Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2009, №1-2 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Проза на грани стиха
Выставка

Антон Равик

        Не правда ли, материя организуется, выстраивается, отстраивает сама себя в поиске гармонии — Абсолютной идеи, абсолютного порядка?

        Тёмный коридор — шторы слева и справа. Проходя через турникет, нажимаешь на кнопку, она выбрасывает тебе число клеточек, которые ты можешь пройти, и границу — занавес — фотографию — от пола до потолка — фрагмент, идею, иллюзию. Ты подходишь к ней медленно, чуть слышно. Ты один в бессветной тьме — ты удесятерён, укомплектован боевыми снарядами проектора, прожекторов, нацеленных на высокое полотно. Его линии колеблются на сквозняке. Над тобой захлопнулась крышка мира: ты в ином, в сгустке иного. Ты подходишь, ты смотришь, ты прижимаешь ладонью кнопку (они на каждой стойке, — слева и справа) — откроет ли она проход? Она говорит: Да, ещё три — непредвзятых шага в неведомом; ты пропустил три занавеса (они остались свёрнутыми наверху, под потолком, чтобы открыть путь). Три истории, три снопа. Тобой овладевает скудость, сдавленная, пока ты вышагиваешь тень своей фигуры к резонансу следующего полотна. Пока прожектор устраивает катавасию за спиной, пылит дымом. И по экрану текут тени — проектор желает текста, нагибается к тексту. Тебе становится душно. Ведь позади вошёл следующий, и открывшийся ему занавес прихлопнул тебе спину. Твой проектор смилостивился: корпус танка, обветвлённый костями падших на краю зелёной материи, красный плат на борту, белый рис пожухшего поля. Ты поднимаешь глаз, примечаешь, привечаешь: человеческое бедро на грязной муфте пушки, над ним ухмыляющееся, щербатое хайло, перекошенное каской. На висящем бедре лохмотья кожи, подсохшие шкурки, запечённое дряхлое мясо, изъязвлённая тонкая кость лодыжки. Ты нажимаешь кнопку — в губках мышц набухает перламутровая истерия: иск. Экран гаснет. Штора поднимается справа. Ты переходишь, смотря в пол. Поворачиваешь налево — простор — целая фаланга может выстроиться здесь: восемь клеток, а на экране впереди (в конце) — груз бетонных блоков, повисший над обломками здания — синее небо позади плачевно; оно бесстыдно расправлено. Шелест шагов по сторонам: случайные лучи, шорох границ. Змеящиеся тени на потолке. Зловещее одиночество. Голос запрещён. На минуту все двигающиеся в лабиринте приговорили друг друга к забвению. Это реалити-шоу. Ты нажимаешь кнопку вызова, и тебе поставляют выброшенную реальность. Администратор в крошечной клетушке решает, кого куда пустить из двигающихся вслепую. Раз в двадцать минут он промахивается, и ты видишь опечаленное лицо, испуганное, кто-то в ужасе отступает, когда ты тенью пепелишься в клеточном коридоре.
        Вчера в глубине, в двадцать седьмом параллельном коридоре, на семьдесят втором метре, пожилой искусствовед, Синовский, умер от инфаркта: для него на четыре клетки загорелся алый цветок вокзального изнасилования, он потерял очки (в разъехавшейся, дребезжащей от колебаний о переносицу металлической оправе), ударился головой о металлическую перекладину, задел кнопку, штора слева взвилась вверх, из темноты на него посмотрели глаза с фотографии (в плывущей и пляшущей тьме) — молодая женщина в испуге отступила в глубину коридорчика, свет тут же погас. Синовский упал. Он хрипел, а ноги вокруг продолжали шелестеть. Через четыре минуты сектор Синовского засветился красным на экране администратора. Камеры с оборудованием ночного видения показали неподвижное тело.
        В лабиринте включили свет. Началась паника. Каждый видел вокруг себя занавески из чёрной, экранирующей материи, чёрный потолок наверху — неподвижное, непробиваемое, будто матовые поверхности солнечных батарей, пространство. Они трясли лёгкие конструкции из металлических трубок — ширмы — и кричали: выведите, выпустите. Молодая женщина через занавеску от Синовского плакала, размеренно ударяя лбом кнопку. Перед кнопкой на коленях. Администратор сообщил по громкой связи, что произошёл несчастный случай. Пострадавшему уже оказывают помощь. Через три минуты охрана прошелестела по ячейкам, наполненным неподвижными людьми, к сектору Синовского. Через восемь минут экипаж Скорой помощи прибыл, констатировал смерть, и завёрнутое в мягкие носилки тело спешно вынесли, бесцеременно поднимая плотные, переламывающиеся по швам, пластиковые, прорезиненные занавесы. Люди, стоявшие в ячейках, ничего не говорили, отворачивались. Вывести себя не просили.
