АРХЕОЛОГИЯ

Кажется, переводил на пехлевийский упрямых киников,
гераклитовские фрагменты, «природа любит скрываться» и т. д.,
мягкий, чуть-чуть отрешённый, скромный,
всегда молитвенно точный в словах,
из великолепной семьи,
но Люцифер без всякого повода чиркнул однажды
левым мизинцем по его бровям,
и неизвестный сломался в 32 года, сдался, иссох,
такой неприкаянный, что гений места
(только из жалости) превратил его в навозный катыш
рабочей лошади сухорукого юэчжи
и спрятал, перепутав хтонические слои,
под бактрийским черепком
в скользких пятнах коринфского инжира,
более тёмных рядом с волокнами подпочвенных сорняков,
чем извивистая деталь мужской сандалии
на битой чернофигурной вазе.

ФИЛЬМ НА ЮГЕ

Типично средняя невзрачность, всегда рядом,
уже угасла, ещё вряд ли мертва, —
в худшем случае второй доисторический манок,
отирающийся по сей день
в молниеносной безо́бразности вокруг.
Лучшая ловушка для оптических ходов,
ровная стихия, не признанная никем,
оболганная маньеристской смачностью всех времён
(не платья с фижмами, например, на йенских портретах,
не тканый обруч на хипповой голове
перед окном в низкий сад,
не рыжеволосый агностик, зарытый в пустошной земле
при потухших перевёрнутых свечах,
не золотистые, мерные шлепки в седловатом пальмонте), —
и ради неё стоит смотреть сквозь каучуковый наглазник?
Неизменное всё выдаёт,
пасует увиденному его же приём —
парирует плоскостью, в которой
внятны лишь какие угодно приглашения к фрагментам:
в тусклом зное почему-то скворец обязательно сидит
на верхушке июльской урючины, и пять-шесть незнакомцев
играют в серсо на хитиновом всхолмье.
Всякий раз однократная непринуждённость (в подобной среде
каждый жест — своего рода современник Святых Даров —
прикидывается тем, чем является) — как камень,
вызывающий доверие в любых личных лишениях,
и возле глаз не встают психоделические истории
(какого-нибудь Эсташа и др.),
словно что-то гнусное должно вскорости произойти
не с беглым изображением внутри монтажных рывков,
а с наблюдателем в зрительном зале,
ни о чём таком не подозревающим. В некоторых местах
точности нужна только корявость,
литургически здешняя рутина,
что слегка вибрирует сейчас от предгорных псов,
бегущих с отрезанными ушами мимо захолустного кинотеатра.

ДЖАДИДЫ, КОНЕЦ НЕДЕЛИ

Мальчик с полумесяцем и звездой на лбу.
Саманный вал, траченный в наплыве
шёлковым побором кашгарского ковра
(будто глядишь на двойную дверь,
которую сам открыл только что в трёх метрах отсюда), —
через век их юродский наследник
в пуловере и полукедах, допустим, стоит
перед пестрящей сангиной мадам де Сталь...
Зря не решились на такой стильный морок
в сургучном «праве пастбища», в своих просвещённых закромах —
не расчёт, усложняющий отсрочку,
а безблагодатный досуг.
В сезон охоты, выбранной наугад,
время немедленно сякнет,
все ушли с недавних окраин,
подходящих как раз местоположению воскресного ухода,
и выжженней впадина, по которой
сквозь дымок мчится лишь тополь.
Можно запросто теперь от них откупиться
какой-нибудь модерново-трезвой данью, любой, —
вряд ли в оазисе просили оазис
себе на погибель, вряд ли «плавали в гавани»,
встречая потогонный эвр.
Не хватало протокольно-едкого ангела со стороны,
бритоголового документалиста среди узкошуршащих бумаг
в тюркском архиве:
неподкупный отдых всё же донизу гнётся в тёплой развязке,
как если б в разгар беседы
на серёдку мужского дыхания се́ла
пухлая горлица пепельного цвета.
В сезон охоты, выбранной наугад,
время немедленно сякнет,
все ушли с недавних окраин,
еле диагностируемый аут редкой вакации,
и в опустевшем дворе на медовый туф
взамен виноградной лозы
наведывается плоский уж, разлучающий званых, —
ничего общего с ними, кроме жалости бескровной змеи.
Но ответ в обратном сечении веет, откуда не ждали:
на сей раз стареющий грек кэт-стивенсовского типа
делает первый шаг правой ногой
по хорде шиитской божницы. Навалом примеров.
Подобные вещи пускают в ход в периферийном приюте —
умножают разное множество,
умерщвляя на памяти паразитирующую весть.
Ради «богов, которым наскучило
не узнавать в них себя», Рене Шар.

ПЕРЕД ЗАКЛАНИЕМ

Устроился, скрестив ноги, на тахте,
откуда без помех бросает фразу
(одно и то же), сорокалетний первенец каких-то знатных теней,
родовой анфракс горит под горлом непогрешимой глыбы, —
максад нимада? ^*  Внизу,
по длинному двору, мерцает
шейбанидское тряпьё предсвадебной паники.
Пришлось ответить:
максадни йок килишда ^**. На чагатайском звучало бы суше.
Ещё одна оскомистая нехватка, всякий раз по-другому
не имеющая опыта в подобном «братстве».
Но его (не слышит ремарку)
уже всласть ошёптывает лезвие dramatis personae —
почти набатное лицо почиет в порыве,
нацеленном на садовую глубь, на хлев, на два
травянистых окуляра по бокам курчавого черепа.
Скрестив ноги, устроился на тахте —
предсказанное тут сбылось
в древнем импульсе святого лакейства,
но скоро уляжется. Не задаёт вопросов, изнывая
из-за своей суеверной явности внутри осёкшейся позы,
допустимая примесь поведенческой каверзы, и смотрит на двор,
на входную дверь, оставленную открытой, и дальше —
на обильную пыль, обернувшуюся уличным поворотом.

^* В чём цель? (узб.)
^** В том, чтобы уничтожить цель. (узб.)

МЕСТО ОТДЫХА ДЛЯ ВИТТОРИО СЕРЕНИ

Где ты? В смоковных листьях? —
по их тончающей изнанке оно роится, выходит из тени,
высветляя толчками инжирный каскад.
Уже потом, как положено, классические голоса
закружились сочной дилеммой, которой
«не катают по тмину». Но что-то
глушило в пустыне вившийся метастаз:
не шершавый лауданум меж пальцев,
не льстивая крепость общих доктрин и безвредного стоицизма,
наблюдающего в уютной постлюдии впереди
затянувшуюся бойню язвительных полюсов,
а невесть кем установленный в нём своевольный промах,
умение быть в свой срок не всюду, пока
вне времени пола́ палатки
вздымается и слишком долго падает на землю,
будто меряет её высоту, где покоится полоз:
всё тот же пробел в угрожающей летописи, всё та же
первая глотательная увертюра сквозь алжирский лаз,
и хинно-прямой ветродуй полоснул ему кадык
в этом нумидийском сирище на заре,
в режимном свете песчаного Сен-Барба.