Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2007, №4 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Опросы
О психологизме в поэзии

1. Работа современной литературы, связанная с попытками описания и исследования жизни и личности пишущего (исключительно собственной — или как частного случая современного человека вообще), вызывает разноречивые суждения — от обвинений в пагубном для всей культуры эгоцентризме до заявлений о том, что это, собственно, единственно возможный предмет предельно ответственного высказывания. Что Вы думаете о возможностях и перспективах этого типа письма в современной поэзии?
2. Насколько, с Вашей точки зрения, Ваша собственная поэзия рассказывает о жизни и внутреннем мире современного человека (необязательно о Вашей собственной)?
3. Какая сегодняшняя альтернатива психологической лирике представляется Вам наиболее перспективной?


Александр Бараш

        1. Остаёмся ли мы в пределах европоцентристской культуры? Остаётся ли она сама в своих пределах, с гуманитарными — во всех смыслах — ценностями? Если в обоих случаях — да, то ответ на вопрос о возможностях и перспективах литературы, связанной «с попытками описания и исследования жизни и личности пишущего», мне кажется, прост. Литература этого рода продолжает оставаться одной из доминант... Она исходно и создаёт общую перспективу, пространство и горизонт. Поскольку, чтобы увидеть что-либо, перспективу вообще, — нужен глаз, то есть человек, личность. А личности, самоотдельной, самосознающей персональности, не станет, если ею не заниматься, не описывать (не объяснять её — ей же), не исследовать и т.д. Таким образом, частная перспектива существования этой литературы обеспечена.
        Европоцентристская культура остаётся по сути сама собой — при продолжающихся уже полтора столетия имитациях смертельной агонии и при всех мутациях внешнего облика. Благодаря этому и остаётся... Вспомним элиотовскую модель того, как строится традиция: перестраиваясь заново с каждым новым явлением в своём «ряду»... Она всё время — умирая, оживает, выживает.
        Остаёмся ли мы в пределах европоцентристской культуры? Ровно в той степени, в которой совершаем попытки исследования и описания, для чего, понятно, нужны новые формы... не то что даже «нужны», а просто иначе не бывает, это закон существования, воспроизводства всего живого. Дети могут быть похожи на родителей, но всё же как-то «по-своему». Каждое новое поколение пересоздаёт очертания такой традиции, как родовое древо...
        Кроме «литературы личного говорения» есть, похоже, ещё по меньшей мере две «литературы», два вида письма — естественные для нашей ситуации (о них конкретно — в ответе на третий вопрос). Но при фундаментальных отличиях в предпосылках речи — все они могут, конечно же, замечательно сосуществовать, как в живом современном городе, скажем, протестантская церковь и буддистский храм, или китайский и японский ресторан. Если всё в относительном порядке со своей метафизикой и «кухней», бытовой культурой (когда примерно знаешь, что — своё), то мало дела до соседа. В своём мире суметь бы разобраться.
        2. Насколько я понимаю, здесь ударение на слове «современный». Я рассказываю в своих стихах — настолько, насколько это рассказ — как либретто соотносится с оперой, — о «перемещённом лице», переживающем путешествия в пространстве и во времени, включая радикальные внутренние мутации (с кризисом идентификации — как в «Превращении» Кафки... только в другую сторону). В реальных декорациях Москвы ли сорокалетней давности, Англии или Греции конца прошлого века, Иерусалима начала XXI века... Похоже, довольно глубоко в современности: ведь это едва ли не ключевой образ последних ста лет — «перемещённое лицо»... Современность ещё и многослойна: от самой последней по времени — в масштабе нескольких лет, до периодов лет в десять-двадцать, далее — последние примерно 100 лет (с 14 или 17 года) — и до общей мировоззренческой эпохи, которую сто́ит, вероятно, считать где-то со Стерна... а возможно, и от Возрождения. В идеале должен просвечивать весь контекст такой современности. От себя ожидаю «отработки» последних ста лет — «хотя бы»: работы с той непосредственной современностью, с которой был и остаюсь вживую связан. Время от времени, кажется, получается.
        3. Есть ещё две «линии», важные и перспективные в нынешней ситуации. Во-первых, очень широкая и разнообразная линия прямой работы с формами, начиная с палиндромов, включая визуальную поэзию — и вплоть до самых «высоких», эпических форм словотворческой традиции. И во-вторых — прямая интеллектуальная работа, на стыке с эссе, как, например, в некоторых стихотворных текстах Уэльбека. Третья линия существует как теоретическая возможность: прямой современный эпос, в духе Уитмена. Но для эпического — необходимы масштаб и первозданная чистота, прямота чувств. А этого ни в ком нет: неоткуда взяться после всего того, что было с нами последние сто лет, — того, что было направлено именно на уничтожение «человеческого измерения». Сначала надо восстановить человеческое, или хотя бы поддержать его мерцающее дыхание...