        Двойное нажатие на большую кнопку означает — хочу к выходу.
        Маленькая кнопка сбоку — скорая помощь.
        Синовский так её и не нажал.
        Через четыре минуты свет выключили. Проекторы засветились прежним светом. По ковровым дорожкам зашелестели стопы. Ровно через семьдесят два часа на том месте, на котором умер Синовский, четырнадцатилетний мальчик, пришедший в музей с мамой, увидел перед собой на экране белое, грубо намалёванное дешёвой косметикой и всё равно воспалённое, землистое, прыщавое лицо, вонзающее крик, умирающее стремглав, с вывороченной шеей, воняющее спёртым дыханием, гнилыми зубами — и позади, в густой темноте тряпья, массивный, бугрящийся силуэт мужчины. Смердящий. Вокзальное изнасилование. Алый цветок свежего мяса — язык несчастной — варился в красноте глотки. Он подчёркивал иерархию — позади — мера всего — мужской силуэт (и шляпа над ним), ближе — изогнутое нечто (тело, бесформенное), огибаемое материями, вывалянными в грязи, прямо перед лицом зрителя — мазня лица с вымаранными щёлками глаз, и упирается в горло — курок спущенного языка, спущенного с цепи.
        Мальчик отшатнулся. Мать закрыла ему глаза ладонями. Поздно. У входа было написано: не рекомендуется детям до четырнадцати лет. Утром они были на выставке пейзажей в Русском музее.
        Крещендо: ризы перегородок стелятся, случаются, искажаются. Проекторы вращаются: впору бежать прочь. Ты огляделся: впереди космическая Пьяцца Спаниа, людские тучи и оранжевый, бордовый, кровавый — гусли бычьих внутренностей в вяленом, суровом Риме. Ты в восторге, настойчиво жмёшь кнопку: готовишься перейти в соседний коридор, идти налево, направо и видеть Пьяцца Спаниа. Вопреки всему.
        Но администратор-коновал умеет только пускать кровь лабиринту — он прорубает поперечный коридор. Он опускает перед носом у двух десятков людей занавесы, и крутая лавина фотографий разматывается. Пути снова расходятся и меняются: люди должны были идти спокойно по параллельным коридорам в одном направлении, переходя от одного к другому, но кортасаровскому палачу претят простые операции сложения и вычитания. Поперечный проход — шесть пустых клеток, а в конце — медленно текущий дневник Анны Франк, тоненькие полоски телеграмм Тани Савичевой, коллапс колючей проволоки. Как воды Красного моря в нежные времена, поперечина смыкается за тобой: пребывавших в заточении вновь пускают их дорогой. Перпендикуляры поднимают людей на дыбы уже в другом углу. Вырастают пращи венецианских каналов, кулаки рабочих лондонских предместий. Забитый насмерть карманник. Толстой и Чехов в Ялте. Кисленькие ягоды на высоких кустах за белой террасой, на которой расположился Сталин в плетёном кресле.
