Воздух, 2009, №3-4

Запас воздуха
Архив и мемориал

Сгустки одиночества: у истоков поэтики Михаила Файнермана

Илья Кукулин

Литературная судьба Михаила Шиковича Файнермана (1946-2003) сложилась как-то особенно неудачно даже для России, даже для сообщества неподцензурных литераторов, которые десятилетиями не имели возможности публиковаться на родине. Файнерман не имел амбиций лидера, но не стремился и к осознанной «маргинальности» или «подпольности». Тем не менее, при жизни поэта его стихи публиковались крайне редко, единственный прижизненный сборник вышел тиражом 200 экземпляров, философские работы не изданы вообще. Отчасти, конечно, это связано с тем, что на протяжении многих лет Файнерман был психически болен, но его болезнь не несла с собой постоянной невменяемости: конечно, ему было трудно состоять на какой бы то ни было службе, но всегда, кроме откровенно патологических периодов, а они случались нечасто, Файнерман был интересным собеседником, писал длинные  содержательные письма к друзьям 1, стремился к публикациям... В мемуарах друзей можно найти объяснение: он был неспособен «пробиться» в литературный истеблишмент из-за ранимости и душевной хрупкости. Этими качествами Михаил Шикович в самом деле был наделён, однако, вероятно, причины его невостребованности — в первую очередь  эстетические, а не психологические или медицинские, и связаны они, как часто бывает, просто с невнимательностью современников.
Насколько можно судить из сегодняшнего дня, творчество Файнермана сперва, то есть в конце 1960-х и начале 1970-х 2, воспринималось читателями за пределами очень узкого круга, даже хорошо осведомлёнными в контекстах неподцензурной поэзии, как излишне «иностранное», своего рода калька новейшей англоязычной поэзии, а потом, в 1980-е — 1990-е, — как слишком социопатическое, аутичное. Для поклонников же советской «тихой лирики» стихи Файнермана были слишком нетрадиционны по своей поэтике, да и психология в них, если вчитаться, тоже совершенно нетрадиционная.
Причина этого общего несовпадения — в том, что художественная задача, которую на протяжении многих лет решал Файнерман, даже в литературном сообществе сначала воспринималась как малозначительная, а после — как слишком очевидная, в то время как она не была ни той, ни другой. Файнерман оказался незамеченным новатором — вероятно, одним из самых незамеченных в истории русской поэзии.
Произведения, представленные в этой подборке, — ни стихотворения, ни поэмы: Файнерман называет их клотами. Clot по-английски — «сгусток», довольно частое значение — «сгусток крови». Для Файнермана, видимо, это имело значение ещё и «сгустка чувств» — печали, тревоги, волнения.
Здесь публикуются клоты 1973 года, и при последовательном чтении становится видно, какую задачу решал Файнерман тогда — и, вероятно, на протяжении всей жизни. Он адаптировал в русском языке традиции новейшей западной поэзии — Сильвии Плат, Аллена Гинзберга и некоторых других — для того, чтобы дать русской поэзии язык для описания чувства, которое можно было бы назвать сочувствующим одиночеством. Нужно это было не только для того, чтобы выразить определённую частную эмоцию, но и чтобы создать новый образ человека в поэзии — странника, очарованного метафизическими вопросами, восторженного и бесприютного «бродяги дхармы».
Бесприютен и герой «Москвы-Петушков», поэмы, написанной в 1969 году, незадолго до публикуемых клотов, — но он всё время на миру, втянут в бесконечные споры, диспуты и словесные игры с попутчиками, встречными и поперечными. Монолог героя Файнермана обращён не к собеседникам, а к молчаливо сочувствующим — но ни к кому конкретно. Более того, «экстериоризация внутренней речи "заброшенной" личности», происходящая, по гипотезе Н. Л. Мусхелишвили, В. М. Сергеева и Ю. А. Шрейдера, в литературе переломных эпох, — вопреки этой гипотезе, направлена у Файнермана не на то, чтобы «обрести коллективную идентичность» 3, а, наоборот, на то, чтобы преодолеть любую законченную идентичность, как библейский Иов, и тем самым обрести свободу. 
 В русской литературе, вплоть до 1960-х годов, одиночество воспринималось как трагедия. Одиночка — всегда в большей или меньшей степени отщепенец, который может гордо принять свою судьбу, как Мандельштам в 1930-е, но стигматизированности и чувства униженности от этого не теряет. Для Файнермана трагедия — не одиночество, а само человеческое существование. Одиночество — витамин, который даёт силы ежедневно справляться с этой трагедией, и поэтому — единственно возможный способ жизни. Но тогда это чувство должно было стать не одиночеством отщепенца, а новым самоощущением, которое Файнерман описал в письме к Науму Вайману — характерным образом вставляя английские слова там, где ему не хватало русских:
«...Только теперь, вполне выйдя из депрессии, я вижу, что она мне дала: дело жизни, стиль её, направление и цель. Общины разного типа — от сексуальных до просто производственных. Даже с воздержанием. Букет разных типов, образов жизни, даст каждому одинокому найти своё. Ведь и одинок всяк по-своему. Главное же во всём этом деле — сделать так, чтобы люди не стеснялись одиночества — сделать, чтобы это стало обычным: я ищу someone. По-русски так и не говорят, а по-английски: I'm full lonely — просто» 4.
По-английски Файнерману казалось написать более удобным потому, что ранее подобное самоощущение было выработано европейско-американской контркультурой 1950-60-х годов. Например, Файнерман любил британскую прогрессив-рок-группу «Rare Bird» и особенно — её самую знаменитую песню, «Sympathy» (1969):