Вадим Кейлин

        1. Честно говоря, не вижу в эгоцентризме ничего особенно «пагубного для всей культуры», но дело даже не в этом. Обе приведённые позиции имеют смысл только в одной постановке вопроса: насколько означенный тип письма способен стать очередным «большим стилем». Что представляется несколько наивным — если не в том отношении, что время больших стилей безвозвратно прошло (это, в принципе, возможно оспорить — европейская культура любит время от времени переворачиваться с ног на голову), то определённо в том, что такая «эгоцентрическая» позиция пишущего несочетаема с самим понятием большого стиля. Индивидуальное и частное как предмет творчества требует индивидуального же исполнения, в противном случае результат мало чем отличается от плохо зарифмованных подростковых душеизлияний. Что, безусловно, тоже имеет место и вполне способно образовать некое подобие мейнстрима — вот только не совсем в литературе.
        2. Подозреваю, что нинасколько, хотя наверняка знать не могу. Я не ставлю себе подобной задачи, мне как автору это не слишком интересно (да и как читателю тоже), и потому взглянуть на себя в этом ракурсе мне довольно затруднительно. Естественно, впрочем, что мне приходится обращаться к событиям моей частной жизни в качестве материала — как и любому автору, поскольку другой материал взять особенно неоткуда (культурный опыт также сперва становится фактом частной жизни, и только после материалом; фэнтезийные же баллады позволим себе по-снобски не рассматривать, поскольку за редким подтверждающим правило исключением Фёдора Сваровского это тоже не вполне литература). Однако ценность, с моей точки зрения, представляет именно преломление этого материала, выход за его пределы (куда — другой вопрос).
        3. Опять же — перспективной в каком качестве? В качестве «большого стиля» любая альтернатива более перспективна по причинам, указанным выше. Хотя, конечно, психологическая лирика и «описание и исследование жизни и личности пишущего» не волне равнозначны. Наиболее же адекватной сегодняшнему моменту представляется реставрация каких-либо архаических практик, не столько в стилистическом, сколько в идеологическом отношении.


Александр Левин

        1. В принципе, для поэта (в отличие от прозаика) некоторая замкнутость на себе совершенно естественна. Всё упирается в такую невыразимую и неопределимую вещь, как чувство меры. Когда поэт слишком упоён собой, не видит мира вокруг, а видит только себя в мире, это скучно читать. Увы, нежная и не лишённая взаимности любовь к самому себе - частый спутник такого типа письма.
        Если эгоцентрические тенденции возобладают, читатель от такой литературы отвалится совсем, как уродливый нарост от прекрасного тела поэзии. Но я почему-то думаю, что этого не произойдёт, - время от времени среди поэтов всё же появляются вменяемые люди.
        2. Во-о-от настолько (показывает).
        Собственно, любые тексты, написанные абсолютно любым человеком, рассказывают нам о жизни или, на худой конец, о внутреннем мире людей, их написавших. Вопрос лишь в том, насколько вычитываемые оттуда сведения для нас важны, насколько они нам интересны.
        Я пишу разные стихи - и так называемые серьёзные и так называемые игровые, пользуюсь разными выразительными средствами. Напрямую к этой самой психологической лирике могут относиться только первые (серьёзные), но о внутреннем мире современника могут говорить и вторые. Потому что игра - одна из форм интеллектуальной деятельности, один из способов получать удовольствие от этой деятельности. И то, какие языковые, стилистические и прочие литературные игры интересны сегодня, тоже кое о чём говорит. К тому же, игры мои не в воздухе висят, опираясь на некие умозрительные конструкции, - предпочитаю играть с действительностью, с конкретными психологическими и социальными реалиями в ней.
        Ну и вообще, не автору оценивать, кому и о чём говорит его творчество.
        3. От психологической лирики никуда не уйти, и не вижу необходимости искать ей альтернативу. У каждого поколения свой язык, свой взгляд на вещи, своя историческая судьба, которую и будут облекать в некую приемлемую для этого поколения поэтическую форму новые поэты (и певцы). Люди всегда ощущают необходимость поведать миру о себе, покопаться в своих обстоятельствах, в своих чувствах.
        Другое дело, что если бы кругом была одна только в чистом виде психологическая лирика, читать стихи было бы утомительно. Есть, к счастью, и другие способы соединения слов посредством ритма.