        Истерзанные последовательности чужих историй, незнамо что, без начала и окончания: ты в коридоре — на три клетки перед тобой — пустота, а там серебристый экран — панорама Навои. Узбекистан: ни песка, ни сажи — ни барханов, ни карьеров. Бетонные плиты, как платки. В плоском бассейне — узкие округлые стенки — статуэтки рек — иглопадение Ленинграда в Навои, сосуды на головах, грузные змеи, будто тяжёлые стволы деревьев оплетают колени Амударьи. Тяжёлое предчувствие: переход влево, в иную трубу мощного органа, в иной регистр, и там — будни советской бухгалтерии, может быть, пивная, огромные гранёные кружки, покосившиеся стойки, на мужчинах — мягкие шляпы, пальто, перетянутые мятыми кушаками, заплетающиеся языки их виснут в пластмассовых, блестящих пряжках. Ты приготовился, ты отрезвлён: кажется, не один год прошёл (а было только пятнадцать минут) в лабиринте, колосящемся темнотой и снами, видениями, тенями калек. Кнопка прижата, знакомый щелчок — невероятное, небывалое — экран впереди поднимается, ты проходишь — лёгкими шагами, легчайшими шагами — мимо него, он спрятался во мгле наверху, в конструкциях сцены, он опустится, скрипя фисгармонией, за тобой, — ты предвкушаешь счастье, но оно медлит наступить — в полной темноте, с кошками, радостно скребущими на сердце, пылающими коробками спичек в глазах, ты ждёшь, пока новые стены обретут устойчивость и зажжётся проектор — хоть ты прошёл вперёд — прямо, прямо, насквозь (преодолел) оскомину фотографического всесилия, особое измерение реального — ты всё ещё можешь очнуться в клетушке со сторонами — один-один. То есть запертым в одной клетке лабиринта. Тогда ничего не зажжётся. Чёрные шторы поскрипывают вокруг. Я вижу сверху: она сидит на корточках. Ждёт, уставясь на носки своих ковбойских сапожек: ожидает окончания ночи. Вокруг шелестят шаги — люди переходят туда-сюда. А она нажала кнопку и ждёт. Минуты двигаются медленно. Если бы она вспомнила, что она — клиент, она бы орала на весь лабиринт: вы тратите моё время, я платила, чтобы смотреть выставку, я отдала свои деньги! Но правила игры — она в игре. Игра так сильна, что она не мыслит сопротивления, не способна выдрать свои коготки (чёрный лак) за флажки. Она смирно сидит и ждёт, и только молится, едва слышно, безразлично, равнодушно, чтобы ночь, в которой плавают призраки недавно увиденного и давнего, счастливо завершилась. Игра заставила её молчать. Скорбно. Пальцами браться за носочки сапог. В поисках камешка.
        Она в детстве играла в классики.
        Она дождётся: администратор поднимет штору, передышка (на самом деле, она поймёт теперь, это было время вполне ничего) окончится, на экране в нескольких шагах (как близко) она увидит себя с бультерьером. На фото она счастливая. Она посмотрит в морду бультерьера — булавы лобных костей, буравчики глаз — песочек в её костях и суставах заскрежещет. Тяжело вглядываться в своего бультерьера.
        Но ты, что ты? Неужели никогда больше не увидать каменные скорлупы Навои? Резной камень Навои? Палевые обои небес? Пружинистые сталактиты многоэтажек? Темнота и тебе откроет клетушку? И ты сможешь только, нажав кнопку, терпеливо ожидать очереди — и ты превратишься в веретено призраков? В руки женщин из коллекции Генри Буля? Кустистая темнота, мрак с прожилками и палками ничего не говорит — долгие секунды. А потом в грозящем колебании, в ковриге тьмы протравляется лохматая лапа света — четыре клетки вперёд. Прямой путь, накалённая нить, камень, падающий вниз, — и на экране — ты чувствуешь — Навои — воланы Фархадовых мышц мечут диск, а на голове — каска с гребнем. Везувий бетона, мрачные предгорья — прекрасные — плоские долины искрошенных гранитных структур, стержней, брусьев, кристаллов камня, сплавленных в единое целое — в Фархаде и памятных статуэтках рек ты видишь это. И долго не нажимаешь на кнопку — ты очарован историей, прервавшей хаотическое колебание лабиринта. Администратор сердито смотрит в камеру ночного видения: ты улыбаешься в огромный экран-занавес, в рябящее, выцветшее чёрно-белое изображение, и он, бог этого места, вынужден пускать людские потоки в обход твоих четырёх клеток. Ты жаждешь продолжения, и обратная сторона кисти лениво, неторопливо нажимает на кнопку. Администратор жаждет этого момента, он не может ничего сделать, пока ты не вызвал его, будто духа из бутылки. Он готов прикончить тебя, показать горы трупов, безглазых детей, их матерей с культями, живые скелеты африканцев и евреев, ямы, в которые их сваливали, он хочет запретить Навои, он гневается: ты исчерпал лимит мутящих райских благовоний в лабиринте. И