Дмитрий Воденников Сентиментальные воспоминания о проведённых вместе годах литературной юности, начиная с весны 1994 года, когда молодой радиожурналист Дмитрий Воденников, приехавший для подготовки передачи о грядущем Всероссийском фестивале молодых поэтов, по окончании интервью робко предложил взглянуть на его собственные стихи, и искреннее убеждение в значительности и плодотворности сделанного Воденниковым в поэзии на протяжении второй половины 1990-х годов до сих пор препятствовали появлению его имени в негативном контексте на страницах «Воздуха» или в других моих публикациях. Однако нынешняя осень ознаменовалась набором публичных демаршей поэта Воденникова, которые, кажется, уже не могут быть оставлены без ответа.
Первый инцидент случился в ток-шоу телеканала ТВЦ (эфир 18 октября), посвящённом месту поэзии в современной российской жизни: более или менее ровная беседа экспертов была прервана страстной речью Воденникова, в которой от вызывающего полное сочувствие утверждения экзистенциальной необходимости поэзии, её миссии как службы обнаружения и стимулирования живых зон в теле языка (а с ним и национального менталитета) малопонятным кульбитом перейдено было к обличению организаторов литературы, относящихся к поэтическому служению без должной страсти, и к утверждению исключительной принадлежности поэтической миссии пяти-шести авторам, которые стоят особняком.
В промежутке между записью передачи и её демонстрацией состоялась акция Кирилла Серебренникова в Политехническом музее, апеллировавшая к выборам Короля поэтов образца 1918 года, но снабжённая аллюзиями к избирательному процессу в современной России; Дмитрий Воденников был избран Королём поэтов и в этом качестве принял участие в дискуссии на радио «Свобода», где повторил высказанный в телепрограмме тезис: «Я был на ТВЦ, и мы сцепились с Дмитрием Кузьминым. Он говорит: «Поэтов шестьсот!» А я говорю: «Нет, поэтов шесть!» Ну, естественно, их не шесть, их пятнадцать-двадцать, вы понимаете, но, тем не менее, почему я сцепился? Потому что шестьсот — это очень удобно, шестьсот — это все друг друга греют, а шесть — это «система звёзд», <...> которая существует на свой страх и риск. Мы, ребята, платим действительно своей кровью, своей репутацией и своими нервами». При этом он заявил о своём безоговорочном согласии с предыдущей репликой Всеволода Емелина, заявившего: «Поэт сейчас стоит перед выбором между куратором и режиссёром. <...> Eсть куратор, который поэту организует — полную пустоту, отсутствие читателей, отсутствие зрителей, но массу статей, премий, участие в литературном процессе, который не имеет никакого выхода за мелкий круг любителей... собственно, даже не любителей, а профессионалов в поэзии. И режиссёр, который может его вывести на гораздо более широкую орбиту». Развивая эту идею, Воденников процитировал фразу Андрея Родионова: «Сейчас в литературной Москве есть 5-6 человек, которые реально могут, которые способны собрать зал, и я этих людей знаю», — и заметил: «Я тоже знаю этих людей. И когда Сева говорил о том, что сейчас действительно начинается технология, и когда литература пытается действительно быть кураторской, когда на Бьеннале <поэтов в Москве> не приглашается ни один человек из тех, кто на самом деле собирает публику, это показательно».
Поскольку, совершенно очевидно, я и есть тот куратор, от которого всё зло, — я должен сказать, что я не совсем понимаю, какую уж такую массу статей и премий я могу организовать поэту, да ещё не пяти-шести поэтам, а шестистам: поэтических премий мало-мальски осмысленных у нас раз-два и обчёлся, статьи про шестьсот поэтов некому написать и негде опубликовать, да и вообще в сегодняшней России куратору поэта прельстить и охмурить особо нечем. И кому это удобно, если поэтов шестьсот, я тоже не очень понимаю: вот, к примеру, у журнала «Воздух» «пропускная способность» — до 30 авторов в номере, и если я признаю, что публикации всерьёз заслуживает 600 авторов, то это значит, что очереди своей каждый из них может ждать по пять лет: удобство сомнительное и для них (это ясно), и для меня (трудно сохранить хорошие отношения). А что шестьсот поэтов друг друга «греют» — этот образ, употреблённый Воденниковым, тоже остался для меня непрозрачным: что, любят друг друга, ценят, читают, ходят на выступления? Неужели шестьсот поэтов любят и ходят? Как ни придёшь на вечер — нету шестисот, всё больше пятнадцать-двадцать... Да и вообще получается как в глупом анекдоте про групповой секс, который хорош тем, что можно сачкануть: задача-то поэта — не спрятаться за спинами сотоварищей, а доказать свою неповторимость и незаменимость, обособить свой голос, и тут чем поэтов больше — тем задача тяжелее... В общем, несуразица какая-то — но несуразица штука непредосудительная.