Алексей Цветков

        1. Я не думаю, что есть похвальные темы поэзии и предосудительные — в конечном счёте всё зависит от качества исполнения. Даже в том случае, если речь идёт о сквозной теме в творчестве поэта.
        Но я понимаю существо проблемы и этим коротким ответом не ограничусь. Дело в том, что с проблемой «автопсихологизма» я столкнулся впервые лет 30 назад, за пределами русской литературы, когда слушал университетский курс по современной американской поэзии и познакомился с творчеством представителей «исповедальной школы» — в целом это примерно то, о чём здесь идёт речь. У её истоков — три кита, Роберт Лоуэлл, Сильвия Плат и Энн Секстон. Лоуэлл, на мой взгляд, один из лучших американских поэтов, и его «исповедальная» книга Life Studies меня поразила и продолжает поражать по сей день. Ему удалось максимально простыми и скупыми средствами изобразить себя изнутри, практически вывернуться наизнанку. Но он был исключительной личностью и поэтом исключительного таланта. Плат и Секстон, шедшие за ним в той же колее, таких успехов, на мой взгляд, не добились. Важно при этом отметить, что все три поэта отличались трагическим мировоззрением, и это придавало их исповедям некоторое надчеловеческое измерение — заметнее у Лоуэлла, в меньшей степени — скажем, у Секстон.
        А вот дальше действительно возникла школа и метод. Практически всех её последователей мне читать крайне неинтересно (речь идёт об американской поэзии). И уже давно поднялась волна возмущения и протеста — поэтического, конечно.
        Существует некое клише в преподавании «творческого письма» — юных авторов убеждают отказаться от повествования в первом лице, по крайней мере на первое время. Это, конечно, в прозе, но к исповедальной поэзии относится тоже. Во-первых, первое лицо придаёт творчеству, в глазах автора, ложную психологическую убедительность, как бы отодвигая на задний план необходимость мастерства. Но это мираж, и для читателя никак не убедительно. Во-вторых, автор должен понять как аксиому, что его внутренний мир читателю глубоко безразличен — у него, читателя, есть родные и близкие, не говоря о собственном внутреннем мире, в котором поди разберись.
        То есть, возвращаясь к своему изначальному постулату, я хочу сказать, что исповедальная поэзия требует огромной самоуверенности, которую лучше подкрепить адекватным мастерством. А так, к сожалению, случается не всегда.
        2. Думаю, из сказанного понятно, что сам я от исповедальности далёк, то есть обо мне лично речь не идёт. Кроме того, интерес к «современному» человеку в последние десятилетия настолько обострён, что он стал фетишем. Я этого интереса никогда в такой степени не разделял, а сейчас — видимо, из духа противоречия, — разделяю ещё меньше. Я интересуюсь современным человеком лишь постольку, поскольку он потомок предыдущего, мне эта общность поколений, разделённых, быть может, столетиями, важнее, чем различия. Это кажется тем более важным, что о различиях говорят громче всего те, кто имеет меньше всего понятия о сходствах. Авангард, слишком оторвавшийся от основной концентрации войск, обречён на поражение.
        Впрочем, давно и не авангард уже, даже слово как-то затёрлось, а само понятие растворилось в массовой культуре. При всей моей нелюбви к европейской философии я целиком поддерживаю Адорно в его ненависти к этой культуре.
        И коли мы уже завели речь о «внутреннем» мире, я недавно заметил, что в последнее время изо всех сил пытаюсь избежать местоимения «я» в стихах — боюсь быть неверно понятым.
        Это вовсе не значит, что я по темпераменту консервативен — я убеждён в необходимости новых форм и эксперимента, даже сам слабо пытаюсь, под окрики самоизбранных хранителей огня. Тем не менее, в мире, где все встают под знамёна революции и революционное поведение становится предписанной нормой, настоящий нонконформист — это контрреволюционер. Только это требует сознательной смелости — если это не просто инерция, как чаще всего бывает.
        3. Альтернативы есть, только я бы не настаивал на таком слове, потому что это подразумевает борьбу школ и гильдий. Принадлежность к гильдии укрепляет самоуверенность и вредит требовательности. Я бы указал как на пример на Фёдора Сваровского — не потому, что он школа, а потому, что показывает странность мира незатёртыми методами. Или на Бориса Херсонского с его притчами. Главное в нашем деле — не ходить строем.


