|
|
Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали
|
|
|
|
|
 предыдущий материал . к содержанию номера . следующий материал  |
|
Стихи
|
|
Пряжа поэзии
| Наталия Черных
|
 |
Проголосовать
за этот текст |
 |
Вы проголосовали
за этот текст |
|
|
ПРЯЖА ПОЭЗИИ
Полощу пряжу в жёлтенькой старенькой ванне, похожей на зев старухи,
братнин свитер (а он-то, поди, всё своим неприкаянным думам раздал,
всё равно что девицам,
блаженный он, что ли, медведь);
греясь ржавой, однако горячей водою,
передумаешь много.
Начиная от стирки вручную, выжать - сил уже нет, сам потом отожмёт и повесит.
Не подумав, что думаешь, всё перемыла: и детство, и прочее с ним.
Новый год, а ни слова о Рождестве, но рулет, как на святках в начале двадцатого века,
за бокалами стаей тарелки спешат,
льётся клюквенный острый крюшон: ах, Наташе его не давайте!
Как будто поэт от рожденья не пьян, так при чём тут Наташа.
Да, поэт куролесит, он строит из стульев на новом столе бастион,
он велик даже в испачканных глиной брючатах.
Выстирала, только ещё сполоснуть, чтобы пену прогнать. Не ушла пена.
Много ли смысла до сухости в сердце язвить, тосковать и смеяться
над каждой картинкой, нелепо коверкать слова,
неестественным косноязычьем сминать красоту угасания вокруг, и в себе.
А мне хочется дыбом, в сметане кленовою ложкой стоящие строки, стихией,
свободной стихией, идущей, как войско, на вы,
осязаемой древностью - не подражание, а время ожившее, преображённое время,
знаменье новой вселенной, в которой уж нет кривотолков и ярость чиста.
Не подражанье и смех, а плетение пряжи промытой,
ушедшей на эту рубаху, которую брат мой наденет, и будет ему тепло.
Так и поэзия. Раскрывает ветвистые, вьющиеся пряжею тёплой объятья,
нитку несёт колесо, а над ним три строгие девы, Парки, Ангелы, кто они -
первенцы Бога - склонились. Вот и тело вышло на свет, вот дано ему имя,
а в зените рождения алый Антарес восходит, как пограничник области смерти.
Так и поэзия. Не предрешённо, так моется пряжа, так пряжа свивается в нить.
Нет, не так, но помимо труда. Как рожденье и смерть,
безусловно, сидящей внутри лихорадкой
(болею ведь, что же он, а ещё называется брат),
поэт ведь живёт и в воде, и в огне,
навсегда. Слово так непривычно для слуха,
это я навсегда.
Нет, скажу себе, ты только свитер. А придёт старший брат,
отожмёт и повесит, после наденет, и будет ему тепло.
Но истлеет ли пряжа моя или впитается братниным телом, неведомо.
Так и поэзия: некогда истлеют все стихи,
зов останется. Им живы все прочие чувства,
им зачинается чудо.
ОДЫ НЕВПОПАД
Первая, к одежде
Славься, платье, которого не сшить и не купить, простоволосое платье,
веселись, закружи плечи мои унылые, дикою розой цвети,
дырами, а вокруг них узоры из мулине; талия платья не больше запястья,
пышный батист заструился, тревожным воланом пошёл: ах, не улети.
Так и нечто внутри, более живое, чем я, волнуется платьем,
рябью от холода тронуто, вздрогнуло от прикосновения звука
пугливым котёнком. Платье и я, не разлей вода; всё равно будешь ты.
Славься, нежное, против холодного ветра, в мартовском небе лететь,
тучи густые пугая маленьким декольте.
О платье внутри, простоволосое платье,
чёрное, белое, розовое.
Алого в маках недостаёт,
ветер с востока.
Платье в узорах из песен, гибких ветвей с покорными шеями,
сердцевидными листьями, множество в платье сердец, все дрожат.
Что же внутри меня так волнуется, ходит батистом и складками,
плечи свои оправляет ежеминутно, будто спешит на свидание,
а сарафан неловко сидит, как мне быть...
Будто брызнули глиной колёса, глупая, ты же сама виновата,
клейкою лентою пятен не снять; о увы мне, платье ходит и плачет,
ибо оно возлюбило, тело твоё возлюбило, ведь тело - это же ты,
все глаза, гибкий рот, удлинённые губы, как я, невпопад,
рвётся платье. Есть ли у платья душа - если есть, то, наверное, мне
не покинуть тебя; надо наряды свои разодрать, а он у меня один,
в чём хожу и чего мне не снять никогда, даже рядом с тобою,
крестильную эту рубаху, прилипшую к небу, присохшую кровью,
рубаху, не толще запястья в обхвате; волнуются облаком крылья,
по телу струится нездешняя рябь,
славься, любовь моя горькая, мреет твоё отраженье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бередит, света просит, счастья и мира,
нетканое моё чудо.
Зимняя кожаных риз теснота обучает движениям новым, суровым.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Платье внутри ни стирать и ни гладить неможно,
а в химчистке не вернут первозданной чистоты.
Вторая, ко всему насущному
Что хлеб, вода и голуби у входа, что спит посудой, дожидаясь рук,
на что глаза смотреть уже не могут, что руки выучили наизусть,
что шепчется, укрывшись диафрагмой, сидит в печёнках, надоело,
что
против списка ощущений и против описаний,
сравнила бы с глотком, да нет, намного легче,
что искренно возлюблено, что в радость, что приобретенье,
что прекрасно и прелюбезно (мне всегда казалось,
что прелюбезность излучает нечто, как вышивка бежит, как нити
прочь от иголки, рыщущей по ткани).