Куда хуже другое. Стремление «существовать на свой страх и риск», «платить своей кровью» — категорический императив жизни в искусстве. Воденников приватизирует это стремление, отказывая в нём другим, — но чем, оказывается, это стремление может быть засвидетельствовано, каков его критерий? Поразительно: способностью собрать зал.
Быть может, имелось в виду — выйти к залу напрямую, минуя куратора, не прячась за его спину? Но, с одной стороны, неужто и впрямь минуя — будто не было в творческой биографии поэта Воденникова сперва альманаха «Вавилон» и фестивалей куратора Кузьмина, затем книжной серии «Проект ОГИ» куратора Айзенберга, и т.д., и т.п.? (То есть, конечно, очень бы ему хотелось, чтоб не было, чтоб всегда он был такой гордый и независимый: «Вслед за мной (хотя тогда я это делал единственный, на свой страх и риск) все теперь заговорили о расцвете современной поэзии. <...> Замечательно, что один человек, говорящий поверх всех голов, и пятнадцать человек, делающих вместе с ним общее, но своё кровное дело, могут переломить ситуацию», — но пассаж из интервью глянцевому журналу только в глянцевой аудитории пройти может, а в профессиональном сообществе некоторые помнят, кто что когда говорил и кто какое общее дело делал.) А с другой стороны — на сцене стоя перед залом, всё равно ведь не спрячешься, кто бы тебя туда ни вывел: куратор Кузьмин, режиссёр Серебренников или кто другой... Что-то и тут не сходится, честнее уж тогда аргументация Емелина, который прямо говорит: «Великий выбор поэта сейчас — между куратором-модератором и режиссёром. Почему надо выбирать режиссёра? Потому что режиссёр стихи не пишет, он менее заинтересованное лицо, он гораздо спокойнее смотрит на то, что пишет поэт. А каждый гад-куратор, он сам пишет стихи, и он свой вкус навязывает всем окружающим» (проще говоря: выбирать надо такого посредника между тобой и публикой, который не может оценивать, а может только обслуживать).
Однако перечитаем ещё раз: «когда на Бьеннале не приглашается ни один человек из тех, кто на самом деле собирает публику, это показательно». Биеннале оставим вовсе, в программу 2007 года российские поэты и переводчики попадали по запросам и рекомендациям зарубежных гостей, и фестиваль в целом призван был знакомить с положением дел в нескольких иностранных поэзиях, — но, похоже, востребованность публикой действительно выступает у Воденникова как показатель некоторой подлинности, «платы своей кровью», гибели всерьёз. Это плохая новость.
Зал залу рознь, конечно, но я тоже знаю 5-6 человек в литературной Москве, которые «реально могут собрать зал», и это примерно Римма Казакова, Андрей Дементьев, Лариса Рубальская, Владимир Вишневский, Вадим Степанцов (а дальше Воденников, гордо заявляющий в том же радиоэфире: «Я выступаю за деньги», — попадает, может быть, в 15-20 человек, которые «реально могут собрать зал поменьше», однако это уже выходит профессиональная гордость второй свежести). Перенять, спустя 90 лет, титул Короля поэтов у Игоря Северянина, получив в полупустом зале у съехавшихся на фестиваль студентов провинциальных театральных вузов на два голоса больше, чем Елена Исаева, — скорее смешно и глупо, чем некрасиво; но не помнить и не понимать (или делать вид), что и во времена Северянина на сцене Политехнического не имели бы ни единого шанса ни косноязычный Хлебников, ни аскетичный Ходасевич, ни уже тогда малопонятный, малорослый (или казавшийся таковым), некрасивый Мандельштам, — это либо наглость, либо ложь, либо наглая ложь. И всё же главное не в том — а просто поэт Воденников на этом самом месте сдаёт с потрохами поэзию — рынку. Спросу, определяющему предложение. Рейтингу продаж, определяющему репутацию товара. Маркетинговой норме, регулирующей число популярных брендов (в соответствии с правилом под говорящим названием «кошелёк Миллера»: единовременно удерживать в памяти человек может 7±2 позиции). И за что сдаёт, за какую награду? Неужто за материализацию строчки из раннего стихотворения: «Я очень славы и любви хочу»? Так ведь там была и следующая строчка: «Так пусть не будет славы и любви»... Или всего-навсего за родимый романтический миф, за сладкую мысль о собственной избранности, за преемственность по отношению к «нас мало, нас, может быть, трое» и к «нас мало, нас, может быть, четверо»?