Алексей Прокопьев

      1. Обвинения... и заявления... (граждан) — это крайний (частный) случай, не правы ни те, ни другие. Дело вовсе не в эгоцентризме, иногда он бывает культуре более полезен, чем коллективный «блуд труда». А фразы типа «единственно возможный» грешат волюнтаристским связыванием квантора единственности с довольно туманной областью возможностей высказывания.
      Не вдаваясь в тему «возможно ли само высказывание как таковое», а взяв это за аксиому (в противном случае всем придётся попросту замолчать), мы, пребывая в ясном сознании, не можем не признать, что «предельная ответственность высказывания» вовсе не лежит в сфере выбора грамматического лица (первого, второго или третьего; кстати, существует ещё и категория множественности, что открывает некоторое дополнительное количество возможностей) или имени, от которого ты говоришь. Потому что, может быть, это и не ты говоришь, а через тебя говорят или даже тебя «говорят».
      Так что оппозиция здесь довольно сомнительная. Тем не менее, проблема существует.
      Я-то всегда считал, что категория «лица» инструментальна, что она позволяет как угодно оперировать им, делая стихотворение более объёмным и независимым от автора (то есть от себя самого) и к вящей пользе литературы заставляя рефлексию работать, а не паразитировать на стиховом конструкте.
      Другое дело, что мода/тренд/требование эпохи отрицает чрезмерную эксплуатацию приёма. Грубо говоря, «стрельчатый лес органа» не катит. Я бы и сам хотел научиться играть на пиле или расчёске. Это больше «прикалывает». А ещё лучше — на флейте водосточных труб. Вот разве что не ноктюрн, а что-нибудь погромче.
      Близкий пример — рифма, которая всегда должна нести специфическую функцию (и в любом случае иную, чем ранее), чтобы соответствовать вызовам времени. Рифма чересчур «разработана», «измучена» как интенсивным, так и экстенсивным применением, нагружена идеологической обязательностью и т.д. Лучше уже без рифмы, чем с плохой или неуместной. Но это не отменяет ведь рифму как приём. То же самое и здесь — лучше уж не говорить от первого лица, не подставляться, чем делать это с навязчивостью, достойной лучшего применения, если, как говорится, не умеешь. Мне кажется, читателя отпугнула от поэзии не «заумная» поэзия, в чём её не устают обвинять, а гораздо более — навязываемое «я» чужого мнения, выраженное отвратительным, никуда не годным стихом. Но ведь это не значит, что высказывания типа

            Не Пинд ли под ногами зрю?

и

            Я по лесенке приставной
            Лез на всклоченный сеновал...

безнадёжно устарели. Они органичны в ткани стиха. Плохо, когда вся эта (подчас не лучшего качества) ткань — сплошное «я».
      Поэтому я против «я» в современной поэзии, если это «я» пытается документировать свою частную жизнь. Я против Живого журнала в стихотворной форме, это противно. Более того, если заменить в этом формате первое лицо на второе и добавить третье, то ничего не изменится. Но теперь не времена Маринетти, который, как мы знаем, выступил с требованием уничтожить «я» в литературе. Это мы уже, как говорится, проходили. Уничтожение или, скорее, отказ от «я» (для уничтожения нужно больше мужества или отчаяния) имеет теперь совершенно иной смысл, чем тогда.
      2.
      О чём она думает лёжа?
      Ну не о муже же...
      Ты на неё похожа:
      Тоже ведёшь ЖЖ.

Иногда она рассказывает о не-жизни и об отсутствии не только внутреннего мира, но и мысли вообще.
      3. В этом вопросе содержится утверждение, что «психологическая лирика» плоха. Не знаю. Ни того, ни другого.


