ресторан в сохопотолок расписан бартольди да, еда отменная в обеденном зале
куча растений в горшках,
африканская музыка
и дерево где пообедать?
постмодернистский вопрос
вместо «зачем» верхушка дерева щекочет потолок —
барельеф и бартольди элегантный посетитель
говорит о никарагуа, эфиопии, сараево —
его спутник пробует
кончик вилки деньги растут на деревьях,
посмотри вокруг бартольди смотрит сверху вниз дерево обрастает —
так шумно,
я тебя не слышу что заказать?
попробуй рёбрышки подано верхнее звено
пищевой цепочки, мокрые
зубы и пальцы столик обступает
львиный прайд —
многовато официантов
для бараньей грудки да, хорошая еда возбуждает ребёнок с яблоком во рту да, дерево отменное
ветхий завет
целый день дождь,
и вдруг прояснилось —
бродячие собаки,
смытые волной в подвалы
заброшенных зданий,
отряхиваются,
бредут по настилу
обратно в мир,
а верхушки деревьев пухнут,
и сумеречное солнце
горит в кустах
туч весь вечер пламенные речи.
на 10-й улице революция клокочет
в устах активистов,
«на сей раз пожар!»
вверху, прибитые, точно
искры к углям, три горячих медальона разукрасили небо,
и вскоре плавильный котёл большой медведицы,
когда наступает ночь с сутенёрами и дешёвыми шлюхами,
а сегодняшняя газета, охваченная огнём, гневно выступает в мусорных баках
бесплотным голосом
против холода за нового моисея
про́клятая часть клятая часть
посвящается Жоржу Батаю тот далёкий миг,
осенью, в глухом переулке,
крапчатые листья покрывали наши колени,
когда я прижал её к кирпичной стене
и задрал клетчатую юбку —
грубо и нежно, вдвоём
под зелёными божьими небесами через год она умерла от волчанки,
белые больничные халаты, белые простыни
врачи и медсёстры
белые её тело парад всех цветов радуги неоновый рекламный щит. квартал красных фонарей
я иду,
вспоминая её и других
ей подобных, пнутых наземь, растоптанных марширующими отрядами
с христианскими хоругвями и орудиями
ислама или иудаизма,
пока физик воюет с беспорядочными судорогами вкусов,
а математик сражается с хаосом секс высоко над
субатомной потасовкой,
наши туфли, зарытые в палой листве —
сколько она мне оставила?
сколько пятен на её когда-то чистейшей коже?
как описать покойницу? начни с понятия энтропии,
прогресса как разложения,
пара над человеческим механизмом
как бесконечного умножения исчезающих завитков,
видимых и невидимых начни с фантазии,
то есть романтики,
пара, что выделяется организмом
при акте любви для начала представь, как мы сами завиваемся,
белые на белом,
всплывая из-под
палой листвы для начала хорошо.
но всё не совсем так —
с ломкого листа
наш роман проясняется в обратной
перспективе —
мы возносимся —
вот как,
глядя вниз,
удаляясь от призмы, «сквозь» которую видим
её пятнистое тело,
перекрашенное в жжёно-оранжевый гроб мы называем труп «жмуриком»,
а парну́ю волну секса
«жизнью» —
всё не так просто, ваша светлость —
той осенью её кровь смешалась с моей
в глухом переулке
у кирпичной стены,
под зелёными божьими небесами —
все наши цвета вспыхнули белым я любил её разукрашенное тело —
люблю до сих пор
авеню си
белые облака над нижним ист-сайдом,
наша новейшая вьюга.
ваша светлость,
почему здесь?
в 2 ночи
волки замёрзли,
твой бумажник горит,
как костёр секс или наркотики.
наркотики. не мудрено.
высокопарный жаргон —
«снег»,
«кристалл»,
«ангельская пыль» словопады на авеню си
всегда разные,
сегодня выпало восемь дюймов
так дюйм за дюймом улицы утопают,
мёрзлая глотка зимы,
раздробленная семиотика,
которую мы превращаем в кашу —
вялая отрыжка сирены,
и вдруг барабаны из сквота,
голые фигуры вертятся у окна,
оттенённые облупившейся рамой,
старики в нахлобученных вязаных шапочках —
скоро, гласит городское объявление, всё это
пустят на слом —
в конце концов, с глаз долой
что же раскатывают символы —
побелку разумеется, заторчим.
ничто в мёртвой божьей теплице
не вызволит зверя, притаившегося
во всех моих клетках.
всегда
что-то вне поля зрения
скрежещет зубами.
кто я, кем считаю себя,
слёзы в ночи слово падает на каждый предмет.
а затем этот буран ощущений —
и впрямь глубоко
замело
|
