БОСИКОМНе самость в нас, а любовь велит уступать друг другу день смерти.
Самость исчезает в любви, как шасси в самолёте, и самолёт летит босиком.
Мы оба о том позабыли, что мир наш, с книгами, маленьким телеэкраном,
катушками, лентой магнитной, кассетами, с ровесником и весною
уходит прочь, как образ на фотобумаге, размокший от пота,
как чепрак ладанки бабкиной, как растворившаяся в поту страданий цепочка креста.
Крест алюминиевый, да, Господь выбирал металл самый лёгкий,
авиационный и нержавеющий, для нашего самолётика.
Любовь, самолётик босой, в ледяных облаках. Не самость в нас, а любовь ревнует о смерти.
Ты ль собираешься жить, исполосанный сладостью, истекающий гноем отчаянья,
икона, облитая водкой, цветок одиночества, ты ль собираешься жить,
в тебе ль жажда жизни и озноб от неё; не поверю, что нужна тебе эта земля.
Посмотри, во мне ль она есть, я пьяна бытием, и меня воротит от нелепых новостей.
Мы оба внутри прежних комнат, с мебелью рыхлой, книгами и чувством из книг,
наш мир умирает, и мы ещё будем плясать на его поминках,
слушая вопли английские пьяного парня, с той стороны,
пережившего некогда то же, что мы: умирание мира,
пережившего и своё умирание внутри погибающего мира,
самолётик босой, и время не властно над ним. Оба мы умираем, и Господь нашу смерть украшает музыкой,
лоскутами счастья и неким особенным светлым теплом,
что излучает тело твоё и, возможно, моё.
Пока есть на земле ты, не умру — пока живу, ты не умрёшь,
но вот она, вечность, как на маленьком телеэкране, с другой стороны,
а мы танцуем на своих гробах босиком, вбирая все остатки прекрасного в недро своё,
извергая прекрасное прочь из своих недр,
такая вот песня песней, летит босой самолёт. Праздник медленно завершается, но отголоскам его ещё долго струиться
в тумане предрассветном.
Не знаю, жив ли ты; я между жизнью и смертью по нескольку раз на дню.
Во мне глубина такая, что строчки брошюр не доходят сюда, впрочем, и ты здесь.
Мир наш как под водой, геология человека, тектоника души его. Жизнь за гранью боли и наслаждения, за гранью света и тьмы,
за гранью мира и войны, за гранью добра и зла.
Порой в грот к нам заходит серый кот. Всплески ярких танцев, предсмертная дрожь, танец босиком.
Я впитала всю влагу старого мира и сожжена его пламенем,
не бойся и ты стать хлебом юности, время не властно надо мной и тобою,
или мы всё ещё живы — этого я не знаю.
Где ты летишь, самолётик босой?
ЛЮДИ И ДНИ
Неузнаваемы люди, неназываемы дни, неужели исход,
неужели же смерть нам всем настолько близка,
что мне хочется посмотреть на неё свысока,
как герою.
Или изгою. Верить в спасение здесь и сейчас —
то же, что спать на парковой скамье, подстелив под себя нечто буквальное. На смерть, как и на влечение, свысока не посмотришь.
В неназываемый день смерть раскроет лоно своё,
чтобы принять меня, как и всё человечество.
Да, я всё человечество в лоне носила,
я беременна им и жду родов,
воды расплавили снег, я всё жду. Думать о спасении Божием здесь — всё равно, что его содержать
под бельём, нательным крестом. Незабудкой сухой в горячечном теле,
на глазах и в устах. Горе не спит, горе никогда не спит. Ты, как я, носил упование в недре своём, ожидая его разрешенья,
ты как я, пустоцвет поневоле, ты ждал разрешенья. Но на смерть свысока не посмотришь, она всегда рядом,
как девочка, влюблённая в пожилого торчка, это ведь навсегда.
Смерть всегда посередине дороги,
она поражает мать и отца, и сестру, и нас, как одного. Смерть как дева в платке, она всегда на середине дороги.
Случается, что меня били (я говорю от имени смерти),
человек не желает, чтобы ему становились посередине дороги. Птичьи звуки во дворике тихой районной больницы,
да ощущение будто чужого платья и близкого друга,
оба одновременно. Дверь открывается, бедный словесник,
входи. Вспомни о том, кто страдал, что не может любить,
прими его зависть как дар. О послесмертии ты знаешь лишь понаслышке,
но иногда чувствуешь цветение мира и наслаждение радости.
А здесь на миг смерти неузнаваемы люди.
СВИДАНИЯ
Когда зашумит океан людей,
из себя проросших, как из семени колос,
найду скоренько тебя по дудочке своей,
по забытому волосу,
узна́ю тебя...
Что ты плачешь, сестра,
грядёт последняя пора,
вместе станем на острове воскресения,
а оттуда, замечай:
пойду в ад, а ты в рай,
оба на облаке на весеннем.
