(по заказу музея Гуггенхайма, NY) Он играет краплёными картами. Когда предлагают их предъявить, предъявляет невинную пригоршню лесных орехов из-за щеки.
Он ставит тишайшие ловушки в местах, где от веку никто не ступает и никогда не пройдёт — только жаворонок повиснет на реснице, чтобы претерпеть зрачок небесной точкой, тем самым дав указание, где находишься.
Но на указанных им дорогах «до угла» все странным образом запинаются, принимаются листать собственные дневники (из тех, кто их ведёт), через шаг теряют ногу, всматриваясь в следы, что вспять.
Да, он выдающийся режиссёр неснятого сериала про кривое возвращение.
Кромешно-жуткое слово «детерриториализация» Феликс Гватарри мне объяснял в стенах гостиницы «Европейская», где он бивуакировал вместе с дивной Жозефиной, женой. В номере стояла радиола «Латвия», в ванной, щурясь от тогдашнего советского тепла, существовала неразменная компания тараканов. Они дремали и были цвета спелой сливы.
Боги также дремлют на стенах и порой принимают окраску слепых слив у забора. Феликс говорил, что заканчивает книгу об архитектуре без корней. Много позднее мы поймём смысл песенки дантиста, болтающейся где-то между двух томов, — про то, что надо идти по каналу, а корень — дело пустое. Я даже в окне не видел в тот вечер Сен-Сенькова. С другой стороны, спрашивается, нужна ли ему песнь заштатных дантистов? Уверен, что нет.
Поскольку сам он обладает знанием, о коем в какой-то из статей писал подельник Гватарри — Делёз. О литературе побега.
Покуда существует русский язык, никакого государства не будет. Не будет «политики», не будет «истории», ничего не будет, пока существует русский плохонький язык с буквами Ы и Щ. Сколько бы ни было попыток удержать сознание в пределах некоего разума, они остаются лишь риторическими украшениями следующих подобного рода поползновений.
Сен-Сеньков, Гватарри, небесная Жозефина, сливовые клопы и Делёз с ногтями до полу — все это давным-давно знают.
В процессе вычитания остаётся один Андрей Сен-Сеньков. Он же — бегущий поэт.
Кроме умения бежать, Сен-Сенькова отличает владение многими гитиками.
Одно из его вероломных искусств состоит в том, чтобы указать на того, кто якобы повинен в его безумном счастье быть писателем.
Берём наугад. Г-на Тесла. В самом деле, — что г-ну Сен-Сенькову до разрядов молний, упрятанных в одной из книг Жюль Верна или же описание которых — и книг, и молний, etc. — не сходит с языков скорбных умом евразийцев, розенкрейцеров, мистиков и прочих любителей метафизики?
И вот, da, именно, поэт Сен-Сеньков, — здесь я вынужден говорить именно о том, что безо всякого разбора употребляется ныне в качестве метафоры «оптики» в том или ином размышлении о словесности, — в двойной или тройной экспозиции предлагает голограмму не то г-на Тесла, не то отдельной волосяной луковицы или же нездорового оттенка кожи при неминуемом приближении бритвенного ножа. Тесла, оказывается, спрягается как имя. Т.е. если нет — то нет Теслы́.
Известный диалог «Кратил» заканчивается довольно странно. Отнюдь не в плане сократовского «сообщения / вывода /решения», по обыкновению венчающего изменения в ходе привычно-определённого, вполне телеологичного ряда умозаключений, но в смысле едва уловимого изменения регистра речи. Не интонации, а тона.
Как если бы всё осталось «неизменным» (типа как если б никто не умер), но «чего» лишь на мгновение коснулась тень (позволю себе буквально высокую метафору) облака. Однако не станем, как говорится, касаться тайн сфумато, а возвратимся на какое-то время к сценарию «Кратила».
Лезвие волоса и лезвие бритвенного ножа находят у г-на Сен-Сенькова тревожную идентичность. В подобном экзистенциальном беспокойстве играет первую роль не режущее свойство стремящихся к точке схода параллельных и даже не чередование «белого» и «чёрного» при условии понимания неких положительностей и отрицательностей зарядов «частиц», — в целокупности вирш «ТЕСЛА» в мановение ока уносят в аквариумы Эшера. Где всё же удаётся дышать. Это вроде как западня там, где никто не окажется. Западня — вопреки задаче собственного бытия.
Согласимся: просто о «бритье холодной водой в отступающей армии». Щетина. Тема отсекается.
Начало, связь. Бесспорно, говоря о подходе к словесным изобретениям, нельзя не заметить бесстрашие, с которым на известных шоссе автор призрачно встречается с Гарольдом Блумом. Однако и тут возникает им же предугаданный капкан — с каким, спрашивается, цветением или цветоделением предлагается встреча? Ирландским или же аргентинским?
Я не силён по части ботаники и безветрия. Но, помнится, в юности (1965), подрабатывая экскурсоводом на объекте, именуемом ныне «Ставкой Гитлера» в Виннице, — с тем, чтобы не обмануть ожидания отпускного народа, я рассказывал, что на склоне сентября (поскольку в начале завершался туристический сезон) в полнолуние «здесь» ходит пара «ободранных эсэсовцев», клянчащих «банку сгущённого молока». Сосны достигали неба. Ветер был равен своей изнанке.
Вот зачем мне понадобилось слово «ботаника». Мне верили из-за «ободранности» и «сгущённого молока». И то и другое о ту пору было не столько универсальными ценностями, сколько кодом понимания. Там вроде как, именно там, т.е. в том времени мне довелось записать на hotel-desk фамилию Архиноволокоточерепопенковская. Я её выучил наизусть. Такие фамилии бывают, они не снятся, в чём убеждает поэзия Сен-Сенькова.
Что отличает его поэтику. Его подход. Его знание.
Что мы это знаем и что вы «всё равно этого не знаете» или же, иными словами, «знаете не так». И тут место моего веселья уступает месту печали. Которая остаётся в остатке после чтения всех, возможно, нечитабельных, иногда отвратительных и смущающих меня сладостной умилительной точностью писаний С-С. Она остаётся, когда я думаю — читать или не читать, но оказывается, что не читаю, потому что уже читаю из-за их написания. Фокус. Он ему удаётся легко.
По причине, понимаемой, разумеется, лишь только сообществом идиотов, мы по-прежнему ожидаем восхода солнца с востока (это ещё, блядь, зависит от того, кто управляет не только нефтью, а магнитными полями, впрочем, я повторяюсь).
Иногда мы радуемся как дети, когда слышим голос... — ни слова про ртуть и военные материалы, — читая порой воображаемые журналы. Мне интересно писать в воображаемые журналы, поскольку давно простительна моя неприязнь к кому бы то ни было. Но только не к явлениям природы.
Сеньков восходит из-за компаса. Другие румбы, другие рождения, радужная оболочка. Он просто приезжает как некая персона в японию, а там рады — и, sorry, Соловьёв в Индии, — но не знают, что с ним делать.
С ним можно делать разное и многое — во-первых, читать, во-вторых — читать, что прочлось, а в-третьих, перебить близких насчёт того, читал ли я такого писателя, как А. Сен-Сеньков. Зависть.
Одолевает зависть, но пусть близкие не скажут, и они будут правы; а вот далёкие, например, чухонские наблюдатели в моём лице уже давно изучают траекторию этой довольно странной и восхитительной планеты, которая иногда находит удобный случай оказаться книгой.
Пусть эту книгу назовут мячом, стрелой, точкой в не начинающейся линии, — чухонские наблюдатели не утратят удовольствия, для которого создаются настоящие книги, мячи, вино и разговоры после.
