* * *

Комната, в которой они остались вдвоём,
была оклеена обоями. На стыках
орнамент сбивался. На стене — коричневый холст
в лепной золочёной раме. Высокий оконный проём.
Свет сквозь занавеску. В дрожащих бликах
сюжет на холсте оживал. Не так уж прост

был отец-подполковник. Как оказалось потом,
картина стоила состояние. В небольшом немецком
городке, где в сорок шестом стоял гарнизон,
подполковник жил в лучшем доме. И перенёс в свой дом
не посуду (впрочем, да, и посуду), а коллекцию нецке
и картину. Подполковнику показалось, что он

в музее видел похожую. Это было действительно так.
До самой смерти он повторял: там вся стена
была увешана. Если б только мог знать я...
Он вывез одну картину. Но в старческих, тёмных мечтах
он вывез оттуда всё. Германия. Эта страна
не заслуживала пощады. В углу стояла кровать,
на которой подполковник скончался лет пять назад.

На холсте расцветал населённый нимфами сад.
Козлоногий грех заключал невинность в объятья.

Мужчина спросил девушку: Вас можно поцеловать?
Конечно, да! — рассмеявшись, сказала она.
И, взявшись за подол, стала стаскивать через голову платье.

* * *

Вечером Света сказала Саше:
всё равно я знаю, куда и зачем ты ходишь.
Саша ответил: хочешь — идём со мною.
Света ответила: да. Хотя не хотела.

В тот месяц ей уже всё
было по барабану.

Оказалось, что эту точку держит Маринка.
Они со Светой учились до третьего курса.
Потом Маринка исчезла.

Теперь понятно, в чём дело.

Нет, это не был грязный притон,
в которых Света бывала позднее.
Всё было терпимо. Мебель, обои.
Музыка. Плакаты на стенах.

Маринка пошла на кухню, откуда
доносился раздражающий, резкий запах.
Через минуту она вернулась.
Шприцы уже были заряжены.
Саша закатывал правый рукав —
он был левша. Но Маринка сказала:
Я уколю вас сама. Больно не будет.

Действительно, не было больно.
Свету тряхнуло внутри. Что-то прошло по телу,
наслаждение, жжение, зуд, всё вместе.
Через минуту её отпустило. Всё поплыло. Маринка
взялась за подол цветастого платья
и стянула его через голову, прихватив рубашку.
Потом склонилась над Светой и стала
расстёгивать кофточку. Света кивнула в сторону Саши.
Считай, что его уже нет, — сказала Маринка.
Я вколола ему с запасом. Так скоро он не проснётся.

Света вспомнила, что за Маринкой это водилось.
Парни её не волновали. Так говорили. Не обманули.

Утром Саша не просыпался. Его дыханье
прерывалось. Успели вызвать скорую помощь
и увезти в больницу. Ни Маринка, ни Света
с ним не поехали. Не было сил. Маринка сказала:
Всё равно не жилец. Я видала такое.

Света не понимала, о чём говорит Маринка.
Её бросало из стороны в сторону. Что-то
подступало к горлу. Через минуту
Свету вывернуло наизнанку. Потом ещё раз
и ещё раз. Маринка ходила с тряпкой
и белым эмалированным тазом.

После первого раза такое бывает.

Саша умер в реанимации. Почему-то
все грешили на Свету. С ней перестали общаться.
Её вызывали в милицию. Но отстали.

Несколько лет Маринка и Света прожили вместе.
Бывало всякое. Приходилось на пару
обслуживать пьяных ментов, чтоб отцепились.

И нужно было как-то заработать на дозу.

Часто, когда Маринка спала, Света сидела
у неё над головой и вспоминала Сашу.
В мечтах она вырывала подушку из-под затылка Маринки,
накрывала её лицо и садилась сверху,
и ждала, когда Маринка прекратит трепыхаться.

Иногда Маринка, чувствуя взгляд, сквозь сон говорила:
что, хочешь убить меня из-за этого гада, козла, сутенёра,
ведь он же тебя погубил, что же ты, Светка?

И Светка ложилась рядом с Маринкой, не раздеваясь.

* * *

В дверь стучат. Спрашиваю: «Кто́ там?»
Отвечает: «Анна». Говорю: «Заходи!».