Романтический миф — дело серьёзное, мы все с ним росли, и у нас (см. начало) сентиментальные воспоминания. Отсюда готовность принимать декларации поэта Воденникова за чистую монету даже у такого тонкого и пристального аналитика, как Григорий Дашевский, цитирующий всё то же глянцевое интервью Воденникова: «Поэт сейчас должен быть где угодно, где ему (как особи) бросается вызов. Он должен прийти туда, где ему это вызов бросают, этот вызов принять и всё перевернуть», — и заключающий: «Такой поэт, несчастный наследник романтиков, — фигура неизбежно трагическая. Этот «бывающий где угодно» поэт очень скоро попадает в такие места, где занимаются политикой — и политикой скверной, и в конечном счёте своей искренней «свободой» так же обслуживает чужую политику, как и его циничные товарищи. Но, в отличие от них, он не получает плату, а готов за всё платить сам». Речь идёт об открытии поэтом Воденниковым авторской рубрики в интернет-издании «Взгляд», известном, помимо прочего, грязной политической заказухой. Из последней фразы комментария видно, насколько риторика Воденникова работает: Дашевский мало что не задаётся вопросом о том, чем же таким, собственно, готов платить «несчастный наследник романтиков» (кровью и нервами? сюрприз: они есть не только у Воденникова; репутацией? да ведь нет никакой репутации в профессиональном сообществе, если поэтов и всего-то пять-шесть), — но заодно ещё и ненароком объявляет работу Воденникова во «Взгляде» безгонорарной.
Между тем история со «Взглядом» показательна. Можно «рассматривать как вызов» приглашение вести поэтическую рубрику в «Фёлькишер беобахтер» — это, в определённом ракурсе, не так уж сильно отличается от участия в известном телешоу «Большая стирка» у известного телевизионного подонка Малахова, где Воденникову бывать уже случалось: дескать, знать не хочу ваших гешефтов, а буду стоять за «общее, но своё кровное дело». Но «Взгляд» — не только площадка нечистой политической игры. «Взгляд», о чём в предыдущем номере речь уже шла, — это площадка, на которой специально подобранная критическая свора из раза в раз поливает самых избранных авторов недвусмысленным жидким дерьмом, адресуясь к их национальному и региональному происхождению, телосложению, состоянию финансов и прочим не менее релевантным признакам. Излишне говорить, что у этого заповедника йеху есть «куратор», и у него именно что «технология». Но в данном случае участие в чужой кураторской манипуляции, в игре «ничего, что у нас вот тут мочат в сортире Марию Степанову, Олега Юрьева и Линор Горалик, — зато на соседних страницах восторгаются Яном Сатуновским, Фёдором Сваровским и Александром Анашевичем» Воденникова почему-то совершенно не смущает. Только ли потому, что роль ему была предложена главная, привилегированная, «одного из пяти-шести» способных «держать зал» рассказами о своих любимых стихах (или, вернее, о своём любимом щенке, то бишь о своём любимом себе, под видом рассказа о действительно блестящем стихотворении Анашевича «Собака Павлова»)? Или потому ещё, что поэтов-то всего пять-шесть, остальные не в счёт, а коли так — нет и не может быть никакой цеховой солидарности, никакого цехового достоинства, никакой профессиональной этики, каждый за себя, один Бог за всех?
Когда-то мне случилось написать о нашем поэтическом поколении, что оно, мужая в штормовые годы тотального пересмотра художественных и идейных ценностей и авторитетов, выросло на редкость здоровым, устойчивым к подстерегающей всякого художника мании величия, к соблазну возвеличивать себя путём ниспровержения других. К огромному сожалению, приходится признать, что я поторопился. Но надежда на то, что большинство центральных фигур поколения по-прежнему резистентны к этой заразе, всё-таки пока остаётся.
|
