ПОЛОВИНА НОЧИ

Половина ночи. Приколотая к сверкающим глазам клинками сна.
Больно, однако терпи: облака колышутся, словно платки.
Шёлковым ночь натянули ковром между нами, так что по ней — хоть танцуй
                                                                                                                      из тьмы да во тьму.
Из живой древесины нам чёрную флейту вырезали они, а вот и танцовщица.
Пряжа пены морской её пальцы, их она погружает в глаза нам:
чей ещё глаз тут слезится?
Ничей. И блаженно уносится, вихрем кружа: грохот, огненный барабан.
Она кольца бросает нам, мы их ловим кинжалами.
Отдаётся нам так? Звон — и вдрызг черепки, и я понимаю опять:
не умерла ты —
цве́та мальвы — смертью.

ТАЙНА ПАПОРОТНИКА

На сосводье мечей глядя, видит себя там сердце теней, зелёное, как листок.
И сверкают клинки: умирая, пред зеркалом кто ж не помедлит?
Здесь в кувшинах подносят живую тяжёлую грусть:
и, пока они пьют, по-цветочьи мрачнеет она, словно бы не вода,
но спросили её, маргаритку, о любви, что темнее,
о подушке для сна, что черней, волосах, тяжелее намного...

Об одном здесь, однако, забота: блестел бы металл,
если что-то и вспыхнет, то всегда это меч.
Потому из кувшина мы пьём, что нас здесь зеркала угощают:
о разбейся же то, где мы зелены, словно листва!

* * *

В ВИШНЕ хруст железных сапог.
Льётся-пенится лето из шлемов. Чёрная чертит кукушка
абрис свой на небесных вратах алмазами шпор.

Из листвы — головой обнажённой — виднеется всадник.
На щите его, еле виднеясь, — твоя улыбка:
прибита гвоздями к стальной плащанице врага.
Cад сновидцев ему был обещан,
держит он наготове копьё, чтобы роза вилась...

Необутый, однако, летит по воздуху тот, кто похож на тебя больше всех:
сапоги из железа пристёгнуты к тощим рукам,
он и битву и лето проспит. Вишня кровь прольёт за него.

ГОДЫ ОТ ТЕБЯ КО МНЕ

Вот я пла́чу, и снова твои развеваются волосы. Синевой твоих глаз
накрываешь ты стол нашей любви: между летом и осенью ложе.
Пьём мы то, что не я, и не ты, и не кто-то другой приготовил:
Мы Пустое глотаем, Последнее.

На себя смотрим в зеркале глуби морской и на стол накрываем проворней:
Ночь есть ночь, она начинается утром,
кладёт меня, ночь, к тебе.

CORONA

Осень ест с моих рук свой же лист: мы — друзья.
Мы лущим из орехов время и учим его ходить:
время снова уходит в скорлупки.

В зеркале — воскресенье,
во сне видишь, как спишь,
истину молвят уста.

Мой глаз опускается к лону любимой:
мы глядим друг на друга,
говорим что-то тёмное,
мы любим друг друга, как мак и память,
спим в ракушках вином,
морем — в кровавой струе месяца.

Мы обнявшись стоим у окна, они с улицы смотрят на нас:
время пришло, чтобы знать!
Время камню решиться цвести,
беспокойство чтоб било сердцами,
время — времени наступить.

Время. Время, пора!

ОЖОГ

Мы не спали уже, но лежали в часовом механизме тяжёлой
печали и сгибали стрелки, как прутья,
и они распрямлялись и били вкровь время,
и ты бормотала растущие сумерки,
и двенадцать раз сказал я «ты» ночи твоих слов,
и она распахнулась и осталась открытой,
и я глаз положил на колени ей, а другой тебе в волосы вплёл
и запальным шнуром между ними вскрытую вену приладил —
и юная молния подплыла.

ВОДА И ОГОНЬ

Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал,
и вырвалось пламя оттуда, и мерку на платье сняло тебе, платье невесты:

Ясная ночь,
ясная ночь, что придумала нам сердца,
ясная ночь!

И за морем светит далёко,
и будит лу́ны в проливе Зунд и кладёт их на пенящиеся столы,
омывая от времени:
мёртвое, стань живым серебром, миской и плошкой стань, словно ракушки!

Стол бушует, волнуется, час за часом,
ветер наполнил бокалы,
море катит нам пищу:
блуждающий глаз, грозо́вое ухо,
рыбу, змею —

Стол бушует, волнуется, ночь за ночью,
надо мной проплывают знамёна народов,
рядом к суше гребёт люд на гробах,
подо мной всё небеснеет и звезди́тся, как до́ма в Иванов день!

И я гляжу на тебя,
объятую пламенем солнца:
вспомни время, когда ночь вместе с нами на гору взбиралась,
вспомни то время,
вспомни, что был я тем, кто я есть:
мастер темниц и башен,
дуновение в тисах, пьяница в море,
слово, к которому ты упадёшь, догорев.