Анна вывела жидким азотом
бородавки и родинки на груди.

Грудь у Анны теперь — мировая,
грудь совершенно бела.
Но Анна как таковая
осталaсь такой, как была.
Гранёный стаканчик стоит на краю стола.
Анна сидит, нога на ногу, водочку подливая,
качает стопой, рассказывает, как дела.

На голове у Анны знаменитая грива.
Может, и выйдет замуж, если не повезёт.
Только зачем она наливает без перерыва
и без конца говорит про этот жидкий азот?

* * *

Он задерживает дыхание и ныряет.
Песчаное дно, ребристое, среди песка
заметны обломки раковин, небольшие камни,
покрытые водорослями. А это
что такое? Какие-то мелкие существа,
похожие на мокриц, разделённые на три части,
снуют, что твои муравьи. Зеленоватый панцирь.
Так это же трилобиты! Ископаемые созданья,
считается, что они навсегда исчезли,
но вот же они, кишмя кишат, хватай, сколько хочешь!

*

Открытие. Мировая слава. Мальчик,
зажав трилобита в руке, выходит на берег.

Боже, как всё изменилось! Пляж пустынен.
Ни мамы, ни бабушки. Ни домов, ни деревьев.
Скалы, песок, невиданные растенья,
коленчатые, розоватые стебли, стоящие вертикально.
Листьев нет. Понятно. Мальчик как-то
попал в доисторическую эпоху,
где завались трилобитов, медуз, аммонитов,
но ни мыши, ни кошки, ни, тем более, человека.

Мальчик, рыдая, бросает в море свою находку.
Она никому не нужна, он никому не нужен.

Никому не нужен, совсем никому не нужен,
Боже, как темнеет перед глазами.

*

Но вот свет возвращается. Он видит небо,
нескольких чаек. Его голова седая
лежит на коленях жены. Над ними склонился
парень в оранжевой куртке. Ясное дело.

Парень спрашивает: сир, ну как вы?
Он улыбается и отвечает: уэлл, кол беседер.

Жена говорит: с ним это бывает,
скоро всё пройдёт. Парень отходит.

Но если состояние будет критическим, нужно
позвать его, он вызовет эмбюленс. Впрочем,
какая там скорая? Нет страховки,
а с врачами в этой стране, должно быть,
за всю жизнь не расплатишься. Суки.

*

Взявшись за руки, двое уходят.
Песок обжигает ноги.
Теперь тебе лучше, милый? Да. полегчало.

*

Мальчик, сжав кулачок, бежит по пляжу.
Мама! Я поймал трилобита! Я поймал трилобита!

* * *

Она говорит: Анюта, ты ведь знаешь, бывает,
что-то вылетит из головы и годами
не помнишь, что это было с тобою.
Это что-то может быть чем угодно:
кинофильмом, книгой, смертью близкого человека.

*

А потом что-то щёлкает, и всё это
появляется, нет, не в памяти, перед глазами,
даже слышится — музыка, голос, шорох
листвы или рокот реки, щелчок — и снова всё это
проваливается в забвение, будто и не бывало.

*

Так, недавно я вспомнила, как хоронили Сашку,
сестру мою младшую, двадцать лет я будто не знала,
что была сестра, а была, мы играли вместе,
пели песни, ходили в лес, там ведь всюду лес, и деревня
вся от слова «дерево», то есть дома из брёвен,
серых, массивных брёвен, с прозеленью, рамы
к Пасхе красили в белый цвет, а калитки — в зелёный.

*

Наши жилища из брёвен, уложенных горизонтально,
стояли среди других, вертикальных, увенчанных кроной,
общей кроной на сотню деревьев, глухо
и тяжело шумевшей над нашими головами.

Так и мы, вертикальны, прямоходящи,
а потом нас уложат горизонтально.

*

На этот случай у нас в каждом доме
вышивают наволочки, красные, все в узорах
и цветах, которых у нас не бывает,
зелёные листья, пёстрые райские птицы.

И ещё вышивают три ленты, льняные,
всё больше крестами. Цвета — чёрный и белый.

Это — чтобы вязать руки и ноги
и подвязывать челюсть, пока не застынут.

Потом их кладут покойнику под подушку.