Чтобы ты, как сестра моя мать,
не всю вечность могла тосковать,
мне дано тебя не узнать. .Как на острове воскресения,
в океане спасения,
на облаке, на воздухе весеннем,
росли два колоса,
а она его не узнала,
плакала, искала,
где ж тот волос,
где подарок мой, дудка. .Пил он слёзы её в аду,
а к ней пришла кошка-шутка.
РАЗОБЩЕНИЕ
Пунцовый лепесток вскользь на речном снегу,
рыбий дух,
да почернелые, как обгорелые, ветви вонзаются.
Хижина семейная рассыпается. .Моря мне, моря подайте,
снега морского.
Любовь к одиночеству
трудно убить, а разобщение сыплет, как снег. Принимаю, и та́ю.
ЗЕМЛЯНАЯ РАДУГА
Снимается время, как простыня,
а суть живёт,
не собирая и не храня. Ни смерть пока, ни живот,
а золотуха лучей в преддверии дня,
да зорькино масло на детской коже. Земля — утомлённое ложе,
земля-средостение. Голубь, звезда ли — явление,
лишь то в нём благо,
что руки примут его нечеловеческие. А здесь
из воды и земли взвесь,
и ничего не различить,
мга,
дно. Земляная радуга.
К ЦАРИЦЫНСКОМУ ПАРКУ
1Друг мой, мне больно, что с нами, — но не судьи мы времени.
Время подобно полой форме, звенящей в опустошённом пространстве.
В каждой точке Москвы я как дома, даже на юге столицы, где Каширское шоссе
напоминает Владимирку, а синеглавый с орлами собор
какую-то лавру будущего. Мне больно, что с нами.
Горек весной салициловый вербный запах, он неотделим от запаха тины
и мутной тоски, излученья тяжёлых вещей и напрасных мечтаний,
только Христос Воскресе чуть различим
с точки зрения унывающего — память Марии Египетской.
Надменная небрежность и похоть женить свою жизнь на мечтах
во имя истосковавшейся по знакам внимания цели — что это с нами?
Здесь, на квартире, или, считай, на флэту, в этом исконном сарае,
где шестилетние дети глядят как законченные паразиты,
а матери делают вид, что весь бардак вокруг них гармоничен,
в этом ещё не закончившемся предвосхищении,
в этом наркопритоне без средств и без кайфа —
какая прогулка быть может в Царицынском парке? Стволы обуглены,
перья у птиц напоминают о трауре. Болотины чуть зеленеют,
газоны покрыты зелёной краской. Кто увидел бы нас,
не заподозрил бы в причастности к христианству.
Что это с нами? И эти деревья, эти липы и тополя,
среди гуляющих пар, заменяющих парку деревья,
эти у́гольные стволы, эти беспомощные веточки —
они ведь как жёны, которых и бросить нельзя, и любить...
но мы любим всех и во всякое время.
Обирают Царицынский парк. И лишь профиль дамы
тридцатилетнего возраста, несколько даже холодный,
пугает древесных дев, и утешать их приходит наш леший.
Неряшливая лёгкость бездумности овладевает,
но не так с нами. Это беспечное разрушенье, эта щёлочь,
эта — пото́м — кислота опровергает законы природы,
опровергает натурфилософию. И вот небо огнисто морозное там,
над Каширским шоссе, а купола храма сливаются с небом,
а орлы входят в вечность. И лишь некая женщина,
видимо, чья-то жена, вся в платке, ходит утром над развороченной почвой,
над заржавленной сталью, над располосованной глиной,
над Каширским шоссе, над землёй, потерявшей названье своё.
Господи, что мы сделали с ней и как мы стыдимся её!
А она, не оставляя нам даже гордости, всё хорошеет и расцветает
к новому Вербному воскресению ивами, чуть зеленоватыми,
шёлковыми ивами, этими горькими тополями, этой нечеловеческой лаврой,
с этим страшным мостом над болотиной, а глинозём разворочен слева,
и весь пейзаж при входе в царицынский парк неизведан. И будто бы нету Москвы,
а случайность людей и собак лишь подтверждает, что созданы эти пространства
для кого-то, кого мы не знаем, — хоть для китайцев. И ветка вербы,
как первый цветок жасмина, обозначает радость об окончании смерти. 2Незавершённость пространства вызывает обильные слёзы,
как от газа. Пространство раскроено здесь, на юге Москвы,
чуть разлиновано, чуть припорошено зеленью,
пыльной от алчности и автомашин. Эта боль,
поднимающая выше позеленевших орлов в тёмно-синем небе,
уже вовсе не боль, а новая степень свободы.
И вот, надышавшись свободы, душа возвращается к глине земной.
Царицынский парк, розовеющий кровоточивыми стенами,
лживый свидетель каких-то веселий и грёз,
под сосной, на поляне, расскажет о многом. Он косноязычен,
он недопустим, в этой странной одежде из нового полустекла,
припараженный бодро при входе, но исполненный тусклых ветвей,
тинных болотистых мест, по которым гуляют какие-то новые люди.
Будь я резче, я бы спросила: а точно ли люди они? Это только детали пейзажа.
Огнистое солнце, почти что малиновое на горизонте,
и турецкий осколок луны обозначают расцвет стеностроительства.
Древесные кости противоречат. Но без них и не обойтись.