Не то, что чайник ставлю, чтоб чайку, хотя заварка с вечера осталась,
а то, что мир вбирает жизнь свою как влагу, и никак не описать вбирание
той странной влаги.
Губка жестока, а глотка слишком выпукла и ноет, дрожит струной,
рыдает в ней гортани погремушка.
Не то, что как покупка. А почему бы не бежать вприпрыжку новым туфелькам,
подмётки не стирая никогда. Удивленье блестит надкрыльем майского жука.
Не то, что боль, что жжёт и неизвестно где.
А в зеркалах пылает румяная измена,
укоры под ноги бросают ей букеты, скорбей уж полон зал.
Не то, а тихость ветра, сиреневой мороки и улыбки,
ночной улыбки примиренья всем. О, верно, скорби спящие красивы.
Вода в водопроводе - и снова не то.
Посуда плачет, ведь у человека должно быть двадцать рук.
Полнота гнетёт, а пустота молчит на все вопросы. Худоба смеётся и клянчит,
не доверяю худобе. Ну что ещё: пакет, тепло и мыло,
вот овощи, вот суп, и курица с кинзой. Не то.
Вот соль, пожалуй, ближе.
Так мир взвивается, как балерина. Строго и смело,
обдуманно и бурно. Так веет запах моря или озера,
так мозг совершает земной поклон,
так дышат млечные скопления звёзд и галактик,
так ночью разволновалась портьера и дождём дохнула.
Насущное ведь выше пониманья;
не так добавили гречневой каши, чтоб с лишком,
а так в глуби изъеденного душою тела струится свежий ток.
Так просыпается - ну с чем сравнить - здоровье,
а ноги ходят, вот они, вприпрыжку,
а хлебом тянет из печи в пекарне,
а ты так строен, просто стеклорез,
а плоскость бытия - песок и пламя.
Перемешаю, отворю окно.
Третья: глупости
Вот дурочка и с нею дурачок. Говорят, она ещё слепоглухонемая,
не говорит, что чувствует, что видит, какая гордая;
а люди ценят слово. Смотрю с изумлением, ах, правда, мне потребно слово.
Что человек, всего лишь имя наше, так возвестила дурочка,
когда она говорить умела, в раю, до своего рожденья.
А родилась она слепоглухонемою. Ей дурачок как брат, он шубой утешений
скрывает сестрёнку от зимних судеб мира; та всё мёрзнет.
Забота дурочке не впрок, как были не впрок
глаза, голосовые связки и слуховые струны.
На ней платок и юбка, всё не так, братец может и не стараться её опрятней сделать,
изгваздает в навозе или в глине, а то и в костном мыле при мытье.
Дурочка простоволоса, бегает по улице, хватает звуки ртом, да те
рассыпались.
Или же будущее она губами держит, как нить от воздушного змея, не знаю,
а братец сетует. Вряд ли эту парочку позовут на день рожденья или в клуб,
где ритмы музыки как трубы теплотрассы, паршивый чай и дорогая водка.
Вряд ли полюбят в селе, а там и молока нальют,
там сала в старой мешковине шмат подсунут,
там дарницкого хлеба злой кирпич, ну, кушай же.
Но дурочка не ест, а только пьёт, и всё невкусно ей.
Ей бережность тяжела, как молоко, от дойки трудной жалость;
ей слишком сладок сок утех, и сладостей она вообще не любит;
той дурочке вино ну как моча, от запаха воротит; вода же пахнет медью.
Что чувствует она - лишь запахи и вкусы: да, нет, ложь, верность.
Так жуют стихи, так истлевают звёзды и стихии.
Так в майской трясине ходит шест, и человек его уж зацепил за берег.
Ни глаз у ней, ни слуха нет, ни речи. Всё на сердце:
там уши, и глаза, и даже речь.
А усики всех запахов и вкусов шевелятся, а ямки воздуха несут её крыла, а с ней
умчат и брата-мотылька к сирени дикой и юному шиповнику,
к земле обетованной. Глупость плачет,
зовёт детей прочь из бытийного капустника с бардической гитарой,
прочь из клубов анашиных, забитых до отказа мелким камнем.
Сама она как воин, молит так:
стой, солнце, над Авалоном,
стой, луна, над долиною Авалонскою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Есть глупости страна, эльфийский Авалон,
там ток, от сердца к сердцу говорящий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А здесь у дурочки на платье чёрном ворс
да под большими веками тревога.
Здесь дурачок рыдает по ночам, здесь снится,
что тебя никто не любит.
|
|
|
 |
 |
Читайте также
Номера журнала
 |
|
 |
|
2021, №42 2021, №41 2020, №40 2019, №39 2019, №38 2018, №37 2018, №36 2017, №2-3 2017, №1 2016, №3-4 2016, №2 2016, №1 2015, №3-4 2015, №1-2 2014, №4 2014, №2-3 2014, №1 2013, №3-4 2013, №1-2 2012, №3-4 2012, №1-2 2011, №4 2011, №2-3 2011, №1 2010, №4 2010, №3 2010, №2 2010, №1 2009, №3-4 2009, №1-2 2008, №4 2008, №3 2008, №2 2008, №1 2007, №4 2007, №3 2007, №2 2007, №1 2006, №4 2006, №3 2006, №2 2006, №1
|
|
 |
|
 |
Продавцы Воздуха
МоскваФаланстер Малый Гнездниковский пер., д.12/27 Порядок слов Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский» Санкт-ПетербургПорядок слов набережная реки Фонтанки, д.15 Свои книги 1-я линия В.О., д.42 Борей Литейный пр., д.58 Россияwww.vavilon.ru/orderЗаграницаwww.esterum.cominterbok.se
|
|
