|
Как устроена жизнь человека с блуждающим взглядом, если взгляд этот блуждает не от невнимательности или растерянности, а, напротив, от острого интереса к слишком разным вещам? Этот взгляд таков у автора вообще — или только у автора в ипостаси поэта?
Ага, это игра такая — где заканчивается автор и начинается его герой. Мы ходим и пытаемся увидеть как можно больше. Когда видим что-то особенно интересное — не фотографируем, а запоминаем. Потому что иначе будет рамочка. И труднее будет объяснять, почему стихи.
По какому принципу (или при помощи какого механизма) вещи очень большие и очень малые (постоянно скачущее фокусное расстояние тоже хорошо бы учесть) складываются у вас в плотный цельный рисунок — словно на мир накидывается сетка с подвешенными в неожиданных местах поплавками, и улов, как только потянешь за трос, собирается в блестящее и шевелящееся целое? И выкидывается ли что-нибудь из этого улова, как не сгодившееся, не уживающееся в аквариуме со всем остальным?
Потому что это естественно — смена планов. Мы все так видим своё кино в голове — близко и мгновением после далеко. Масштаб ведь очень условная вещь, в конце концов.
А что касается улова — откуда же знать, что в сетке, пока не вытащил. И пригодится ли это немедленно. Эту рыбу я отпущу, эту съем сегодня вечером, а вот эта пусть поживёт в аквариуме. У меня случаются такие «отложенные образы», когда понимаешь, что в силу разных причин сейчас из этого ничего не получится, но всегда можно будет вернуться. А может, рыбки сами раньше друг друга скушают.
И, кстати, по поводу воды, — так часто о воде, но никогда о подвижной, проточной: либо дождь, как первая фаза, либо уже стоячая вода, — пруд, озеро, океан, стакан, — но никогда ни реки, ни ручья. Оставляя в стороне юнгианские спекуляции, — что за история с водой, почему?
Почему, есть и реки, они очень даже текут. Вода? Никогда не задумывался, почему так много воды. Мне к Юнгу надо?
Вода просто интересна. Насколько она бывает разной — стакан и море. Ещё она непредсказуема, даже если это вполне безобидный летний дождик. Ещё интереснее вещи, которыми люди её окружают, — зонтик там у клерка, иголка у пловца, лопата у дворника.
Хотя — я коллекционирую города, станции метро, а водоёмы в гораздо меньшей степени. И потом: разве может быть вода ну совсем уж неподвижной? Пузырьки в стакане, лягушки в пруду.
К предыдущему: не потому ли ещё, что только по стоячей воде хорошо расходятся круги? Мир, который у вас выстраивается, очень подчинён кругам, но не как несчастный мельничный ослик, а как несколько безумный астролог, во всём и постоянно видящий круг, — водный, подстаканный, граммофонный, поднебесный, небесный. Эта округлённость, закруглённость, и, кажется, концентричность всего всему, — про что она для Вас?
Потому что мир — он ведь окружающий, разве нет? И потом: круги от брошенного в воду камня — это не обязательно что-то раз и навсегда определённое и предсказуемое. Можно пустить камешек, чтобы он прыгал по поверхности воды, и будет много случайных источников шума.
Небо в ваших текстах начинается всегда близко — но близость эта обманчива. Иногда создаётся впечатление, что вы используете небо как способ обозначить что-то, что находится на неопределимом расстоянии от рассказчика. Мир оказывается вроде маленькой низкостенной часовни с неожиданно глубоким куполом. Вопрос, наверное, и к поэту, и к архитектору Звягинцеву (и к безумному астрологу, конечно, с его храмовым мышлением): так? Нет?
Когда человек создаёт пространство, он чем-то руководствуется. Сколько в него войдёт молящихся или пассажиров. И небо над этими пространствами рукотворное, вне зависимости от глубины. Другое дело, что, глядя на него, можно много чего себе вообразить и много где оказаться. Например, небо над моей любимой «Маяковской». Оно действительно начинается близко. В нём летает маленький далёкий самолёт.
Полиморфность всего сущего в мире ваших текстов, способность чего угодно превращаться во что угодно по принципу малейшего подобия — будь то подобие признаков или подобие действий, — видится не театральной, призванной скрыть подмену, и не криминальной, призванной помочь в осуществлении злого умысла, а сказочной: отчасти — лукавой, вроде блазнящего умения лесовика прикидываться сухою веткой, отчасти — опасливой (обернулся соколом, обернулся мышью, обернулся рыбой, обернулся камнем — спасся, не достался никому). Что происходит с этой текучестью форм живых и неживых на самом деле, зачем это они (или почему)?
Представьте, что на несколько последних кадров одного сюжета наложились первые кадры следующего. Или анекдот, в который приходит персонаж из другого анекдота. Это бывает неожиданно и красиво, даже интереснее, чем откуда и куда. И подобие в данном случае действительно может быть весьма условным. Можно задать вопрос: «На что похоже?». Всё остальное на периферии сказки.
Самопроизвольное рассыпание, внезапное дробление чего-нибудь на малые и независимые части, — это тоже просто форма полиморфизма — или это про природную неустойчивость всякой формы (и архитектурной, кстати, тоже)?
Ну это же не постановочная съёмка, скорее репортажная. Важно успеть, пока не разбежались... Опять же, первое впечатление... А неустойчивость формы — скорее зависимость её от контекста. Чуть выше забор, и никто никогда не увидит.
Кстати, про мелких грызунов и небольших хищников?..
Спутники и лучшие друзья! Самый лучший друг — барсук. Не грызун и не мелкий хищник — существо всеядное, прямо как лирический герой.
"Я тоже двигался, не всплывая, // Никто из публики мне не мешал", — есть чувство, что автору, тихо плывущему в лодочке, наблюдающему чужие лодочки, а также мышей и рыб, вообще нелегко помешать: или нырнёт в глубину, или, если на суше, протиснется мышью в щели крымской каменоломни, и всё. Как на самом деле? Так ли легко ускользается — и от чего?
Грёзы, сладкие грёзы. В одиночество в толпе я не верю.
|