Оппозиция жизни и стенок — без оттенков и многозначности, просто,
видна в траурном этом пейзаже. Дым кадил, дым сожжённого хвороста —
всё панихида по разуму. Остаётся только весёлое будто безумье,
бесплодное и неизбывное, привычка жить и не думать о том, в чём ты живёшь,
а понятно, что на помойке, и это всерьёз, потому что как все.
Одни лишь древесные кости, обугленный траур пространства и времени,
письмена на свитке небесном, возносятся в это железно синее небо,
но неслучайно узнаешь в лице приходского священника
питерского приятеля, и ток пробежит по костям,
вдруг они зацветут, будто вербы, и смех русалочий переплавится в птичье пенье.
Приближение Пасхи Христовой узнаётся по этим болям и несчастьям.
Как ты справишься с ними, и справишься ли, — неважно,
а Каширское будто шоссе семенит, как Владимирский тракт,
и сколько-то есть ещё лет,
обугленных, как липовый ствол.
Нет, спокойствия нет здесь. А если писать о Христе,
для чего эти строки, идущие словно мокро́та
слёз и досады? Мы умерли; русских уж нет, есть китайцы.
Но как было в Египте, среди жестоких весенних пространств —
я вспоминаю, а самой хоть бы капля Его милосердия! —
Сам Христос возле нас. Он взирает на нас, как мы умерли.
И он скажет, как некогда первомонаху:
вот Я, здесь. Я носил тебя, друг, на руках.
Но мне больно, что с нами. Мы заброшены в эти пространства
как во вражию землю. Нам равно и жить, и уйти.
Но вот время: оно будто сходится в точке
воскресения мёртвых. Не знаю, когда началась
эта чудо-заря, эта дивная лестница в небо,
с нами Силы Небесные. Где-то поблизости Бог
отирает все наши болезни. Как нам выдержать руку Его?
И Царицынский парк — воплощенье короткого сна. 3Квадраты ветвей и пространства чаруют. Из дымчатой почки
развивается лист нагловатый, ненужный, но так безнадёжно живой.
Я же, взирая на это доверие к миру, заливаюсь внутри птичьим плачем,
меня не остановить. Славься, дымчатый лист,
на поляне, под дикой сосной, на которую едва не молились
племена волосатых людей, приходившие с жаждою чуда.
Нынче здесь землемерная нить. Что же с нами, Царицынский парк,
сладковатый в начале июня и разбухший, как будто утопленник, в марте?
Где разумные речи твои, где изящные липок прогулки
в чёрных платьях? На месте земли лишь настилы, погосты и доски.
Призрак дерзкого духа какой-то великой княжны
и потёмкинский смех раздаются в речах иностранцев,
а домашний оборвыш в толстовке смотрит слишком уж умно.
Что же видит он там, в этом будущем, странно пестрящем,
и пустынном, и зыбком, как некий мираж?
Но, быть может, он видит орлов, недоступных, идущих по небу,
раскалённому вдруг ото льда? Тёмно-синему, плотному небу,
ополченскому небу, где высшая власть
завершает совет о строении,
и все кости империи встанут на миг,
чтоб их перекроило рукой пугачёвщины. Облака на куделях бород,
завывание ветра похоже на слова партизан.
И как подтверждение — некий нестарый священник, этакий батька,
похожий на питерского еврея, сына русской цыганщины.
Его звали Макс, и, возможно, он станет монахом.
Он откликнется. Здесь, на поляне, крылился
его школьный пиджак, а худое и странное тело обросло сединой.
Я не могу без слёз читать его письма, но священник был очень похож.
Как гадатель по птицам, уловила частицу добра в этом сходстве.
Здесь, на этой любимой поляне будто некий гаруспик раскладывал камни,
сумерничая в преддверии будущей жизни, и вслед за ним Конхобар,
древний ирландский король, наклонялся над мозгом великана Месс-Гегры.
Время отчалило вдруг и умчало привычный уклад. Но призрак уклада бредёт
по остаткам флэто́в, на которых одры девяностых стоят как погосты.
Грядущая жизнь, тополино-терпкая, клейкая, будто чужая,
но такая своя, вопреки всем глумленьям, болячкам и злу,
поношеньям кликуш и братков, забирает всё больше пространства
и ваяет его, будто глину из берегов пруда Царицынского,
в нечто новое, что невозможно представить. Что же с нами, мой друг?
Отчего так царапает чувства гармония эпохи и времени года:
новый Пост, он Великий. Поэзия, не признавая спокойствия,
разливается вширь и мгновенно потом высыхает,
чтоб оставить всю соль свою в душах людей. Не уничтожить её.
Но мне, Господи, странно, что теперь, в этом новом и призрачном мире,
те же муки и лагеря, будто не было массы китайцев и конца двадцатого века.
Что ж, китайцы! Вот вам наш царицынский парк. Вряд ли вас впечатлит его чахлая зелень.
Но кровоточивые стены, как иероглифы русских, вы сохраните, и Царицынский парк
развернётся в новом пространстве как повесть о тех, кто сюда приходил.
|
