РОЖДЕСТВО I

Над Новой Гвинеей бабочка кру́жит, Тифон,
волны бьются в Валгео, Салвати, Мисуле, на трёх островах.
Море держит бомбардировщик, а бомбардировщика слон,
и он стоит на китах о трёх головах.

Девушка Лейла матроса ведёт домой.
Язык входит в её промежность, она кричит.
Крик рождает устрицу с симметричной спиной.
Она открывает окно, а там снег летит.

Там Иона плывёт в ките и костры горят,
там пастух идёт, на спине короб неба несёт
со звездой шевелящейся, словно рак в сачке, и стоят
планеты, шепча, что больше никто не умрёт.

Там идёт верблюд о шёлковых двух крылах -
лиловом и розовом, и там пуля свистит в рукав.
От барака светляк марширует звездой в овраг,
и месяц трясёт бородой, в плавниках, лукав.

К девушке Лейле приходят в полночь волхвы,
вот родившийся Царь, говорят, разгружают осла.
Рыбы ночи стучатся в окно, а взамен головы
у погонщика перья и клюв кровавый орла.

Обдолбались, придурки, она с испугу орёт.
А потом садится на камень рядом с волом,
колыбельку качает, земляничную песню поёт -
Призрел на рабу твою, алейхем, поёт, шолом.

У пещеры Ангел стоит и, как печь, горит.
Что принёс тебе Бог, говорит, Адонай, говорит, -
смерть он, Дева, тебе принёс - выплеснут из корыт
эти люди Младенца, из тел своих жалких корыт.

Лейла смотрит в глаза верблюду - их три, и в лоб
упирается бивень, - не дам, она говорит.
И сама я - смерть, и остров во мне утоп,
и я - смерть стрекоза, четвёртая из харит.

Смотрит сыну в глаза, их проходит насквозь, как ад,
и смеётся тихо, шаря клешнёй-звездой.
На её рукаве и платке семь костров горят,
и Дракон сквозь сердце втыкает земную ось.

Мальчик бабочка, говорит, мальчик деточка, лев.
Вот пойдёшь в пустыню - найдёшь лишь ветр да язык
огненный. А слова к нему, а напев
подберёт только тот, кто крылат и когтист, как бык.

Потому что смерть удлиняет жизнь, а слова
удлиняют Бога до тиши, до немоты...
Над Новой Гвинеей в Европе летит листва,
и Клязьму держат на трёх фонтанах киты.


ВОСКРЕШЕНИЕ ГАБРИЭЛЬ

Лев в суховее принёс тебе красный зев,
чтоб небо держать в белых стадах облаков,
и завиток руна, как синий и горький зем-
ли завиток - могилу, звезду кротов.

Матрос принёс тебе пульс - океан считать.
Улитка - висок с пружиной, а град Милан
евангелистов белых на синем и крест щита.
И вогнутость волн, как бык, принёс океан.

Гавриил ничего не принёс, он спит, как ёрш,
разгоняя сон слюдяной на двенадцать жал -
в каждом видел тебя, в каждом высмотрел, выжил, вмёрз,
а когда проснулся, всё воедино сжал.

Принёс огонь петуха да в ночи звезду,
большую, в полголовы, чтоб слаще дышать,
а ещё за кормою мшистую борозду,
чтоб камушком падать, наутро дельфином встать.

Принесла тебе смерть с косой голубой платок,
и напёрсток принёс света ведро с Христом.
Я ходил возле губ, как рядом с китом поток,
и взбивал планктон, как чёрной луной, хвостом.

Я в тебя вошёл и вышел с той стороны,
оставив провал земли и семь на зубах планет
и сухую звезду поперёк продольной струны, -
продетый сквозь хрящ позвоночный всходящий свет.

Прости, что не как о живой, но так живее стократ.
И цветок без имени разорвёт могилу плечом,
и лев золотой подымет, как ком, штандарт,
в переборках неба играя с тобой лучом.


ЯНВАРСКОЕ ПОСЛАНИЕ АХАШВЕРОША

Я не речь, говорит Ахашверош-баран,
Я не слово, не ум, не имя.
Скажите, ангелы, для чего вы в зубах и когтях алфавит принесли,
на людскую погибель умножая сон, как чащоба - деревья?
Что ты скажешь Елене, уткнувшись в лебедя языком,
                                                                        вместо красной гортани?
Что скажешь деве, когда она стоит внутри тебя на коленях,
как чёрный мерин ахейца в чёрном коне троянском -
                                                            живое в мёртвом,
а из локтей её и бёдер бьют родники, и из них
лакают слон, гриф и дракон?
Что ты ей скажешь, учуяв вечность и падаль,
звук разгрызенной раковины и червя с раскалённым гвоздём внутри,
её колени - внутри твоих.
Её голос внутри твоего,
её воспоминания внутри твоей подлой и вёрткой памяти?
И язык её, словно вепрь, разрывает жёлуди твоего тела.
Что ты ей скажешь, какую букву?
Что ты скажешь себе самому, если его найдёшь?
Скажи ему саранча в щитах и доспехах, скажи ему храп
коня блед, коня блюд, коня блядь, коня блуд, гниющего
победоносно заживо над горой поверженных тел -
не Барни придумал это в Кремастере - Патмос.