Гали-Дана Зингер

        1. Думаю только одно, поэзии (и поэту) дела нет до суждений о ней (и о нём): ни до осуждения, ни до оправдания, ни до перспектив, ни до бесперспективности.
        Поэт есть орган дыхания человечества, провизорный орган свободы, с каждым поколением всё более атрофирующийся, нечто вроде жабр; реликт, без которого, казалось бы, легко обойтись, за полной его неприменимостью, но отказаться от него значит отказаться от собственной прапамяти, без которой рано или поздно откажут и те органы, которые всеми почитаются жизненно важными.
        Единственное дело поэта — сохранить в себе то вопреки, которое в зародышевом состоянии присуще каждому и которое отмирает у большинства при первых же столкновениях с жизнью. На практике это воплощается отнюдь не в условных жёлтых кофтах или синих блузах, понятных стороннему наблюдателю (а потому и столь желанных для многих пишущих, как наиболее доступный и удобный способ мимикрии), но в постоянном противостоянии навязываемым извне (иногда собственным же здравым смыслом или собственным профессиональным умением) представлениям о том, каким до́лжно быть стихотворению и его автору.
        Ожиданное — антоним поэтического.
        Стихи, которые отвечают сколь угодно справедливым требованиям, автоматически перестают быть фактом поэзии, даже если изначально им были. Иногда требуется лечение временем и забвением, чтобы они могли снова прозвучать.
        2. а) Ровно настолько, насколько можно утверждать, что у меня есть жизнь и внутренний мир, а также что я — человек и, к тому же, современный. Это ведь одинаково сомнительные утверждения.
        б) Ровно настолько, насколько поэзия вообще о чём-нибудь рассказывает. Нарративная поэзия, подобно поэзии драматической, — это всё же совсем особый жанр, вовсе не обязательно входящий во множество «поэзия». Повествовательные достоинства поэтических сочинений второстепенны (в моих глазах) по отношению к их собственно поэтическим достоинствам.
        3. К сожалению, определение «психологическая» кажется мне слишком размытым и неопределённым применительно к лирике, также как и в отношении других видов человеческой деятельности. О перспективах я уже говорила.


Дмитрий Строцев

        1-3. Ключевое слово вопроса — описание. Поэтическая речь — не описание, а обращение. Обращение — как предельная, эсхатологическая встреча автора и адресата, предполагающая забвение, забывание себя, смерть себе, в обращенности к другому, восхищённости другим. Обращение есть выход за границы индивидуального, поэтому оно не должно и не может быть равно сумме, произведению или любому другому математическому выражению психофизических особенностей индивида, не подлежит статистическому описанию. Душа автора — не какая-то его особенная духовная форма, а открытая ему эсхатологическая область.
        Ответственность поэта — в готовности адресно безотлагательно симфонически отвечать на весь хор вопросов, идущих на него, от тактильных до метафизических, в неотрывном отзывчивом именовании всех встречно вопрошающих, участников встречи.
        Самоописание, обращённость на себя можно рассматривать как отсроченное обращение, письмо впрок, композицию ответов на не прозвучавшие вопросы, моделирование удобного управляемого адресата, игнорирование неумолкающего вопрошания, сознательную или неосознанную аутичность, не-встречу.
        Меня не интересует «внутренний мир современного человека», иногда я чудом открываюсь человеку и миру.
        Альтернатива психологической лирике — в свободном бескорыстном обращении.


