Урок античной литературыОбнаруженные прорицания отвратительны,
как если развернёшь полотенце, а там — личинки
и тут же — зелёным взрывом во все стороны навозные мухи. Столько мучеников похоти вздели
снаряжение на жёлтые худосочные спины
в надежде, что уродством можно исправить этот изуверский логарифм: избыток
нежности, и мужчина и женщина рядом с Ифигенией,
обречённой на смерть, и власть, раздевающая осуждённых на смерть — перед казнью.
Честолюбие оборачивается убийством.
Ночной порыв людских объятий — снаряжением на спинах мучеников.
Если есть у тебя семья — пусть она голодает.
Если твой паспорт раскрыт на столе перед чужим человеком, мужчиной или женщиной,
значит, уже час как тебя нет в живых.
Там, на столе, в зеркальном отражении на паспортном фото твоё лицо кривится и плачет,
прощаясь, будто уже предано огню.
Если у тебя есть ребёнок — в последний раз ты поцеловал его час назад.
И теперь к его спине привязывают нечто
с очертаниями оливы, величиной со снег. Бусины детской слюны словно ртуть
на каменных плитах храма. Это — прорицание,
едкая кровь богов во славу многих побед.
Иеремия
Нет, он не кричит. Его голос — аромат духов,
которыми спрыснуты столбы солнечного света,
запах цветов, слишком быстро сгорающих, слишком близко друг к другу. Его брошюры объясняют ненасытность природы,
печальную бесполезность фонтанов,
посвящённых Гейне в 1900 году. Лицо Гейне непроницаемо.
Голые конечности Лорелеи
скупо жестикулируют в медных кубках, пущенных на проволоку и стружку.
Граффити прячет непристойность за непристойностями.
Солнце — не шар. Солнце — стена. За ней полицейские
выхаживают важно, как зонтичные птицы,
и ни одна неотложка в эту стену не верит. В жарком алькове пророк с остановившимся взглядом
клянёт себя на чём свет стоит — а что если
случившееся не повторится! Он говорит: «В пустыне я молил об одном милосердии,
не о счастье, не об оправдании, желая
укорениться наконец. Ни одна цена не слишком высока, ни одна жестокость не чрезмерна,
если в итоге жестокость иссякает и милосердие
раздаётся ударом молота в шуме дождя». Цветы сгорают слишком быстро, слишком близко друг к другу.
Бедность — последний вкус солнечного света
1900 года, где мы встретимся вновь.
Зарницы
Мы живём в прекрасном новом районе.
Тут ветер такой, что листу не долететь до земли.
В солнечном блеске соседская девочка на ходулях —
так потрясающе освещена, что
растворяется в свете, бьющем у неё из-под ног.
А праздников в нашей жизни нет. На старой улице мужчины поубивали бы жён
из-за сильного ветра. Их свободой были рамки закона,
их жизни смердели. Не бывает здоровых там,
где никто не лечит брошенных детей,
а ветер от флагштока к флагштоку
(беспощадный дикий чужой) телеграфирует
о судьбах животных, о праздничных указах. Отдай руку, чтобы сберечь руку, око за око,
глядящее лишь наружу. Я превратил
своё сердце в частый бредень закона
и получил в награду медленное угасание
моего нового ребёнка в палате, где Рождество
справляют раз в месяц, не снимая чулки для подарков. На старой улице все приносили жертвы
по вере своей. В прекрасном новом районе
свет незыблем под ногами детей,
я живу один, никем не брошен, и
жертва — повседневность, рутина.
Солнце и ветер всё сильней и сильнее,
нет им помехи, и мы постепенно
растворяемся в едином цвете наших окон.
На открытках
На втором этаже теплее, но будущее не там.
Где-то ещё, в клетке, где зимние нации —
цирковые, полуживые и беженцы —
проходят через допрос вплоть до уничтожения.
На втором этаже семья музицирует.
Но в будущих местах содержания идиотов
вопросы обращаются в лёд, и первый снег
многих смертей чернеет прежде, чем упасть. Кое-кто бередит и раздувает это во мне.
Уроженка столицы, незаконная дочь
музыканта, гид туристической группы,
она — новое совершенство, и я её творение.
Она так долго была счастлива
в клетке, она натрахалась по самое некуда
в этой клетке, она признаётся, откровенничает во всех
подробностях, пока мы едем от памятника к памятнику. Семьи музицируют в цирках.
Время расправляется с цирками.
Приговаривая что-то о животных, моё
любимое, лучшее время — будущее
растёт, откровенничает, воскрешает
вышибающие слезу плоские пейзажи
в чёрном снегу и милосердный дар
любить отцовское тщеславие, но не отца,
материнскую скорбь, но не мать.
Сиротство признаний
оправдывает чёрную землю и колыбель — того я и ждал.
Юбилей многих городов
Тьма раздвинула воздух там, где он гол,
мак и драмодела, цветок и бомбу.
Слишком много невинности уцелело.
Кое-какими остатками — сумраком без конца
в убывающих партерах — отравлен
спирт сиротства. Любая стена
была из надшахтной времянки,
любой завиток дыма — женщиной,
непристойно заснятой мужчинами из родни. Я живу в кредит.
Я люблю мужчину, и он из мяса состоит.
Я люблю женщину, она из рыжих волос,
завиток дыма, что любит меня всерьёз.
По всей Европе реставрация и ремонт
звук обращают в сущее ничто:
то ли взрыв, то ли жалобный стон. Кто б ни чеканил монету тотальной войны —
он низводит всё прочее до грошовой подделки.
Хоть в дурдоме упрячь её, хоть в постели,
это всё та же война. Получать и платить —
война. И раз уж речь о бессмертии
не идёт — значит, довлеют дню
воинские потери.
А что не умрёт — то достойно жить.
Перевёл с английского Дмитрий Кузьмин
Эпигон
Божество этого мига — божество навсегда.
Мне нравится косность этой максимы,
невыразительная нагота моря,
запечатлённая на лобовом стекле,
сымпровизированная, когда нечего было познать. Ты можешь убить паука, но оставь паутину.
Вот как мой сын сосёт грудь.
Его лицо уменьшается, пока тело растёт.
На его высоте у ветра муравьиные лапки,
и здесь ничего не познать, кроме
изменчивых анатомий ветра,
обретающих плоть, да, на любой высоте. Я завишу от мгновенного божества,
как от переменчивого милосердия
вечерней школы, жёлтых учителей,
бесстыдно плачущих, когда все вокруг
неподвижны. Я слышу звуки,
распотрошённые в шуме ветра,
монотонные в голосе моего сына. Вера — это импровизация. Она помечает небо
двойной волнистой линией — следом самолётов,
новой расы, превзошедшей людскую,
а промежутки заполняет ребёнком —
пока падает ливень и ветер, запинаясь,
муравьиным шагом укрывается в тень.
Всё безвозвратное заслуживает культа,
чуть заметного движения ветра, музыки.
Перевёл с английского Валерий Леденёв
|