Я не речь, говорит Ахашверош.
Я - баран.
Я нахожусь между тем, о чём говорю, и тем,
про что я молчу, - не просто в живой пустоте,
но в паузе, и это - чтобы воскресли и тело, и слово.
Пройденные дороги, степи, шляхи, хайвеи, раздолбанные просёлки
давят мне в спину, как матрас всеми пружинами сразу,
и из груди моей торчит голова леопарда - моя Оранта.
С шерсти моей течёт мёртвая, как Лазаря плоть, вода.
Меж тем, о чём говорю и о чём молчу, -
отыщи меня. Я там, как буйвол в москитах, хриплю,
из глотки течёт пламя и бежит по земле -
и моря полыхают, в них сгорают гнилая
кровь и гнилые яхты. Я - суд миру.
Пройди меня - свою смерть, - и найдёшь себя.
И смерть станет пружиной рождения под языком,
под правым сосцом, под каждым волосом с жалом гадюки.
Но только ты сам можешь это свершить -
на форуме под падающим, как спиртовое пламя, снегом,
за прилавком супермаркета, набитого
мёртвыми животными и живыми минотаврами,
за рулём яхты с крылом морщинистым птеродактиля,
                                                                   вместо ночного шёлка,
на груди у подруги, срезав ей веки бритвой,
а чаще - в прозябанье Ионы,
под сталагмитами чёрного солнца, в мерном уюте
меж героином и юридическим казусом,
из прорехи которого лезут мёртвые осы.
Я твоя смерть, твой верблюд, твоя вечная дева.
Отвергая бога, глотаешь Рака, красного, словно опухоль.
Глотаешь время и дали - двух поросят.
Не важно, убил ты бога или родил, а важно
пламя, в котором ты сам стал Богом -
нелепым словом из пяти букв, где одна похожа
на виселицу, вторая на руль лендровера,
а последняя на тело девки, раскинувшей голые ляжки.
Всё это я говорю в тишине.
Я говорю для вепря, осла и мухи -
я говорю для придорожного камня и ногтя,
для трёхгодичной давности квитанции об уплате.
И огонь брызжет из пасти моей, вопя, как петух, с добрым утром.
Я говорю это, лёжа в песке, чтобы встать
и плюнуть в то углубленье, откуда я родом.
Сколько квадриллионов ангелов оживит мой плевок!
Не ищи деву - она в тебе.
Не ищи дерева - оно в тебе.
Не ищи пещеру с вороной - она в тебе.
И не ищи Бога.
Червь о ста тысячах крыл летит надо мной,
с женской грудью, с головой мёртвого кролика,
разрушает миры.
А я пью из следа верблюда протухшую воду
и продолжаю путь.


ДЕНЬ МУЧЕНИЦЫ ТАТИАНЫ

Посияла зеленью желатиновая звезда - ушла,
тучи пришли, свинцовые, будто водопровод.
Вот и снег летит, гудя, как подъём с крыла
лебедя-пса, и купол под ним ревёт.

Додекаэдры, кубы, октаэдры, пирамиды, шар -
этот снег и гремуч и бел, как над Римом миры,
татуированным небом себя до простейших сжал
фигур - на улицах снежных стража палит костры.

Её, деву белее снега и с небом в глазах,
били прутьями, но кровь не с неё - со стражи текла,
и солдат говорит, заедая октаэдром страх:
почему не кричишь? Каким ты чудом цела?

А она говорит: что снаружи, то и внутри -
у меня под кожей стоит апельсиновый шар,
в нём четыре ангела, зелёные, как пруды,
ваши прутья ломаются об их непорочный шарф.

- Я их тоже вижу, - говорит солдат,
но у тебя, - говоришь, - поют, а у нас сокрушают кость.
- Что пенье внутри, то снаружи огненный плат,
свист батога, раскалённых угольев горсть!

И тогда солдаты уверовали и крестились кровью в Христа.
Но пришли другие, взяли за белые плечи, свели её в цирк.
Лев идёт по арене, как огонь на когтях по форме креста.
А и снег-то летит, как миры, словно с саблей кривой сарацин.

