|
«И эта детская площадка
тебя, поди, переживёт —
ну, бегай, прыгай». Как сорняк,
сухим стволом перестоявший зиму,
осень ли, весну, стоит старик в такой же пыльной шубе,
и тросточка его живая
стучит во тьму советского асфальта.
Старик:
«Забыть значит начать быть», — писал Михаил.
«Память это всего лишь душа», — говорил Андрей.
Есть вещи повыше души, но пойди поищи,
или подольше: планеты, собаки, хвощи. Или покруче: культура и цивилиза...
что в ней ни тронешь, всё тут же на помощь сполза...
Бог есть любовь. Чем питается чёрт — непонятно:
очень худой и про деньги поёт неприятно. Долговечны развалины памяти, камни душевны.
Голоса неслиянны, молчаний слова совершенны:
сократи, что имел, вполовину, на четверть, на треть —
кто себя пережил, разве лучше бы мог умереть?
Детский хор, молча:
Вот рапира, вот лыжная палка,
вот тапир, вот охотник, двустволка —
никого в этом мире не жалко
кроме самого серого волка.
Важно то, что он серый. Он самый!
Дай дневник, возвращаешься с мамой.
Старик Юрий Владимирович:
Вот усик лета будто виноградный.
Как узок лист его, пока он молод!
Не лист, а почка. Не слова, а всхлипы,
вернее, всхряпы. Песочек тела тут же беловатый,
репях, собачий хвост, сырок творожный,
сближений волапюк далековатый,
тропинок эсперанто осторожный. Дворец кроватей и перегородок,
где палец твой морщинист, как окурок;
протуберанцы медленных растений,
обид и счастьев школьные портфели. Окружности костра или плевка.
Две линии, жука и червяка.
Хор, отогреваясь:
Не жалей, не зевай. Поминутно
смерть и свет для тебя происходят.
Беспредметный урок потому что.
Есть у чашки поверхность с исподу,
а посмотришь вот так — глубока.
Прекращаем валять дурака.
Старик Юрий Владимирович, босой:
И юношей умы во тьме,
где звёзды смерти светят вам
(я тоже юношей бывал,
но это быстро забывал),
и женщины кальмар тугой
с холодноротою ногой —
хранятся, вечные, при мне
другим на зависть головам,
и в хорде сладкий холодок.
Но входит кто-нибудь другой и говорит: «Спасибо, сня...», —
нас, кто там был, не съев ни зги,
но как бы взяв и прекратив,
накрылась премия в квартал.
Тю-тю двуногие глаза.
Все чертежи смывает дождь.
Теперь вокруг одни круги,
а дальше больше ни аза.
Где тайн был шкаф, там всё фигня,
как жизнь, в которой нет меня. А я сомнителен себе,
хоть и со-мнителен тебе —
и это при живом-то «всё»,
которое почти вполне.
Собаки лают в унисон,
как пел Денисов-Эдисон,
а эта девочка ещё —
уже старушка в пермане...
Её в пергаменте рука
страшна, как сбои в ДНК. Здоров ли чей здоровый сон?
Хранятся вечные слова
«пельмень», «сосиска» и «ать-два»,
собака, кошка, партактив.
Судьбы пятнистая нога
ползёт в тумане четверга,
и что-то нежно говорит
её дружок полиартрит;
консервы воют в унисон,
стучит свиной презерватив. Маяк карманного огня
всё ярче, словно неродной.
Храпит пробитый эполет,
десяток новых разменяв.
«Переучёт и перегной,
полёт, мелеет и омлет,
Нева-Венеция весной...»
Пошевели теперь сама:
по истеченьи жёстких лет
приходит мягкая зима.
Хор, с потусторонне патриотическим душком:
Что с печалью глядишь, поколенье?
Ляг, Алёнушка, как на войне.
Отвратительны наши стремленья,
только лень неприлична вдвойне.
Шкура в дырочках, день догорел,
за попытку стреляться — расстрел.
Сосед дядя Юрик, накачивая гитару:
Быть, чтобы казаться.
Думать, чтобы забыть. Не обижаться.
На тёплое дуть, в ладоши не бить. Медленно плыть по стечению обстоятельств,
не отражаться ни в чём.
Гладкой воды изнутри не касаться,
топориком, кирпичом. Я утюжок, и ты утюжок.
Город Чугуев, чёрный флажок.
Тонкая нота дня
над темнотой, звеня.
Хор, почтительно:
Царь-царевич удилище правит,
колокольчик на небе звенит:
«Раздавайтесь, деревья и травы!» —
запускает собачку в зенит.
Шапка красная, вопли, штыки,
пытки, прятки, лопаты, крючки.
Ю. В. (((((((в, плательщик по общей ставке:
Я мелкий мылкий идиот,
разумный человек.
Работаю на депозит,
потом гляжу сблизи —
не так уж мал, не столь уж мыт,
не больно-то умён.