всё же, долгие семь минут администратор не может поднять ни одну из штор: потоки вокруг тебя так плотны, клеточки вызовов мигают красным — вот первый вызов, слева, на него придётся ответить в первую очередь, затем второй, третий, четвёртый, твой — только пятый в эпицентре столкновений. Ты пристально смотришь на седого, безвременного Фархада, ты на площади перед ним, тебе так хочется увидеть: что вокруг? Администратор с ужасом смотрит на экран: он не в состоянии наказать тебя, он видит в этом предопределение: свободен только прямой путь. Он немедленно должен отправить тебя прямо — ещё три клетки, оставшиеся до каменной стены. Он не может ждать: вокруг закипают вызовы. Кому-то невыносимо больше смотреть на серебристо-зелёные, лазурные виноградники в Нагорном Карабахе, низенькие церквушки (кладка XVI века). У кого-то нет сил рыскать глазами по залатанным, старым атомным подводным лодкам, угрюмо утеснённым у утилизационного причала. Назревает бунт, скандал, восстание, и администратор выпускает тебя вперёд — он может дать на экран вестибюль Госплана (1978, сердце застоя), и ты упадёшь на дно пропасти, расквасив себе нос, хрустнув теменем, в общем, будешь плакать от обиды, но что-то (совесть? опыт? иное человеческое?) заставляет Администратора осветить штору невообразимым, почти невозможным: широкий проспект, знакомые плиты, белёсые, полустёршиеся буквы «Навои» — в левом нижнем углу, и — в центре, увеличенный широкоугольным объективом, изогнутый, толстенький, плотный дракончик с жадной огнедышащей мордой, спиральным остриём языка, любопытными, яростно выкаченными глазами. И откуда-то с верхней части фотографии почти неуловимыми тенями доносится пряное узбекское небо, приплюснутое, остывшее, смуглое, непроницаемое, божественное, мудрое небо, тучное и изношенное. Ты не чувствуешь лабиринт, позабыл о нём напрочь: о кнопках, скобах и металлических планках, конструкциях, проекторах и прожекторах. Уже не глаза, а внутреннее око — из изъязвлённого красотой, изуродованного, прожжённого живота, из самого дна Бытия, укрепившегося за пупком, — упёрто в дракончика и, одновременно, в статуэтки рек, в Фархада, в город Навои, который ты никогда не видел, за который группа ленинградских архитекторов-экспериментаторов получила государственные премии и награды, и люди были там счастливы — многие люди, — они укрывались в тени скульптур, и рек, и озёр бетона, потому что не было другой воды, и изображения стремнин, потоков: текущие из кувшинов каменные, тягучие струи, и небо — заменили им печаль океана. Ради этого ты пришёл в лабиринт: чтобы забыть, что ты в нём. Отклеить себя от своих стоп. Травить гончими красоты свою душу, пришпиленную к повседневности. Гнать бабочку сквозь тысячепетельные сети лабиринта к стреле взлётно-посадочной полосы — и ощутить воздух в лёгких, над диафрагмой, под диафрагмой — всюду. Ветер перевязать собой.
        Администратор знал, что ты надолго увязнешь у последнего Навои, у нагретого тела, мёртвого, червивого фотографического Бытия. Нескоро покинешь призрачные берега Сырдарьи и Амударьи, он мужественно (и без злобы) рассекал подступающие, испуганные, ожесточённые, исполненные надежды людские потоки, прижимавшие — спинами, руками, головами, губами — кнопки вызова, — разводил строй налево и направо, вздваивал ряды, отпускал, подталкивал, заключал в одиночные темницы, только бы не нарушить твоего уединения. И ни одна штора (из восьми) на твоих трёх клетках так и не поднялась. Морской бой в муравейнике оставил только точки промахов на поле вокруг твоего корабля и морщины, и седину в редеющих волосах Администратора. И когда ты приготовился расстаться со своей мечтой и, величественно спускаясь к смертным с высот прямого и понятного, и прекрасного, пути, нажал кнопку, он усмехнулся на таинственное и высокомерное, закрытое твоё лицо и открыл поперечный коридорчик — две клетки, всё, что мог выделить у самой стены, и на экране появилась яркая, огненная, пережаренная, гламурная, свадебная фотография: корова-невеста, боров-жених, блестящий лимузин, тупые ухмылки гостей, хмурый водитель, потеющие родители, всё это разместилось у Марсова поля, а вдали — мрачный, одинокий, едва видный на солнце — Вечный огонь, и кости восставших под ним.
        Ты отвернулся.
        Ты был опустошён.
        После недавнего счастья, стремительных гонок, океанского аврала по имени Навои, случившегося по недоразумению в истерическом музее погребений, тебе вновь захотелось умереть.
        Ты нажал кнопку на стойке слева два раза подряд.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service