Now when you climb
Into your bed tonight,
And when you lock
And bolt the door,
Just think of those
Out in a cold and dark,
Cause there's not enough love
To go round... 5

Подобное настроение описано в повести одного из духовных отцов американской контркультуры Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (1951), которую Файнерман очень любил. Известно оно было и дзен-буддистам, а дзеном Файнерман (как, впрочем, и Сэлинджер) увлекался на протяжении десятилетий. Из позиции сочувствующего одиночества писала и Сильвия Плат (1932-1963), которая жила тогда же, когда и лидеры контркультуры, хотя к ней и не принадлежала. Плат была одним из самых близких Файнерману поэтов — возможно, потому, что, как и он, всю жизнь боролась с тяжёлыми депрессиями.
В 1970-е годы сочувствующее одиночество приобрело актуальный социальный смысл, особенно в СССР. Было всё труднее хоть в чём-то соглашаться с окружавшей действительностью в условиях, когда возможности для любого социального действия (кроме самого отчаянного) были блокированы, «большие идеологии» — дискредитированы и совсем близко обозначился «конец перспективы» (И. Бродский). Людей, чувствовавших одиночество, стало больше. Более того, для многих авторов неофициальной литературы потребность в «сочувствующем одиночестве» стала новым исторически значимым императивом. Проще всего тогда было воспринять советскую действительность только как морок. Куда труднее — как мир, полный насилия, где нужно искать «детей во ржи», которые могут каждый миг оказаться на краю пропасти.
Большинство тогдашних авторов неподцензурной поэзии и прозы воспринимали новое самоощущение как основу для альтернативной социальности — «социальности одиночек» (М. Айзенберг) 6. Файнерман принадлежал к тем немногим поэтам, кто психологически радикализовал эту ситуацию и счёл, что для достижения свободы необходима, пользуясь языком М. Бахтина, социальная «вненаходимость», стирание самой возможности определённой социальной позиции.
Эти немногие, насколько можно судить, были объединены общим интересом к англоязычной контркультуре и/или к предшествующей ей модернистской традиции. В первую очередь следует назвать московских «сверхтихих» лириков из литературной группы «Список действующих лиц», названной так по имени подготовленной ими в 1982 году самиздатской антологии: Марина Андрианова, Иван Ахметьев, Борис Колымагин, Михаил Новиков, Андрей Дмитриев. В эту группу входил и Файнерман. Их невольным «братом по разуму» оказался ленинградский поэт Сергей Кулле, скорее всего, в ту пору ничего не знавший об их поисках. Практикуемое ими «стирание» социальности больше всего напоминало «тактики ускользания от господствующих дискурсов», описанные Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари в философском диптихе «Капитализм и шизофрения» (книги «Анти-Эдип» и «Тысяча плато»), однако если Делёз и Гваттари уповали на торжество воображения, то наши отечественные «ускользатели» находили спасение в бесконечном обострении внешней и внутренней наблюдательности, в фиксации максимального количества деталей видимого мира. Точно «подсмотренные» детали, словно бы взятые в скобки, отделённые от всего мира и рассмотренные под увеличительным стеклом, оказывались спасительными.
Впоследствии это внимание к деталям было принято за главный признак новой поэтики: авторов этого типа в 1990-е годы стали называть минималистами. Стихотворения авторов «Списка действующих лиц», в самом деле, часто короткие и какие-то невесомые, но свойственное этому литературному движению превращение наблюдений за миром в отдельные стихотворения-«вспышки» стало следствием, а не причиной нового самоощущения: по длине публикуемых здесь клотов Файнермана смело можно было бы назвать «максималистом», да и Михаил Сухотин, который учёл работу Файнермана и других авторов «Списка...» в произведениях 2000-х годов, иногда пишет весьма длинные поэмы.
По сути, все эти авторы вели в русской культуре работу, параллельную и альтернативную становлению русской рок-музыки. В её тени они и оказались. В русской рок-музыке 1970-х асоциальность и «сочувствующее одиночество» сформировали новую идентичность — религиозной и сентиментальной богемы. Лучшие произведения и группы ранней русской рок-музыки были основаны на стремлении эту идентичность преодолеть. Для их поэтических «товарищей по несчастью» непривязанность к месту, самочувствие созерцающего внешний и внутренний мир «бродяги» стали не социальной, а экзистенциальной проблемой и поэтому вообще не требовали создания какой бы то ни было общей, групповой идентичности. Этих поэтов, как неуловимого Джо из анекдота, никто не стал ловить, потому что они предлагали своим немногочисленным читателям действовать на свой страх и риск и не могли дать им ни новых образцов поведения, ни нового стиля речи. Их не только не поймали, но даже не особенно-то и заметили.
Во всём этом неслышном культурном движении Файнерман шёл дальше всех в культурной рефлексии: по-видимому, именно он первым понял прямую перекличку новой поэтической психологии с религиозными и эстетическими идеями англоязычной контркультуры и первым сумел их полностью адаптировать в русской поэзии, найдя для выражения того, что его волновало, неочевидные ритмические, просодические и интонационные источники в отечественной традиции: кроме очевидных следов чтения авторов «лианозовской школы» — Евгения Кропивницкого, Яна Сатуновского, Всеволода Некрасова, — в его стихах отзываются самые разные «миноритарные» традиции русской поэзии, от жалостного Николая Огарёва (стихотворение Огарёва «Umbrellas to mend!» по интонации предвосхищает Файнермана) до стоически-невозмутимых стихотворений Фёдора Сологуба, особенно позднего.
Поразительным образом в клотах всего одного, 1973-го, года видно, как чувство, вроде бы просто перенесённое Файнерманом из англоязычных поэтических описаний, на глазах учится не только говорить по-русски, но и видеть советское, приноравливается к действительности «эпохи застоя», привыкает дышать каменноугольным воздухом. Окончательно, неотменимо социальным и диалогическим оно становится в последнем клоте, написанном, насколько можно судить, на смерть Симона Бернштейна (1925-1973) — неподцензурного поэта и руководителя литературной студии при администрации Сокольнического парка в Москве, — к этой студии Файнерман принадлежал в конце 1960-х — начале 1970-х годов.
Из сопоставления клотов Файнермана с написанными в 1990-е годы романами Пелевина становится понятным, насколько разной может быть литература, испытавшая влияние буддизма. Пелевин даёт мужество увидеть, что многое в окружающем нас мире — навязанное нам наваждение. Файнерман даёт слова, чтобы мы могли признаться себе: в этом мороке может быть нереальным всё, кроме одиноких сердец, которые ждут нашего участия.

