* * *К сорока годам каждый постигнет азы еврейства
выпьет стакан пыли
настроит оптику-скрипку говорят
тень Ханаана там где ещё пишут
(на заборах ли стенах) где поют песни маются сердцем там
за оцифрованным горизонтом
нож сло́ва отделяет воду от болотной слюны ожидание
в весёлых оспинах ряски там и мы пройдём
по горящим торфяникам
медленно погружаясь
в достоверность отсутствия
в пустоту и живой огонь
* * *
в изложении истины
как в морозном воздухе
исчезает помеха зрению
кристальная оптика остановки здесь
начинается чистописание верности
в натяжении очищающей взгляд тоски
важность отводится только потоку света но не так в изложении крови
где запнулось случайное слово
и стало жилищем, укрытием, торжеством
плотных поспешно растущих запахов
связи звучащей о собственной правоте старости умолившей о праве лишь в событии
истина излагается двигаясь по венозному кругу
дом растёт в осязании
прикасаясь к воздуху
ощущая тепло
* * *
металась
в седом гневе
вырванная из земли дата разбросав корни
над состоянием исключительного простора ты говоришь история так словно мне некуда больше податься
и наверное прав
потому что вот вот чего-то не стало
меж фессалией и лакридой
у малийского залива
или ещё где-то некой радости
остроты какой-то я знаю как врач
память — это история травмы
она женского рода
она приказывает вернуться я бегу от памяти в историю
я бегу от истории
к самым гнездовьям гула к степным застольям
обнесённым вертикальной водой и ветром утра вложены друг в друга как чаши
и вино и афиши содранные с боков сельди
спутанный вкус
хмель, наслоения на сетчатке и сквозь муть — кто-то чужой поодаль не разбитый
он врезан по всем направлениям
он имеет центр и держит летящие даты а у цифр оглушённых этим гласным стоянием
остаётся закон — сходиться куда прикажут луч надрезанный освобождается с хрустом
протяжённость земли протяжённость истории
травмы
всё сошлось и поныне стоит поодаль ... всё сошлось посмотреть на смелого человека
* * *
Это — последнее время
ещё не отчаяние скитальцы взгляда
в этом едком быту мы видим как заостряются скулы случайных предметов
как крепнет их кость растёт отчуждённая жизнь
освобождается бледная нагота мы видим
как уже подготовлена память
и столуются алые блики угощаясь её воровством мы видим
как простирается тишина как расширяются ветвистые фигуры парков
отсечённых чёрным взмахом стекла мы видим
фланёров запрокидывающих головы
к нашему заточению беззвучно
мы видим
в это последнее время
стиснутое в подымающейся груди мы видим видим себя как есть
* * *
У Орфея две опции:
спекулировать или шагать он идёт в исполнение приговора
по трём позвонкам натянувшим кожу
до бурь и синевы господи в этот час
всё — сопротивление материала и стена отстоит от стены на последнюю чёрную прядь
один погружает руки в мерцание камня
один оставляет сердце в гнезде жары но мне кажется я иду вдоль тебя
или вязну в тебе
в твоём подслащённом поту
в крови соли и крике ты — потеря которую я наставляю обернись на меня
|
