* * *
К сорока годам каждый постигнет азы еврейства
выпьет стакан пыли
настроит оптику-скрипку
говорят
тень Ханаана там где ещё пишут
(на заборах ли стенах)
где поют песни
маются сердцем
там
за оцифрованным горизонтом
нож сло́ва отделяет воду от болотной слюны
ожидание
в весёлых оспинах ряски
там и мы пройдём
по горящим торфяникам
медленно погружаясь
в достоверность отсутствия
в пустоту и живой огонь
* * *
в изложении истины
как в морозном воздухе
исчезает помеха зрению
кристальная оптика остановки
здесь
начинается чистописание верности
в натяжении очищающей взгляд тоски
важность отводится только потоку света
но не так в изложении крови
где запнулось случайное слово
и стало жилищем, укрытием, торжеством
плотных поспешно растущих запахов
связи звучащей о собственной правоте
старости умолившей о праве
лишь в событии
истина излагается двигаясь по венозному кругу
дом растёт в осязании
прикасаясь к воздуху
ощущая тепло
* * *
металась
в седом гневе
вырванная из земли дата
разбросав корни
над состоянием исключительного простора
ты говоришь история так словно мне некуда больше податься
и наверное прав
потому что вот вот чего-то не стало
меж фессалией и лакридой
у малийского залива
или ещё где-то
некой радости
остроты какой-то
я знаю как врач
память — это история травмы
она женского рода
она приказывает вернуться
я бегу от памяти в историю
я бегу от истории
к самым гнездовьям гула
к степным застольям
обнесённым вертикальной водой и ветром
утра вложены друг в друга как чаши
и вино и афиши содранные с боков сельди
спутанный вкус
хмель, наслоения на сетчатке
и сквозь муть — кто-то чужой поодаль
не разбитый
он врезан по всем направлениям
он имеет центр и держит летящие даты
а у цифр оглушённых этим гласным стоянием
остаётся закон — сходиться куда прикажут
луч надрезанный освобождается с хрустом
протяжённость земли протяжённость истории
травмы
всё сошлось и поныне стоит поодаль
... всё сошлось
посмотреть на смелого человека
* * *
Это — последнее время
ещё не отчаяние
скитальцы взгляда
в этом едком быту мы видим как заостряются скулы случайных предметов
как крепнет их кость растёт отчуждённая жизнь
освобождается бледная нагота
мы видим
как уже подготовлена память
и столуются алые блики угощаясь её воровством
мы видим
как простирается тишина как расширяются ветвистые фигуры парков
отсечённых чёрным взмахом стекла
мы видим
фланёров запрокидывающих головы
к нашему заточению
беззвучно
мы видим
в это последнее время
стиснутое в подымающейся груди
мы видим
видим себя
как есть
* * *
У Орфея две опции:
спекулировать или шагать
он идёт в исполнение приговора
по трём позвонкам натянувшим кожу
до бурь и синевы
господи в этот час
всё — сопротивление материала
и стена отстоит от стены на последнюю чёрную прядь
один погружает руки в мерцание камня
один оставляет сердце в гнезде жары
но
мне кажется я иду вдоль тебя
или вязну в тебе
в твоём подслащённом поту
в крови соли и крике
ты — потеря
которую я наставляю
обернись на меня