Дарья Суховей

        1. Современная культура состоит из разноприродных явлений, континуум которых современному человеку не под силу одномоментно представить себе. Если угодно, цивилизация дошла до невозможности обобщений. Общество предельно раздроблено, вплоть до того, что не все носители языка понимают шутки из телевизора или субкультур. Люди не имеют представления об окружающем мире.
        Поэтому, как мне кажется, индивидуализация, автор текста с его опытом и выразительными возможностями, политической позицией и бытовыми подробностями, внешним видом и сексуальной ориентацией — последний элемент разделения мира на то, что «все мы разные». Всё равно за этой гипериндивидуализацией следуют вторичные обобщения — читатель говорит: «я тоже такой», а другие авторы начинают воспроизводить опыт, выработанный той или иной индивидуальной поэтикой. Это, несомненно, ужасно, но чем больше такого рода подражательности, тем быстрее она пропадает из культуры, выходит из моды. (Были похожие споры в 90-е, что рейв убьёт музыку, ан нет, равно как mp3 не убили акустику.)
        Эгоцентризм современной культуры вполне оправдан, потому что именно так обозначается одна из границ культуры, одна из точек отсчёта для дальнейшего развития ситуации, которая представляется плодотворной, потому что за каждой индивидуальностью стоит свой нестандартный набор взглядов на вещи, знаний, акцентов, традиций.
        К тому же человек — это нормальная точка отсчёта для любых поэтических практик. Когда поэт любых времён пишет о любви, даже самые банальности, он поневоле частное лицо. Вопрос только в том, насколько на него влияет поэтическая традиция, вернее, насколько он свободен от неё.
        2. Мне кажется, я уже преодолела неотделённость своего опыта и опыта другого человека, и необходимость энциклопедической составляющей в тексте — тоже. Мне кажется, что сейчас для меня, для моей поэтики важен гражданственный инфантилизм наблюдателя: человек, который не хочет соответствовать общепринятым правилам, именно так смотрит на вещи. И это не эпатажный вызов миру (или себе), а действительно органически присущая жизни непосредственно реагирующего человека экзистенциальная ответственность. Мне наплевать на рифмовку и на привычные для поэзии темы, для меня поэтическое высказывание как таковое — не инвариант мира, оно отдельный мир.
        Чем больше читаю современной поэзии, тем больше убеждаюсь, что поэзия — вещь всё менее информативная, и узнать что-то новое о свойствах мира из стихотворений современных поэтов становится всё труднее.
        3. Не знаю. Новейшие поэты, сознательно выводящие поэтическое высказывание за пределы своей личности (например, Сваровский или Херсонский) или за пределы лексического значения слов, составляющих стихотворение (например, Скандиака), — представляются интересными, но это индивидуальные стратегии. Кроме этого, я сама — как читатель — меняюсь и не знаю, что будет мне интересно более иного лет через пять. Да и никто из опрашиваемых этого предсказать не может. И вообще: что такое перспективные альтернативы: опыты по продолжению техник и смыслов? Так их ещё перерождать надо. Да, я действительно не знаю, могу предположить, что, может быть, какая-нибудь новая система символизации сущностей (удачный ход, правда, не вполне в рамках поэтического дискурса, — персонаж комиксов Линор Горалик Заяц ПЦ, не имеющий чёткой интерпретации и живущий на грани бытового простодушия речи и психоаналитической фени «нации прозака»). По логике вещей, за психологией следует физиология — и она весьма неплохо сделана женщинами (Степанова, Андрукович). Это раздражает критиков. Одна из типичных нападок на новую поэзию — наши, понимаете ли, месячные, противозачаточные и придатки не могут быть предметом поэзии, потому что поэзия — это недостижимо высоко и прекрасно. И детское — это тоже плохо, по мнению критиков, потому что они не в силах отличить незнание пятилетним от преодоления тридцатилетним. Думаю, что если убрать восприятие консерваторов, которые решительно везде видят эпатаж, то всё вполне на месте. А мужской физиологии в современной поэзии как-то не хватает, она видится на фоне женской слабее и фрагментарнее...


