«памяти незабудки»

                                                                                 Название стихотворения Г.-Д. Зингер

Для входа в систему Гали-Даны Зингер нужно ввести код доступа. Единого кода не существует — система хорошо защищена. Все коды — частичного доступа и все они, возможно, временные. Я подобрал только один, прошёл по одному из маршрутов и рассказал о том, что я увидел.

Гали-Дане милы подробности; она укрупняет фрагмент картины, сохранённой памятью, и внимательно рассматривает каждую деталь. То немногое, чего она не помнит, имеет чёткие координаты на растровых полях её памяти:

Я не забуду книжную закладку,
где жёлтый круг и синий треугольник
с квадратом красным снова повторяли:
один плюс три равняется четыре,
и клейстером, размазанным соплёй,
я это утверждение скрепляла,
вселявшее уверенность в законах
небесной землеметрии не меньше,
чем мнимая возможность написать
"я помню" на тетрадочном листке.

Я пенку на какао не забуду,
я не забуду Элю Головко и Пальчикову Иру,
однояйцовых Сашу и Наташу,
двух Жень, один — Лукин, второй был — Мaркин,
Лилю Баруллину и суп с перловкой,
я даже вспомнила фамилию двойняшек,
но хоть убей, не помню имя воспиталки,
их было две, но всё равно не помню.

Я не забуду дедку с бабкой репки из фанерки,
я помню гордость юной пионерки,
проследовавшей мимо — на урок.
Я буду помнить запах валенка в галоше
и лифчики с чулками на подвязках,
и каравай, и гуси-гуси,
и как мы в ряд сидели на горшках
<...>

Но повторявшийся неоднократно
мой сон под скрип и скрежет раскладушек:
кубы и конусы, шары и пирамиды,
которые я вынимала из-под ног
и друг на друга ставила всё выше,
карабкалась и снова громоздила,
и каждый из объёмов необъятен
был и казался мне планетой, нет,
планидой, нет, мирозданием, удержанным
в полёте в одной единой точке колебанья,
но этот сон я помнить не могу.

«В начале жизни помню детский сад...»

Зацикленность на прошлом — от неспособности к забыванию. Неспособности, уничтожающей настоящее как форму присутствия. Мы знаем это по опыту литературного героя — Фунеса, а также реального мнемониста — Соломона Шерешевского, чьи эйдетические проблемы выразительно описала Р. Лахманн: «Кто запоминает всех и вся, тот забывает порядок мироустройства. Катастрофа, постигшая Ш., коренится в акте вспоминания, который буквально катапультирует Ш. из границ словесного и предметного порядка. Мнемонист как бы падает с некой вавилонской башни сигнификантов, построенной его неумолимой памятью. Мир крошится на тысячи частичек и оседает в сознании как синтаксически неорганизованная масса, делающая невозможным распознать действительные взаимоотношения между объектами. Семантическая гармония между прошлым и настоящим нарушена, гиперсемиотические явления препятствуют созданию новых моделей и знаков, поскольку мания сохранения уже имеющихся в памяти знаков ведёт к выкристаллизации какого-то вторичного мира, перекрывающего в конечном счёте первичный» ¹.
Один из текстопорождающих механизмов поэтики Зингер аналогичен механизму запоминания, создающему деиерархизированный мир мнемониста. В его мире детали прошлого как объекты запоминания разлучены друг с другом своими сигнификантами, выбранными по принципу омонимического сходства. Да и реальность самих запоминаемых объектов скомпрометирована референтами их мнемонических пар:

...а ещё был пряничный домик
его постепенно не стало
сперва отбилась труба и мне сказали
что я совсем отбилась от рук
потом облупился наличник но меня не лупили
а в пряничном доме хранились две шляпных булавки
куча пуговиц и кольцо
где лунный опал
а потом он упал но не разбился разбилось только крыльцо <...>

 «4-е письмо к Оне»

Память о прошлом, которую мнемонисту не дано смыть летейской водой, поражает систему языка, в свой черёд начинающую распадаться на ряды макаронизмов и омонимий. Ивритское словосочетание сфат ха-эм (материнский язык, т.е. родной язык) запускает механизм запоминания, который, по причине своей гиперфункциональности, увлекает мнемониста в лабиринт воспоминаний:

Русский нужно впитать из плаценты,
не с молоком тульской крестьянки,
не с молоком Мадонны Литта,
не с молоком ленинградской подруги
и не с молoками ленинградской салаки,
не с мышиным помётом Тарусских страниц,
не с Машиным мылом,
не с машинным маслом на листе Ленинградской правды,
где КПЗ с КПСС и другие полезные коэффициенты,
не с мослом пролетарского слова мамаша в устах салаги.
Тут важно верно сместить акценты,
а после крошки смести с клеёнки:
когда-то мама мыла раму
и в тапочках на босу ногу
на подоконнике стояла
на ленинграде на вечернем
под босса-нову от соседей.
уже не холодно, халатик
на ней в горошек развевался —
она такой кладёт в салатик
оливье.
<...>
А ещё была пудреница с Международного фестиваля молодёжи в Москве.

