Борис Херсонский

        С Владимиром Гандельсманом меня связывает десятилетняя «заочная дружба», несколько раз ненадолго прерываемая встречами, значительно подпорченными общим гулом тусовки и задымленностью помещений. Благодарен одесско-питерскому другу поэту Валерию Черешне за это знакомство, за то, что он исправно привозил в Одессу сборники Владимира и в ответ передавал ему наши «визитные карточки».
        Гандельсман один из самых близких мне по духу и стилю поэтов. Технических проблем стихосложения для него не существует — он виртуозен и разнообразен. Лучшие его стихи — о детстве, о матери («Воскрешение матери» помню наизусть), о прекрасном городе на Неве, из которого он уехал, но не смог с ним расстаться ни географически, ни, тем более, духовно. Название его итоговой книжки «Обратная лодка» отсылает нас к образам китайской поэзии, на которые при случае опирается и автор этих строк.
        Переводы Владимира из Томаса Венцловы великолепны. Слышали мы, что и его перевод «Макбета» виртуозен. Пока не дошёл этот перевод до нас. Но — верим на слово.

Дарья Суховей

        Владимир Гандельсман — автор, который внутри традиции постоянно обновляет и переизобретает потенциал поэтического языка. То пересегментация («Там на Неве дом...»), то разноударные графические рифмы (в книге «Новые рифмы»), которые вроде как есть достояние авангардных практик, становятся телом и душой поэтического говорения от своего лица, где каждая мелкая деталь воспоминания разворачивается (медленно, как разворачивается завтрак в стихотворении «Разворачиванье завтрака») и откликается в сердце. Я, как тот же человек, постоянно катающийся на почти тех же автобусах по тем же самым мостам через Неву, то и дело вспомню «Он в автобус сядет львовский На большое колесо И покатится на Невский В одинокое кино», а иногда и ещё что-нибудь вспоминаю, потому что в поэзии Гандельсмана есть перспектива обратного зрения на утраченный мир — Ленинград второй половины ХХ века: высокие запылённые потолки квартир, неприметные зимние одеяния сограждан, огромные окна, ощущение предпраздничного дефицита «Это на праздник — Зачем открыл, Господи, что опять натворил!», незнакомое современным детям. И этого Ленинграда уже не сохранилось в действительности, только набор несовпадений. Именно в этом наборе несовпадений смысл поэзии Гандельсмана укрепляется с течением исторического времени.

Лиля Панн

        Русская поэзия повзрослела в одночасье, когда Владимир Гандельсман сдвинул поэтическое пространство к началу координат — к тому моменту, когда человек прежде, чем начинает помнить себя в непрерывности «я», просто осознаёт ниоткуда взявшееся существование. Да, поэзия повзрослела, когда в ней заговорил ребёнок (а то сюсюкал в «детской» поэзии), точнее, не заговорил, а засуществовал, ещё младенцем. «И свет, что так ярок, и страх, что внезапно берёт, впервые горят над купаньем грудного дитяти». (Толстой тоже помнил себя младенцем в корыте!) Ничего сравнимого с Гандельсманом по веществу детства в нашей поэзии не было и нет. Но что значит «детство»? Это для нас, взрослых — «детство», а для Гандельсмана — единственная родина, откуда он ни ногой, так что звук его поэзии не столько ностальгичен, сколько онтологичен. Потому и повзрослела поэзия.
        Он стихом записал то, что могли делать в прозе Пруст, Набоков «Других берегов», Фолкнер «Шума и ярости». Разумеется, многие и из великих ходили в своих стихах вокруг да около родного дома и его обитателей, но Гандельсман создал то, для чего у меня нет иного слова, нежели родовая лирика.
        Его поэзия поставила себе на службу слово, накопленное честным трудом как традиции, так и авангарда. И всю энергию индивидуального Большого Взрыва, а она колоссальна, — только так я могу объяснить столь удавшееся воссоздание жизни во многих измерениях, силу речи в континууме интонаций — от аскетической до экстатической. Только так я могу понять свободу и счастье этой поэзии.

Владислав Поляковский

        Гандельсман — один из немногих авторов, последовательно реализующих идею Бродского о поэзии как орудии языка, практике, работающей на переднем крае развития коммуникаций. Его «новые рифмы» — фонетический сдвиг, превращённый в формальный приём, — придают привычному ритму и словарю необычность, инаковость: самые простые слова начинают звучать как другие, как слова Другого, но читатель с ними настолько знаком, что готов увидеть в ином своё.

Полина Барскова

        Главным в поэтике Гандельсмана мне кажется то, что она причиняет удовольствие. Почему-то именно это качество часто ускользает от внимания критиков, но не читателей! Когда твоя задача не публична (тебе ничего никому не надо доказывать или выказывать), но приватна: когда хочется того сложного, тяжёлого, утешительного волшебства, которое и следует, мне кажется, считать поэзией, — многие стихи Гандельсмана очень даже подойдут.
        Когда ты выходишь из дому в утреннюю ещё ночь, ледяную и ненадёжную, книжицу Гандельсмана следует положить в карман — туда, где уже есть сигареты, яблоко и, скажем, заблюзганная фотография NN.

        Пусть проходят где-нибудь клёш крыш клёш
        душу учит небо ведь простираться сплошь

        Синтаксис Гандельсмана учит смирению перед хаосом, аморфностью, мелкохитростью каждого дня. Каждая строфа с её самолюбованием, выпячиванием красивых рифм влечёт за собой следующую строфу, как влюблённость или опьянение (почему «или»?) влекут за собой отрезвление. Повторение природного цикла. Возвращаешься вечером: сигареты того, яблоко того, NN на фотографии почти уже и не разобрать, а стихи Гандельсмана крутятся в голове, как валик музыкальной шкатулки: Раскачивай люльку земли, пока, наподобье змеи, в ночи извивается поезд. Мы бедные дети твои. Какая горькая и сладкая музыка.