1 На основе переписки с Файнерманом известный израильский писатель Наум Вайман подготовил книгу non-fiction «Ямка, полная птичьих перьев» (М.: Новое литературное обозрение, 2008).
2 По свидетельству поэта Михаила Сухотина, первое стихотворение, которое Файнерман относил к своему зрелому творчеству, он написал в 1967 году (Сухотин М. О Файнермане (Хафмане) // Сайт Александра Левина).
3 Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Иов-ситуация: искушение абсурдом // Философская и социологическая мысль. 1991. № 8; Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Иов-ситуация Иозефа К. // Вопросы философии. 1993. № 7; Лассан Э. «Плюрализм возможен, консенсус исключён»: роман Ю. Давыдова «Бестселлер» в свете «лингвистического поворота» в гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. 2006. № 81.
4 Впервые опубликовано в составе статьи: Вайман Н. Бесстрашие беспомощности // Новое литературное обозрение. 2004. № 65. В тексте публикации — «I full lonely».
5 «Когда ты влезаешь / В свою постель вечером / И когда ты запираешь дверь, / Подумай о тех, / Кто в холоде и темноте, / Потому что на земле / Недостаёт любви» (вольный пер. М. Файнермана; точный перевод последних двух строк — «Потому что здесь слишком мало любви, / Чтобы её хватило на всех»).
6 Айзенберг М. Некоторые другие. Вариант хроники: первая версия // Айзенберг М. Взгляд на свободного художника. М., 1997.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service