* * *

Там на тополе сидели
мастера шитья и кроя
как прозрачно их нутро и
прялки в них жужжали томно
нити пряжи глаукомной
c ног свисали
женская листва и мужская пыль
размеры S и M и L
гробоноши птичники печники и плиточники
мало-мало говорили быстро-быстро ели

* * *

            Нас назначали каждое утро я была
            Мастером по приготовлению Фальшивого Зайца а мой противник — Клондик
потому что глаз у него косил и он играл на кларнете
            Конечно вот если бы голос у меня был повыше
но господин Чесальщик Шерсти вынул ребёнка о котором забыли все
из зимних одежд в верхнем течении шкафа и
распевая ты ты всех мне милее* посадил дитя на скамеечку
            Но дитя озиралось по сторонам и поэтому Клондик
играя на кларнете ловкими пальчиками шевелил

* Народная немецкая песня  «Du, du liegst mir im Herzen». Стала мировым шлягером после того, как её исполнила Марлен Дитрих. — Прим. пер.

* * *

            Солнце прошло под небо сквозь свои
длинные как провода́ рёбра и тени
от тополей встали как будто аллея
на том холме где днём не росло ни
деревца только этот многолетний клевер алея

            Машина остановилась у дома и
из неё вышел человек с коробкой отец
отказал ему потому что в салоне лежала
другая коробка и на двух задних полках три
дыни подушка сиденья и одеяло

            И отец спросил почему именно мы и
чуть не заплакал когда человек ответил в
коробке не то что вы думаете вы
просто живёте здесь на углу ни много ни мало

* * *

в шесть сделали в шахматах ход
в семь тронулся пароход
в восемь поезд ночной на восход
в девять лифт свой замедлил ход
и выходит оттуда в костюм выходной облачён
приезжий ходок и бельмами глаз говорит
где здесь вокзал не найду никак вход
там говорю и причёску свою поправляю
и впускаю его одного в яблочко в точку в зрачок
через дом к белопенным козам да чтоб нам
а волосы взяты навечно взаймы и как от сушилки
взвиваются в десять на ветроходе беззлобном
ноги одиннадцать лет уже как на затылке

* * *

Пока парикмахер играет на аккордеоне
и нож ещё лежит на столе
никакая песенка не упустит своего счастья
берёт его отовсюду
чувство заимствуется
только подозрение как сорняк здесь
растёт
всё ещё снимаются два фото в
саду танцует отец гладко выбрит и
мама под деревом всё никак не решится
примеряет улыбку взяла её
у телёнка взаймы

* * *

электрик повис схватившись руками за провод
над табачным полем
приехала полиция
с синей мигалкой
из робы бедолаги
вылетели три
или четыре диких утки в траву
слышно было как наряд ржал
слушай это несчастный случай
или как

* * *

вот соседка и сажает несколько белых лилий
ковыряя землю ложкой
чтоб осенью съесть ведь каждый деревенский
танцует с умершим немножко
в палисаде на поминках
глаза как на крючке приманки
ждут вот гроб несут увидят
даже если те свернут с дороги
а коробочки адамовых свечей
сами разнимаются и в грунт
подошли те значит к ней

* * *

травка для настойки торгует скудным часом
на блестящих ножках зелёных
отец не был себе господином
тянул тонкие пальцы гулёна
и напивался совсем не квасом
прочь от нас далеко и к смерти ближе год от году
золото тогда входило в моду
мать покрыла себе один
зуб запущенным одиночеством
иволга тоже золотая в темноте
только не было у иволги ребёнка в животе

* * *

есть садимся без конца
пахнет светом сквозь лицо
между ложкою и ртом
клок малины вкровь пятном
обмор`к c ночью лебезит
по часам червяк ползёт
съеден циферблат — окрест
только он один и ест

* * *

За деревнями солдаты а войны-то нету
скушно и тошно у бетономешалок
один для другого ноль без палочки
бросают в воду вечером растерзанных девочек
на отмели галечной
где быстрая водица
а девчонки как и мы с зелёными руками
рвём крапиву для худой скотины
и с глазами длинными вечером в кино
и смеёмся когда свет погаснет
пока кто-то из солдат нас не потрогает
и водой тогда пахнёт просто страсть
имя пробурчит своё но имя не своё
и пока свет снова не зажжётся
мы принц Галечник и принцесса Галька

* * *

вилка упала на пол бах
мама сказала пожалуйста там
я полезла под стол а там её ноги
в босоножках — была жара —
с ремешками тонкими как яблочная кожура
и двенадцать пальцев на ногах
а у меня не хватало двух мизинцев мам
при свете спрашивать не выношу
она показала вилку сказала официант
принесите другую прошу

* * *

отец он также брат его
в живых уж нет и всё такое
одного взять будет двое
с Мировой войною трое

но зачем сверчат сверчки
зачем растут у девочки
глаза чернильный виноград
соски — укусы комара

