ПОЛОВИНА НОЧИПоловина ночи. Приколотая к сверкающим глазам клинками сна.
Больно, однако терпи: облака колышутся, словно платки.
Шёлковым ночь натянули ковром между нами, так что по ней — хоть танцуй
из тьмы да во тьму.
Из живой древесины нам чёрную флейту вырезали они, а вот и танцовщица.
Пряжа пены морской её пальцы, их она погружает в глаза нам:
чей ещё глаз тут слезится?
Ничей. И блаженно уносится, вихрем кружа: грохот, огненный барабан.
Она кольца бросает нам, мы их ловим кинжалами.
Отдаётся нам так? Звон — и вдрызг черепки, и я понимаю опять:
не умерла ты —
цве́та мальвы — смертью.
ТАЙНА ПАПОРОТНИКА
На сосводье мечей глядя, видит себя там сердце теней, зелёное, как листок.
И сверкают клинки: умирая, пред зеркалом кто ж не помедлит?
Здесь в кувшинах подносят живую тяжёлую грусть:
и, пока они пьют, по-цветочьи мрачнеет она, словно бы не вода,
но спросили её, маргаритку, о любви, что темнее,
о подушке для сна, что черней, волосах, тяжелее намного... Об одном здесь, однако, забота: блестел бы металл,
если что-то и вспыхнет, то всегда это меч.
Потому из кувшина мы пьём, что нас здесь зеркала угощают:
о разбейся же то, где мы зелены, словно листва!
* * *
В ВИШНЕ хруст железных сапог.
Льётся-пенится лето из шлемов. Чёрная чертит кукушка
абрис свой на небесных вратах алмазами шпор. Из листвы — головой обнажённой — виднеется всадник.
На щите его, еле виднеясь, — твоя улыбка:
прибита гвоздями к стальной плащанице врага.
Cад сновидцев ему был обещан,
держит он наготове копьё, чтобы роза вилась... Необутый, однако, летит по воздуху тот, кто похож на тебя больше всех:
сапоги из железа пристёгнуты к тощим рукам,
он и битву и лето проспит. Вишня кровь прольёт за него.
ГОДЫ ОТ ТЕБЯ КО МНЕ
Вот я пла́чу, и снова твои развеваются волосы. Синевой твоих глаз
накрываешь ты стол нашей любви: между летом и осенью ложе.
Пьём мы то, что не я, и не ты, и не кто-то другой приготовил:
Мы Пустое глотаем, Последнее. На себя смотрим в зеркале глуби морской и на стол накрываем проворней:
Ночь есть ночь, она начинается утром,
кладёт меня, ночь, к тебе.
CORONA
Осень ест с моих рук свой же лист: мы — друзья.
Мы лущим из орехов время и учим его ходить:
время снова уходит в скорлупки. В зеркале — воскресенье,
во сне видишь, как спишь,
истину молвят уста. Мой глаз опускается к лону любимой:
мы глядим друг на друга,
говорим что-то тёмное,
мы любим друг друга, как мак и память,
спим в ракушках вином,
морем — в кровавой струе месяца. Мы обнявшись стоим у окна, они с улицы смотрят на нас:
время пришло, чтобы знать!
Время камню решиться цвести,
беспокойство чтоб било сердцами,
время — времени наступить. Время. Время, пора!
ОЖОГ
Мы не спали уже, но лежали в часовом механизме тяжёлой
печали и сгибали стрелки, как прутья,
и они распрямлялись и били вкровь время,
и ты бормотала растущие сумерки,
и двенадцать раз сказал я «ты» ночи твоих слов,
и она распахнулась и осталась открытой,
и я глаз положил на колени ей, а другой тебе в волосы вплёл
и запальным шнуром между ними вскрытую вену приладил —
и юная молния подплыла.
ВОДА И ОГОНЬ
Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал,
и вырвалось пламя оттуда, и мерку на платье сняло тебе, платье невесты: Ясная ночь,
ясная ночь, что придумала нам сердца,
ясная ночь! И за морем светит далёко,
и будит лу́ны в проливе Зунд и кладёт их на пенящиеся столы,
омывая от времени:
мёртвое, стань живым серебром, миской и плошкой стань, словно ракушки! Стол бушует, волнуется, час за часом,
ветер наполнил бокалы,
море катит нам пищу:
блуждающий глаз, грозо́вое ухо,
рыбу, змею — Стол бушует, волнуется, ночь за ночью,
надо мной проплывают знамёна народов,
рядом к суше гребёт люд на гробах,
подо мной всё небеснеет и звезди́тся, как до́ма в Иванов день! И я гляжу на тебя,
объятую пламенем солнца:
вспомни время, когда ночь вместе с нами на гору взбиралась,
вспомни то время,
вспомни, что был я тем, кто я есть:
мастер темниц и башен,
дуновение в тисах, пьяница в море,
слово, к которому ты упадёшь, догорев.
|