Алексей Парщиков

        1. Для кого-то борьба с эгоцентризмом это мнительность, и не стоит стесняться этой черты, когда работает фильтр пародийности. Если вы проскакиваете его, то откровенничайте, пожалуйста. Я думаю, что т.н. «искренний» человек обманывает нас (но не себя), думаю, что «только преображение достоверно». А исповедь разве не о себе? Однако в исповеди подразумевается существование «второго», активируется чужой, неслышный голос. Одноголосая исповедь — это речь литературного героя, не автора.
        2. Хотелось бы, чтобы мои стихотворные записи передавали внутренние состояния, и не только человеческие, но и других явлений и созданий.
        3. Поэзия скорее феноменологична, чем психологична, но если есть наблюдательность, это уже психологизм. Часто поглощённость ритмами не даёт поэту осмотреться по сторонам (замечательно, конечно, когда реальность поступает из ниоткуда, из внутренней энергии). Мышление у писателей психологических сцен — репризное. Если вы вводите психологию в миф, вы его разрушаете, а если, наоборот, находите в психическом выход в феноменальное, вы миф — строите (обнаруживаете, чаще всего), это и есть возгонка реальности. Но где та реальность, если почти нет пишущих, способных что-то сказать о цвете, запахе, ощущении вокруг нас? Эмпирический мир практически недоступен, невидим для большинства. Никто не знает, где он находится. Спросите соседа по гениальности. Затруднится ответить. Это шокирует. Мы теряем взаимность environment'а.
        Если вы видите так, что действительность меняется в ваших словах, психологизм вам не грозит, пока вы не начнёте писать драму и представлять в речевых фигурах цену конфликта. Если вы более рациональный, концептуальный художник, тогда чисто абстрактное решение, алогизм или абсурд вас уберегут от психологической рутины (абсурд — частный случай логики, мы это знаем по Хармсу, его коллегам и эпигонам). Психологизм, если понимать его по XIX в., это коллективный сон, наррация, кино. Все герои действуют во сне, а иногда — и авторы. Беньямин в ранней редакции своей работе о судьбе «искусства в эпоху его технической воспроизводимости» переворачивает истину Гераклита о том, что бодрствующие — свидетели общей реальности, но во сне у каждого реальность — своя. В кино, говорит Беньямин, мы галлюцинируем, видим общий сон и подвергаем психику единому влиянию «оптического подсознательного». Мы сотрудничаем с аппаратом: 24 раза в секунду наша память восстанавливает какую-нибудь улыбку Моники Белуччи или там Китона — продуцируя тотальную непрерывность. Т.е. кинолента выползает из нашей головы. Послефрейдовская психология и десятки психологических школ XX в. создали новое представление о психическом, и я думаю, что надо обращаться к этим моделям, включая нейропсихологию и описания нейроструктур, чтобы говорить о психологизации. Не подумайте, что я хочу поставить крест на лирике: недавно я читал пока не опубликованную поэму Ильи Кутика о сражении двух психоаналитических школ США, и это был, конечно, эпос, но очень психологизированный, с массой возможностей отождествления, раздвоения, впадения в маниакальное состояние, с бихевиористическими тупиками в мозговых извилинах и ниже пояса. Психологическая лирика живёт интуициями, предчувствиями, но и массированными зомбирующими заливками нашего сознания разными веществами. Разве не найдём мы психологического в ледяных отделениях советской Кащенки или в устройстве психодромов типа «one-way-street», где вас принуждают покупать и стать ониоманом? В прошлом веке поприбавилось конкурентов нашему психическому, особенно в области памяти, где теперь есть зоны для аналоговых и цифровых аппаратов. Эти «расширители» не только заводят нас в экстаз или напротив, отравляют жизнь, но и вдохновляют.


Татьяна Щербина

        1. Ответственность письма никак не связана с самим описываемым предметом. Если автор исследует себя в качестве современного человека, психика которого совсем не та, что у предшественников, — то он исследует и сами эти изменения, то есть тот фрагмент истории, в котором он — действующее лицо и единственный автор. Единственный, поскольку ничего, кроме собственного восприятия, языка, формируемого его слухом и вкусом, материала, который отбирает он же, — у него нет. Другие авторы — его материал, его прототипы, или — ничто, фигуранты историй, для него несущественных или не существующих.
        На границе себя и не-себя (соответственно, о себе — не о себе) пограничники не стоят, так что она условна. У Павла Жагуна: «жизнь состоит из нескольких к ней репетиций», «я вижу как здесь тебе тесно / по-своему страшно / в глуши электрических балалаек» — это о себе или нет? Но ясно, что это история now. У Сваровского (немногое, что читала — не-о-себе) запомнилось стихотворение, где лирический герой жалуется на болезнь (жалко), ещё две (страшно), ещё пять (смешно). Невозможно в «классическом», недавнем, мире: страшное-пародийное — не разные вещи, а одна и та же, избыточное знание, фрагментирующее психику, эмоции скачут как блохи и смешиваются как краски, которых, объективно, и не существует, они — отражения одной и той же световой волны.
        Если говорить о тенденции: пишут сюжетно не-о-себе, «я» — это лексическое вязание и вышивание собственного дизайна. Больше зрительное и ментальное, чем фонетическое, больше не психология, а сканирование.
        2. Только о себе, о чём бы ни.


