* * *В конечном счёте и я научусь жить неплохо и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду, вряд ли и тем, что ты видишь во мне. И ещё научусь писать о других и говорить о себе, говорить о себе как о других. Это будет моя месть поэзии. Разве плохо она повелевала мной? Не требовала ничего, кроме измены, а запрещала только писать. Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось заслонить глупостью трусость. Вот и сейчас нет смелости на последние строки, остаётся лишь научиться жить неплохо, довольствоваться предпоследними стихами. И каждый раз, когда призовут к разумной жизни или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо и всем покажу свою истинную маску. * * *
Если случившееся вспоминается лишь тогда, когда проходишь мимо места, где случилось, ещё неясно, кому вспоминается, тебе или месту? И если месту, ещё неясно, всегда ли оно помнит или вспоминает лишь тогда, когда проходишь мимо. * * *
Хватит! Занимайте свои могилы, зима почти закончилась. Занимайте свои могилы, зима почти закончилась. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тот, другой голос, который будит меня и подводит к окну: весна, солнце восходит между корпусами. Воздух начинает что-то припоминать, птицы помнили всегда. Все деревья работают. Люди выходят из домов и будят автомобили. Люди шагают по тротуарам, переходят улицы. И потом снова те же люди выходят из домов, шагают по тротуарам, переходят улицы. Весна, которой вчера тут не было. Воздух вспоминает все песни, которые ему когда-либо пели, и все деревья работают. Уже которое солнце восходит между корпусами, в который раз я просыпаюсь и подхожу к окну. Люди непрерывно выходят из домов. Я смотрю на них сверху, но пока не вижу себя. Хватит. * * *
Идея была не из лучших подняться до кладбища в дождь. Вроде не так уж пьян и уже в который раз здесь, но твоей могилы не видно. Помню тропинку между могилами, от главного входа прямо, потом налево, но твоей могилы не видно. Вроде бы узнаю соседние, вот и место, где был срубленный кипарис, а вот твоей могилы не видно. О такси здесь забудь. Идея была не из лучших, дождь всё сильнее. И неблизкий конец до той дешёвой пивной у реки, где я всегда находил тебя, когда не заставал дома. * * *
Признаки жизни в глухом горном селе. Село-то всего — пять-шесть домиков с дворами, и между ними уместилось бы столько же, а вокруг горы, горы. И снова горы. Какие здесь будут зимы: в то, что мир продолжается за горами, с трудом верится даже сейчас, в середине лета. Как хорошо, что никого не видно — ни на дороге, ни во дворах, ни в окнах, куда убедительнее — признаки жизни. Резиновый мячик посередине двора. Яма у забора и на земле лопата. На покосившемся балконе вывешены сохнуть красная, зелёная, красная и красная, четыре майки разных размеров четырёх разновозрастных детей. * * *
Доверь они мне этот город, даже не город, а только вот эту улицу, первым делом пришёл бы к этой витрине потребовать, чтобы убрали глянцевые манекены, к которым, вот уже какой год, никак не привыкну. Как ни прохожу мимо, всё кажутся живыми. А что в этом плохого? Да ничего. А что могло бы быть хуже? * * *
Убийца, и одну из его жертв знал даже лично. Но не чувствую ни презрения, ни страха. Только интерес. А он говорит о вчерашнем матче, о раке у дяди, о подлости властей. Говорит, между прочим, неплохо. Но мне нужны убийства, убитые. Как знать, будет ли ещё такая возможность? Сам я не убийца. И друзья не убийцы. Хотя понимаю, каждый может им стать — такова жизнь. Меня мало волнуют ощущения. Полагаю, ничего особенного. Не верю, что им снятся жертвы. Меня занимают лишь факты: когда, как. А он о чём только не говорит. И говорит точно так же, как мои друзья-неубийцы. Но должна же быть разница — он убивает, то есть между нами есть рубеж, стена, говоря картинно — стена из трупов или, ещё лучше, из скелетов, которой не видно, но так хочется увидеть. Не показывает, говорит о сыне. Сам спросить не решаюсь. Почти разочаровался, потерял надежду, что хоть в чём-то проболтается, но вдруг, не помню, в какой связи, говорит, что у него нет излюбленной позы сна, что может спать в любой позе и в любой чужой постели, и я, наконец, понимаю, что он другой и может быть кем угодно, например — убийцей. * * *
Никакого дара предчувствия, Бог меня пожалел, но, чтобы не чувствовал себя счастливым, наделил другим — даром прошлого. Прошлого, в котором постоянно что-то меняется. Сегодня помню: тогда мать не увидела меня. Завтра покажется: увидела и не сказала. А послезавтра расскажу: я сам ей признался. * * *
Листья как раз начинали опадать. Мы сидели в открытом кафе. Разве мы не можем писать стихи получше, спросил я и наполнил рюмки. Конечно же, можем, ответил ты, и мы отхлебнули. Но стоит ли, опять спросил я, и мы отхлебнули. Ни в коем случае, ответил ты, и мы отхлебнули. А может, вовсе бросить писать, и мы отхлебнули. Так и будет, конечно, и мы отхлебнули. И будем высмеивать тех, кто всё ещё пишет. Придётся высмеивать, конечно, и мы отхлебнули. Смотри, лист упал на землю, указал я на лист, и мы отхлебнули. Если б и на наш стол упал, и мы отхлебнули. Тогда бы мы перестали писать, и мы отхлебнули. И второй лист упал на землю, хлебнули, и третий. А вот и четвёртый упал на землю. Листья как раз начинали опадать.
|