ПОЛОВИНА НОЧИПоловина ночи. Приколотая к сверкающим глазам клинками сна. Больно, однако терпи: облака колышутся, словно платки. Шёлковым ночь натянули ковром между нами, так что по ней — хоть танцуй из тьмы да во тьму. Из живой древесины нам чёрную флейту вырезали они, а вот и танцовщица. Пряжа пены морской её пальцы, их она погружает в глаза нам: чей ещё глаз тут слезится? Ничей. И блаженно уносится, вихрем кружа: грохот, огненный барабан. Она кольца бросает нам, мы их ловим кинжалами. Отдаётся нам так? Звон — и вдрызг черепки, и я понимаю опять: не умерла ты — цве́та мальвы — смертью. ТАЙНА ПАПОРОТНИКА
На сосводье мечей глядя, видит себя там сердце теней, зелёное, как листок. И сверкают клинки: умирая, пред зеркалом кто ж не помедлит? Здесь в кувшинах подносят живую тяжёлую грусть: и, пока они пьют, по-цветочьи мрачнеет она, словно бы не вода, но спросили её, маргаритку, о любви, что темнее, о подушке для сна, что черней, волосах, тяжелее намного... Об одном здесь, однако, забота: блестел бы металл, если что-то и вспыхнет, то всегда это меч. Потому из кувшина мы пьём, что нас здесь зеркала угощают: о разбейся же то, где мы зелены, словно листва! * * *
В ВИШНЕ хруст железных сапог. Льётся-пенится лето из шлемов. Чёрная чертит кукушка абрис свой на небесных вратах алмазами шпор. Из листвы — головой обнажённой — виднеется всадник. На щите его, еле виднеясь, — твоя улыбка: прибита гвоздями к стальной плащанице врага. Cад сновидцев ему был обещан, держит он наготове копьё, чтобы роза вилась... Необутый, однако, летит по воздуху тот, кто похож на тебя больше всех: сапоги из железа пристёгнуты к тощим рукам, он и битву и лето проспит. Вишня кровь прольёт за него. ГОДЫ ОТ ТЕБЯ КО МНЕ
Вот я пла́чу, и снова твои развеваются волосы. Синевой твоих глаз накрываешь ты стол нашей любви: между летом и осенью ложе. Пьём мы то, что не я, и не ты, и не кто-то другой приготовил: Мы Пустое глотаем, Последнее. На себя смотрим в зеркале глуби морской и на стол накрываем проворней: Ночь есть ночь, она начинается утром, кладёт меня, ночь, к тебе. CORONA
Осень ест с моих рук свой же лист: мы — друзья. Мы лущим из орехов время и учим его ходить: время снова уходит в скорлупки. В зеркале — воскресенье, во сне видишь, как спишь, истину молвят уста. Мой глаз опускается к лону любимой: мы глядим друг на друга, говорим что-то тёмное, мы любим друг друга, как мак и память, спим в ракушках вином, морем — в кровавой струе месяца. Мы обнявшись стоим у окна, они с улицы смотрят на нас: время пришло, чтобы знать! Время камню решиться цвести, беспокойство чтоб било сердцами, время — времени наступить. Время. Время, пора! ОЖОГ
Мы не спали уже, но лежали в часовом механизме тяжёлой печали и сгибали стрелки, как прутья, и они распрямлялись и били вкровь время, и ты бормотала растущие сумерки, и двенадцать раз сказал я «ты» ночи твоих слов, и она распахнулась и осталась открытой, и я глаз положил на колени ей, а другой тебе в волосы вплёл и запальным шнуром между ними вскрытую вену приладил — и юная молния подплыла. ВОДА И ОГОНЬ
Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал, и вырвалось пламя оттуда, и мерку на платье сняло тебе, платье невесты: Ясная ночь, ясная ночь, что придумала нам сердца, ясная ночь! И за морем светит далёко, и будит лу́ны в проливе Зунд и кладёт их на пенящиеся столы, омывая от времени: мёртвое, стань живым серебром, миской и плошкой стань, словно ракушки! Стол бушует, волнуется, час за часом, ветер наполнил бокалы, море катит нам пищу: блуждающий глаз, грозо́вое ухо, рыбу, змею — Стол бушует, волнуется, ночь за ночью, надо мной проплывают знамёна народов, рядом к суше гребёт люд на гробах, подо мной всё небеснеет и звезди́тся, как до́ма в Иванов день! И я гляжу на тебя, объятую пламенем солнца: вспомни время, когда ночь вместе с нами на гору взбиралась, вспомни то время, вспомни, что был я тем, кто я есть: мастер темниц и башен, дуновение в тисах, пьяница в море, слово, к которому ты упадёшь, догорев.
|