Виктор Iванiв

        1. Я когда-то слышал, что просветительское мероприятие «Так начинают жить стихом» в детских школах имело успех, причём интерес его, на мой взгляд, был в реакции детей, которые обычно с живостью всё воспринимают, когда они не тоскуют и не грустят, глядя в матовые морозные стёкла или уставившись по ту сторону прозрачного экрана, примагнитившего их внимание. Мне сказал мой старший товарищ, что теперь дети именно так созерцательны и ленятся даже протянуть руку за бутербродом. Но тогда их живые глаза и заговорщицкое перешёптывание и было свидетельством успеха опыта «жизни стихом», которую предприняли организаторы.
        В тот же год я участвовал в одном поэтическом семинаре, где писатель рассказывал о своей любви к своему персонажу, о том, как он придумывает его истории, все детали гардероба, запахнутое пальто, хлебный запах на морозе и т.д., и я поверил в успех «реалистического искусства», которое проецирует тень человека на страницы, воспроизводя его статуарную куколку, а вернее даже — личинку. Мне рассказывали также, что многие авторы — совершенно жуткие эгоцентрики, что они спорят из-за каждой запятой с редакторами и редактрисами.
        Да, видимо, следует согласиться, что если каждая запятая так важна, то высказывание ответственно и получается в то же время сильно эгоцентрично. Я думаю, однако, выход есть. Имеется определённое устное предание, сжатая история с её памятными ошибками и своими забияками. Это предание есть память о человеке и образ его поведения, свёрнутый до новеллы. Его можно называть эгоцентрическим или омфалоцентрическим, как угодно. Но когда возникает поэтическое высказывание, здесь есть отречение от собственного я и одновременно его первородный крик, я процитирую: «вскидываясь заполночь чужой, перепуганной от ужаса душой». Это начало узнавания, а всё остальное либо ходульные костыли «непротивления злу», оседлость в культурном слое, либо жест отречения, доведённый до конца, жест отвержения, ради другого. Я процитирую: «Три фуры сгрудились и это беспредельно на ледяном шоссе / Водилы мочатся и зрелище само себя смывает покуда сменщик спит». За узнаванием и обнаружением отречения может возникнуть ещё и падение под определённым углом, но углы и трапеции нарисованы давно, и они возникают уже после ужаса узнавания, когда возобновляется речь, мелодийка которой может сказать нам, я процитирую: «коснётся ли рук поющих речь слуха рук моих». И когда отверженец, пария «я» начинает петь, он может ожить за ракитовым кустиком без культей и возьмёт костыли, чтобы научиться ходить, переходя из новеллы в новеллу, от двери к дверям, из окна в окно. И тогда, может быть, наступит общий момент превращения, когда жизнь начинает быть стихом.
        2. Меня в юности занимало два вопроса, над которыми я задумался очень сильно, так что перестал соображать. Первый вопрос — непонятность слова «предел» из учебника «начал анализа», а второе — представление об «условности» знака. И машинально, преодолевая отупение, о котором я говорил чуть выше, — рассеянность или повышенную концентрацию детского внимания, — я начал нащупывать предел слова, сомневаясь вообще в существовании мысли как таковой. Потом я стал выделывать квадратные слова, забивая их в форму квадрацины, в своей первой поэме. Потом я нашёл детское слово «пароль» и слово «язык», в значении пленник. С этим запасом я приехал в Москву на следующий год после мероприятия «Так начинают жить стихом» и с удивлением узнал, что приглашённый на другой уже семинар поэт в нём участвовал как гость, а другой автор оказался участником семинара. Я помню его молодое мимическое лицо и конструктивизм суждений, прекрасную атлетическую фигуру и золотистый нимб седины на висках. Он подарил мне свой сборник, а на последней странице написал мелким почерком номер своего телефона. Сборник назывался тоже «паролем». Я помню наше прощание: он в синей шинелке выходит на мороз, опаздывая на ночной поезд, а я отправляюсь в мир оживших геометрических фигур и мигающих букв, из которых только одну я пою. Мне кажется, что любая поэзия, отрёкшаяся от себя, рассказывает о жизни современного человека, внутренним миром которого является шинелка, лоскуток платья, квадратная комната, кровать и стол со стулом в ней.
        3. Психологическая лирика нам рассказывает о какой-то душевной логике в отраслевой промышленности домашнего театрального сериала. И я бы хотел противопоставить этому кадр из фильма «Хрусталёв, машину», на котором генерал медицины уезжает на поезде и ставит себе на лысую голову стакан чифиря, настоящего кипятка. Дмитрий Александрович Пригов ответил мне на мой праздный вопрос на ярмарке Нон-фикшн 2003 года, сказав, что в стакане была подсахаренная водичка. Но я хочу сказать, что альтернативой может быть только горячий кипяток, горячий кипяток.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service