«Лета»

Языковые нарушения, которые в логическом пределе ожидают мнемониста и в которых заключается, может быть, самый узнаваемый из приёмов зингеровского письма, уникальны тем, что они сочетают два противоположных типа афазии, чьи признаки в классическом описании Р. Якобсона находятся в дополнительной дистрибуции ². Дробя целое на части, мнемонист присваивает каждой из них самостоятельный ассоциативный контекст, обычно посредством омонимии; тем самым он утрачивает исходный контекст целого и становится жертвой эфферентной афазии (она заключается в нарушении комбинаторной функции — потере грамматического контекста при сохранении его компонентов). Но затем вспомогательные члены омонимических пар, никак не связанные между собой, могут произвольно обмениваться местами с исходными компонентами, так что уже неизвестно, который из них является сигнификатом, а который сигнификантом. Подобная ситуация соответствует уже сенсорной афазии (заключающейся в нарушении селективной функции — потере компонентов при сохранении грамматических связей), с той, однако, разницей, что исходный компонент вместо того чтоб исчезнуть теряется среди собственных подобий.
Прямое следствие незабывания — невыход из детства ³. Он же и спасителен, поскольку ребёнок ещё не прикован к линейному времени принципом селекции:

Нет, ты не можешь сказать
и то, и это.
То и это ты можешь
только думать.

Между шёпотом, ропотом, дуэтом
и
соло, соловьём, белым шумом,

между опытом, потопом, наветом
и
суховеем, невинностью, самумом

надобно поэтому выбрать,
следуя доброму совету.
Что ты на это ответишь?

Дайте мне, пожалуйста, подумать.

«Чур уговор (II)»

Ребёнок свободно входит туда, куда не втиснется взрослый:

...выражения
значенье коих не определить
отдельными значеньями частей
всё врут родители
к тому же часто им ошибаться свойственно <...>

«С большим трудом читая Дунса Скотта»

Но оттуда, куда ребёнок вхож, то есть из потайных коридоров языка, только и видна истина, заслоняемая языковой нормой, — истина лжи, её изнанка:

— Я знаю, — сказала Анечка, —
это когда гражданин ложится на женщину.
— А ведь и правда, — восхитилась Нюра, —
такая маленькая, а уже всё понимает.
— Правда, — сказала Анечка, —
это такая газета. Правда бывает разная:
ленинградская, комсомольская, Правда Востока — Дер Эмес.
После этого, — сказала Анечка, —
гражданин не должен поворачиваться спиной к женщине
и читать газету. Сначала он должен ласково потрепать её по плечу
и только после этого осторожно пройти в уборную и уже там
начитаться.
<...>
— Тебя послушаешь и жить не захочешь, — сказала Нюра
и хлопнула дверью.

«Это»

Как видим, принципы языковой игры, составляющие важнейшую специфику поэзии для детей, Гали-Дана Зингер в полном объёме переносит в стихи для взрослых, написанные как бы с позиции ребёнка. Достигаемый эффект отчасти роднит её эстетику с искусством Гая Мэддина, в чьих фильмах старение мира катализируется с помощью детства кинематографа.
Мгновенное событие, вроде удара током при попытке перелезть за ограду райского сада, хранит в памяти субъекта свой нерастраченный заряд:

отчего же папа ты зарделся
рассердился когда я огрызок
обглодать тебе сунула при людях?
что же в этом было плохого?

«мокрая курица не птица кура ни рыба ни мясо...»

Реконструкция травмы, если верить учебнику, позволяет выйти из-под её влияния, переступить садовую ограду, научиться забывать то, что было вытеснено услужливыми сигнификантами. То, что Шерешевский стремился забыть, он записывал ⁴. По той же самой причине поэзия Гали-Даны Зингер — это поэзия прежде всего письменная. Она возвращает нас к самим истокам письменной поэзии как магической техники, позволяющей рапсоду забыть.

¹ Лахманн Р. Семиотическое несчастье мнемониста // Сборник статей к 70-летию проф. Ю. М. Лотмана. — Тарту, 1992. — С. 13.
² См.: Якобсон Р. Лингвистические типы афазии // Он же. Избранные работы по лингвистике. — Благовещенск: БГК им. И. А. Бодуэна де Куртенэ. — С. 291-293.
³ Ср. понимание анамнезиса — в талмудическом ключе — как возвращения в младенческое состояние у Й. Йерушалми и, вслед за ним, у Р. Лахманн (см.: Лахманн Р. Память и утрата мира: «Мемориозо» Борхеса — с намёками на «Мнемониста» Лурии // Немецкое философское литературоведение наших дней: Антология / Сост. Д. Уффельман, К. Шрамм. — СПб.: Изд-во С.- Петерб. ун-та, 2001. — С. 377).
⁴ А затем выбрасывал или сжигал бумажку. См.: Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти: Ум мнемониста. — М.: МГУ, 1968. — С. 40-41.