены,
к которым, вот уже какой год, никак не привыкну.
Как ни прохожу мимо, всё кажутся живыми.

А что в этом плохого? Да ничего.
А что могло бы быть хуже?

* * *

                   Убийца,
и одну из его жертв
знал даже лично. Но не чувствую ни презрения,
ни страха. Только интерес.
А он говорит о вчерашнем матче,
о раке у дяди, о подлости
властей. Говорит, между прочим, неплохо.
Но мне нужны убийства, убитые.
Как знать, будет ли ещё такая возможность?
Сам я не убийца. И друзья не убийцы. Хотя понимаю,
каждый может им стать — такова
жизнь. Меня мало волнуют
ощущения. Полагаю, ничего особенного. Не верю,
что им снятся жертвы. Меня занимают
лишь факты: когда, как. А он
о чём только не говорит. И говорит точно так же,
как мои друзья-неубийцы. Но
должна же быть разница — он убивает,
то есть между нами есть рубеж, стена,
говоря картинно — стена из трупов
или, ещё лучше, из скелетов, которой не видно,
но так хочется увидеть. Не показывает,
говорит о сыне. Сам спросить не решаюсь. Почти разочаровался,
потерял надежду, что хоть в чём-то проболтается,
но вдруг, не помню, в какой связи, говорит,
что у него нет излюбленной позы сна,
что может спать в любой позе и в любой чужой постели,
и я, наконец, понимаю, что он другой и может быть кем угодно,
например — убийцей.

* * *

Никакого дара предчувствия,
Бог меня пожалел,

но,
чтобы не чувствовал себя счастливым,

наделил другим —
даром прошлого.

Прошлого,
в котором постоянно что-то меняется.

Сегодня помню:
тогда мать не увидела меня.

Завтра покажется:
увидела и не сказала.

А послезавтра расскажу:
я сам ей признался.

* * *

Листья как раз начинали опадать. Мы сидели
в открытом кафе.

Разве мы не можем писать стихи получше,
спросил я и наполнил рюмки.

Конечно же, можем,
ответил ты, и мы отхлебнули.

Но стоит ли,
опять спросил я, и мы отхлебнули.

Ни в коем случае,
ответил ты, и мы отхлебнули.

А может, вовсе бросить писать,
и мы отхлебнули.

Так и будет, конечно,
и мы отхлебнули.

И будем высмеивать тех, кто всё ещё пишет.

Придётся высмеивать, конечно,
и мы отхлебнули.

Смотри, лист упал на землю,
указал я на лист, и мы отхлебнули.

Если б и на наш стол упал,
и мы отхлебнули.

Тогда бы мы перестали писать,
и мы отхлебнули.

И второй лист упал на землю, хлебнули, и третий.