* * *Завуалированное шоссе.
Два-три огня.
Куда запропастились все?
Я к чёрному — там нет меня. Завуалированное шоссе
рябит в дожде.
Куда запропастились все?
И сам ты где? И аппаратная пуста, и зал.
Где лицедей?
Как если б лентою шуршал
мир в записи и без людей. Безсуществительнейшее из мест.
Как ветер, гол,
на поиски земных существ
летит глагол.
Проход Александра
Друг-слесарь Александр, возропщем,
но и немедля пыл остудим!
Пока не стали совершенным общим,
на барахолке частностей побудем, на ржавом поприще с гвоздями
и фиолетовою стружкой,
в цеху, пока не полегли костями,
или вжелтясь в мороз пивною кружкой. (Постой, воспоминанье встрою:
помощник банщика, сбираю
бутылки с изумрудною искрою.
Ад ленинградских зим, подобный раю. Чуть приоткрой окно — и взрывом
пар с чернотою, позлащённой
фонарным светом над Кузнечным рынком.
Безденежье и пьянство, скот учёный.) Не ты ли в плащике с кошёлкой
идёшь вдоль мусорного бака —
портрет в пейзаже со щербатой ёлкой —
под куполом с наколкой Зодиака? Несёшь домой железо, слесарь,
не пригодится ли в хозяйстве,
тяжеловесная рука в порезах,
и гаек на столе стальное яство. Друг-слесарь Александр, ты крепость
воздвиг внутри своей квартиры
и в ней исчез, чтоб я воспел дискретность
и излученье жизненной картины.
Композитор
Застойных лет застольный человек
гладь лакомую луковицы режет,
а та хрустит, и сладко-горький снег
кружками увлажнительными брезжит. Вот узковатый уксус, вот язвит
сердечных угрызений горький перец,
вот с луковицы срезан белый винт,
и гость мой говорит: «Единоверец, за неизведанные рубежи!» —
Глоток — и вилки проблеснули зубья.
О, прихожанин прямодушной лжи
и пошлости нетленной жизнелюбья, полночный гость, проточной водки друг,
твой с хрипотцою баритон, пропойца,
со специей акцента, — пряный звук,
но образцово-праздничных пропорций. Непреходящий бархат ледяной
бутыли, наклоняющейся к рюмке, —
и вот ковчег поплыл, и новый Ной
плывёт в оконной проруби округи. Так был манящ непризрачный приют,
где жарких жён пылали восхищенья,
что симфонический сизифов труд
твой не изведал веса воплощенья. Сиди, разгорячённый, за столом,
желудок мира, пей, вовек не рухни,
да нет, не так, немного под углом,
на улице Чайковского, на кухне.
Старость
1.Я смотрю на плохую погоду,
хворым день стал и хмарым,
наступает пора по уходу
за больным или старым. Свет сдаётся на милость помаркам,
скуке самой собачьей,
наступает пора не с подарком
поспешать — с передачей. Не любовию частной ты движим —
налюбуешься ль тенью? —
но сочувствием, откликом Высшим
Силам, по принужденью. Умирающему о свободе
говорить? Безыскусней
и честней что-нибудь о погоде:
«Морось...» Скажет: «И хуй с ней». 2.Я помню, как душа бунтует
и Всемогущего корит, —
теперь она не здесь бытует
и ничего не говорит. Она клубничного варенья
вдыхает аромат в саду
и помнит влажные коренья
осинника и череду высокоразвитую сосен, —
подстилка, молоко и сон,
и на него наствольных оспин
узор горячий нанесён.
* * *
Улеглось и то, что, казалось,
не уляжется никогда.
Сердце сжалось, потом разжалось.
Умереть от стыда. Отворилась дверь, затворилась.
Щёлкнул кто-то чик-трак ключом.
Вообще с кем это творилось?
И творилось о чём? Развернулось, потом свернулось
в ту же точку, где жизнь твоя
краткой длительностью проснулась,
своё тая.
|