И кружат додекаэдры, кубы, шары, пирамиды вверху,
приближаясь, танцуя, и улицы в полночь белы.
Кипарисы как вата, и статуя Марса в снегу.
И стража ночная несёт на носилках костры.

А лев ходит вокруг и рвётся, как в вихре огонь,
держит репу из бронзы в когтях, в другой лапе - божий глагол
из секретного сплава, что фалл золотит и ладонь
и сплеча в горностай одевает, коли взаправду гол.

Говорит Татиана: у меня внутри ходит лев,
там зовётся он Марк, там он грозен, улыбчив, горяч,
и поёт он святой да единый, вовек неразменный напев,
и в райских садах он со мною играет в мяч.

И когда снаружи за волосы взял палач,
то внутри граф Шувалов на подпись отнёс указ,
и не Севе́р Александр клал каблук на зелёный палас,
а Иван Иванович, граф, Моховой золотил рукав.

Альма Матер стоит, гаудеамус, Университет,
золотым рукавом держит голубя у груди,
и шумят тополя, и в Москве разбежался свет,
тополиный да яблочный, в белую грудь колотить.

А потом Казаков Матфей, с Татианой в шаре внутри
горячей печени, выстроил церковь, гремя
клешнями в снегу, и летели над ней шары,
пирамиды и кубы, как вспышки из-под кремня.

Если эти тела по порядку друг в дружку вложить,
их вписав предварительно в сферы, получим ряд
восходящих орбит - вот Меркурий по кругу бежит,
вот Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн друг за другом спешат.

Кеплер Иоганн их вкладывал, горячась,
догоняя с Платоном гармонию, музыку сфер,
и расчёл и вычел, и вынул ребро, как часть
ангельских кантик, и пением держится свет.

Возьми же мой выстрел сердца, дева-любовь,
как снежок разломай, словно клетку грудную льва.
Все миры снаружи бегут, лишь покуда бровь
внутри, словно снежный мост, весь в буквах от веры, жива.

И покуда цапля-любовь внутри на одной ноге,
и клювом стоит чиста, и им до звезды достаёт,
летят додекаэдры, кубы, шары, пирамиды к реке,
и снег их горяч, и никто под ним не умрёт.

Пусть летит он, гудя, над садами, мостом, мостовой,
над кремнём и собаками, когтем сжимая звезду,
пусть куёт, как медведь косолапый и в латах с косой,
и сгибает подкову, и дует в дуду на мосту.

Пусть кружится Татьянин снаружи, внутри и опять
пусть летит этот снег, дом, как букву, собой серебря,
и идёт снежный лев, держит в лапе, сияньем объят,
мир как череп Адама, и звёзды в крови у ребра.


ПАМЯТЬ ИГНАТИЯ

                         Деревья являют телесную форму ветра,
                         Волны дают жизненную силу Луне.

                                                                        из «Дзэнрин Кушу»

Ветер идёт, окутывает деревья, но гнёт
их внутренний ветер, согласие изнутри.
Так и с подковой, так и с титаном на фризе,
согнутым девой, как дышло. Смотри, как цветёт
плавный рот его му́кой, как лилия в устье и в бризе.

Так и со всем остальным - прежде птицы согласье петь,
прежде танцора - готовность к жесту, разымающему позвонки,
прежде неба и мыса - внутренний тихий ветр,
выгибающий глаз по форме мыса, реки.
Туда, где готов её оттиск, заходит смерть.

Как два хора они поют - внешний и внутренний ветер,
жизнь снаружи и жизнь изнутри; святой Игнатий
их подсмотрел у Ангелов: согласье прежде совета,
понимание прежде вопроса, смысл прежде рождённого слова,
два хора, изгибающие друг друга, - теченье и водоросль.

Бег формирует коня, а слово любви - губы,
и время - лишь пластика выпуклых от напора глаз.
Всё - взаимообратимо, одновременно.
Два льва идут - на них золотые шубы,
внутри их - зрячий, золотой, словно мышцы, газ.

На трибунах гудит толпа. В позвонках у них светляки.
Разорванный мученик ложится во львов, как в ров,
и ангелы одевают, как мальчики, золотые венки
и поют антифон, словно переливают кровь
из правой своей, косматой, как кровь, руки

в левую. Только музыка уравновесит льва
внутри человека и человека внутри
льва. Согласье прежде, чем просьбу. Тишину и слова,
врастающие, как медленная трава,
втянуться в формы, откуда звуки ушли.

Так ангел голос вкладывает меж когтей,
так череп тает в медленный умный свет
и рука под перчаткой находит чужую тень,
и львиная лапа, как Бог, оставляет след
меж двух голосов и между живых бровей.