С тобой и рядом не сидит
такой, как я. Но вот весёлый крепкий ангелок
ду-душу поволок.
Не попадает зуб на зуб?
Раздуем уголёк.
Не запретите вы мне, черти,
мечтать о жизни после смерти.
Я — граб! Я — краб! Я чебурек!
А это кто выходит вон?
Хор, голодая:
Аккуратен, как ангелы мщенья,
кто камыш истребляет в пруду
на рассвете большого ученья
в девятнадцатом дважды году?
В поле девушка, в ней результат,
и пора помолиться назад —
Сервант в костюме жены или сестры:
Красные рыбы и зелёные горошки,
белые небосводы тарелок.
Ложечки, ляжки, желудки, подвздошья,
изображенья грибов и белок — мир невелик? Но возьми большую
с супом или борщом.
Хлеб одесную, а соль ошую —
знаешь, всё это о чём? Из перебранок и перестрелок
слышишь ножей и вилок
стук? Белые горизонты тарелок,
ноги пустых бутылок.
Хор, приподымаясь на всех:
Лапы. Гвоздь. Два кольца, три дорожки.
Колосок — голосок молока.
Кровь на травке ребёнка немножко,
ненадёжное слово «пока».
Вот звезда, вот корона, вот мяч.
Солнце воздуха, мухи удач.
Лётчик-ополченец Св. Георгия, во тьме:
Что далеко — в сумерках будет ближе.
Что хорошо — завтра не будет лучше.
Выйди во двор весь в разметке чужих созвездий:
как по странице бегают твёрдые мягкие знаки яти и фиты,
видимые с той стороны, и не выглядывают обратно.
Ночь полна, как колодец в правильном тёмном месте,
и риторики костёр шипит до рассвета
с той стороны, но не просится к нам на эту. Что далеко — к полночи станет выше.
Что хорошо — не исчезнет, а превратится
в утренний холод. Впустишь чужую свою собаку,
встанешь на крыше, потянешься — археоптериксов стая,
каменным расправляясь будущим отпечатком,
и полетишь навстречу точке, передавая приветы,
всё, что возьмут, позволяя кляксам и опечаткам.
Хор, стремительно охлаждаясь:
Обезьяны лукавства и мощи,
человечности мерные рты,
это вилка и нож, если проще,
а трилистник прожуйте, скоты.
Патрик, пряник, ондатра, причал,
Заратустра, ошеек, печаль.
Пораженец Ц., в долгий ящик:
Свободней птицы только овощ,
вот он по веточке ползёт.
Она летит, и бог ей в помощь,
хоть птичник, хоть овощевод. Теперь одна у нас дорога:
по мановению ножа
мы начинаем славить Бога,
неутешительно визжа. Полна природа кратких знаний,
но вот порог, но вот порог —
предел мечты и начинаний,
простой, как валенок, итог: бульон, компот, собака, сила,
картонка, яблоко, могила.
Старик и мойры (пускает слюни, ткут):
Стыдно время тёплое терять,
но стыдней об этом повторять —
повторяя, вновь теряешь время.
(Глупо же об этом говорить.)
Как овца тыняешься, небрит. Думаешь, мол, бремя — это рама?
Рана — ты, и сквозь тебя — течёт
(будто все — ничто, и нас нет дома).
Идиот даёт себе отчёт,
умный перешлёт его другому. Что важней, корова или стог?
Запад утром смотрит на восток,
а восток на запад. Вечереет,
и руки горячая рука
как реки прохладная река (это кто киркой, как криком, бреет?
выторг — окончательный восторг)
из груди, но лето не умеет
задушить зимы острожный стон:
потемней, печальней, поскорее... Им кружить, как бабочке в колодце
(ловля неболикая внахлёст),
косточками умысла колоться,
доставать до самых влажных звёзд.
Что растает, то и остаётся. Эпилог. ВЗРЫВ СВЕРХНОВОЙ В ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ КВАРТИРЕ Помнишь, Паша, тот вечер, когда я вешала в коридоре лампу?
Да, Саша, я — твоя душа.
Времени, чтобы жить, как всегда было мало.
Лампа была беззастенчиво хороша. И когда мы с тобой стояли на табуретке,
когда в дверь непонятно глядела наша жена:
как Лисичка в Кораллах или крыса сквозь ветки, —
я была для тебя, вот скажи, хоть на миг неважна? Да какое там миг! И когда засияло, как Бог,
ваше Солнце, и все побежали, кто мог,
прочь из этого коридора,
я подумала: «Всякий пересекаемый нами порог —
не прекращение Разговора, а его продолжение». Или наоборот?
(А жена уже забегала за поворот.)
По делам. Поделом. Я тогда потерялась на миг:
без меня как-нибудь догоняй свою нимфу-пастушку, —
всё равно всё построено здесь из неправильных книг.
И пора на просушку.
Хор:
Свет Свет Свет Свет
нет нет нет нет
Свят Свет Свят Свет
Свет
свет
свет
свет
и т. д.
|