купила карты игральные
и верчусь на карусели я
а мотор жрёт шнапс
а начальник жрёт бензин
и наверное мне страшно
он был точно на войне
как солдаты эти оба три

* * *

Когда тесто подошло в нём оказался продкомиссар
дебил лениво гонявший по плацу лягушку-свистуна
            Он гнобил нас мы служили ему бог его знает
с какого времени когда достать шмотки и мебель было сродни
карточному трюку и крышка люка удачно прыгнула кошкой
на спину воспоминания улица аккордеон и был ещё шнурок от занавески
            Когда он захотел нас заставить замолчать
как часы и камень и больше того сдать нас как танцкласс
генералу мы спровадили его в заводь где кувшинки
как был он голяк и пальцы его ног
            Свистит лягушка летними днями укоротил
комиссар языки тем кто хлеб отнять так и не смог

* * *

выносим быстренько его бельё постельное
асфальтом вертикально крыто небо
оно ночной вагон зафрахтовало
на станции просроченной давно
и слышно кукуруза как поёт
людей де убивает их геройство
стащили с него робу
в полоску словно клавиши рояля
а мы платили пулями стояли

* * *

механик отвечал
за механику мира
а мотор в траве постоянно глох
а женщин он звал кисками
а одну из них целочкой
когда она закричала Спасибоже
то Ленин ей стал где-то побоку
ноги её на спину закинул
и из этой дурацкой травы
попала она в тот самый дом

* * *

первого июля случился каюк
папа взял не тот бутылёк
и выпил морилку для колорадских жуков
был ещё ликёр но за кухонным столом
выпил жандарм его выписыв ик
свидетельство о смерти бог ты мой ёк
нуда нуда жизнь это вам не шлюха
ведь маме привратник не платит ничегок
он в татуировке синей я свеж-клевером полей
за час он даёт мне 400 лей

* * *

кто кошку под грушевым деревом предал земле
нарядил в воскресные тряпки
но прежде убил
тихий писк её я это видела
и не плакала
и волосы пивом смочив причесала
стои́т причёска блестит
вот у груши как примутся кверху кошачьи лапки
мастер лета на пустыре засвистит

fish & chips

«мы хотим чтобы вы попали в эпоху
короля эдуарда», обещано было в меню:
на потолке прямо над нашими головами висели

огромные рыболовные крючки роскошной люстры,
в тяжёлых мутных зеркалах было видно,
как стынет еда. да и сами мы мёрзли.

за окнами крутился снежок. последние посетители,
мы припозднились, вдруг до нас долетел
смешок официанта из кухни —

глас ионы из чрева кита

три водилы

прежде чем пиния уберёт свою тень
как снимает, с последней монеткой,
парковочный счётчик — флажок,
они вставляют сигареты в зубы,
словно палки в колёса времени

город — под ними, шумно
темно отражается в солнечных очках —
а по ту сторону стёкол — тихо
как в горном озере
и их глаза плывут по нему.
а небо опирается на их спины.

вроде чего-то ждут
в чисто выметенном пространстве между двумя мыслями,
куда через высокую фортку
пробиваются звуки какого-то шлягера.
как же он называется?

самое жаркое время дня
над городом. три водилы ждут
под тенью пинии, рядком,
будто кегли — когда же покатится шар

шампиньоны

мы наткнулись на них в лесу на поляне —
две экспедиции молча исследующие
одна другую. соединённые нервным жужжанием
телеграфных проводов — комариным нытьём.

моя бабушка славилась рецептом
champignons farcis. она взяла его
с собой могилу. во всё хорошее, говорила она,
нужно вкладывать чуть больше души, чем у тебя есть.

потом на кухне мы прикладывали грибы
к уху и вертели ножки —
в поисках правильной комбинации —
вдруг внутри что-то щёлкнет.

kollwitzstrasse

эспрессо в кафе — крошечные анклавы
ночи посреди яркого солнца. в соломинке

молочные коктейли, жирные тягучие и сладкие
как мгновения этого солнечного дня:

детей на улице нет — небо и пекло
предоставлены самим себе.

«смерть буржуям» — шепчет стена дома
старым каштанам, уши которых

забиты ватой столетий

Кведлинбургские каприччос

плотный тяжёлый дождь. в каждой капле
сила целого века сжатая в кулак.

на узких неровных улочках история
го́рода — написана шрифтом Брейля.

звон колоколов обёрнут в бархат
чтобы не разбить фарфоровый воздух.

голуби, точками на карнизе
собора — неподвижные словно заклёпки

словно им нужно скрепить два серых
лоскутка — шифер крыш и небо

Гамбург–Берлин

поезд остановился на полпути. словно кто-то перестал
вращать рукоятку: пейзаж замер
как картина перед третьим ударом аукциониста.

деревня повернулась — ко всему миру задом. группки деревьев
в тёмных капюшонах. прямоугольники полей —
карты для игры в гигантский солитёр.

вдалеке два ветряка
заняты пробным бурением неба:
бог затаил дыхание