*

Понимаешь, Анюта, младенец спит в колыбели,
а мать поёт колыбельную и вышивает
смертный узор на льняной полоске,
здесь, в городе, это кажется странным,
а у нас сидели, пели и вышивали.

*

Так вот, что я вспомнила: мать украдкой
достала у Сашки из-под красной подушки
эти льняные ленты и спрятала в сумку.
Саша, понятно, мёртвая. Я смолчала,
но поглядела на маму, и та смутилась
и сказала: это для дяди Павла,
у него болят руки и ноги,
а Сашка мёртвая, ей не нужно,
а если нужно, то Божий ангел на небе
ей вышьет новые. Так я узнала,
что ленты, снятые с тел бесчувственных, могут
передавать бесчувственность, анестезию,
это, конечно, тёмное суеверье.
Мама окончила техникум, вот, казалось,
должна понимать, а не понимала.

*

И ты знаешь, Анюта, я ведь вспомнила это
осенним вечером, в дождь, когда разболелись суставы,
у меня ведь часто они болят на погоду,
выкручивают, ломят, и лекарства не помогают.

* * *

В этом селе старики и старухи сплошь колдуньи и колдуны.
А молодых совсем не осталось. Разъехались кто куда.
Кто по районным центрам. Кто — на север страны,
поднимать новорождённые комсомольские города.

Города становятся на ноги, озираются по сторонам.
Скучно — тайга, снега, исправительные лагеря.
Комсомольское население попивает и думает: скоро нам
дадут квартиры и пенсию. А может быть, зря

мы сюда приехали с берегов Днепра, Днестра,
Южного Буга, блин, или какой иной реки.
Ни дорог, ни электричества, ни керосина. Не стра-
шно: живут же как-то там старики.

Живут, наводят порчу, снимают сглаз,
надевают венец безбрачия, насылают мор на стада,
крестят жаб и ящериц, давая имя того из нас,
кто им не по нраву, и на заказ. Приезжают туда

на белых волгах из области райкомовские чины,
иногда и повыше. Старики и старухи жгут
тонкие свечки, шепчут, их губы напряжены,
взгляд уставлен куда-то мимо. Если жгут

затянуть на шее восковой фигурки, где-то там
начнёт задыхаться враг, хватая себя рукой
за горло, надсадно кашляя, катаясь по полу, так,
как будто скоро в аду он обретёт покой.

По заслугам ему — зачем собирал бюро, врал,
увольнял, объявлял выговор с занесением, гад?
Кому на хер нужен был ежегодный аврал,
выполним, перевыполним? Правительственных наград

на подушечках алых не сосчитать. Вдова
с опухшим лицом. Плачет сынок-сирота-наркоман.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Колдун говорит: чистое дело, или какие другие слова.
Берёт червонец, плюёт на него и кладёт в карман.

Из цикла «Хасидские изречения»

Уж на что был ребе пригож, а за год до конца
ссохся, скорчился, спал с лица.
Его выводили из дому под локотки.
Он не входил в синагогу — сидел на лавочке рядом с ней.
Был конец ноября. Дни были совсем коротки.
Вернее, остаток дней.

Сидел, бывало, бормотал что-то под нос.
Его окликали — он взгляда не поднимал.
С двух шагов не было слышно, что старик произнёс.
Но тот, кто склонялся над ним, тот понимал.

«Забвения белый кокон,
сотканный из волокон
молчанья. Или наоборот:
кокон молчанья, волокна забвенья,
закон — это цепь, а заповеди — звенья
этой цепи. Божий народ — пленённый народ.

Смех — это смертный грех,
уныние — смертный грех,
ох, похоже, что грех
переживёт нас всех.

Что небесам до того, что ты совершил?
Что небесам до того, что ты согрешил?
Упал — отряхнись, улыбнись, иди, сотвори добро.
Какое добро? Помоги донести ведро
старушке, на кладбище родителей посети,
если ты рыбак, рыбу достав из сети,
отпусти на волю, хоть одну из десяти».

Через час его поднимали и уводили в дом,
усаживали у печки, отогревали. С трудом
он приходил в себя и звал племянника: «Хаим!
Я говорил с людьми? Что я им
там наболтал? Что я им там наболтал?»

Но Хаим не шёл, и ребе, чуть прикрывая веки,
говорил о себе как о другом человеке:
«Господи, погляди, как он устал!»

*

К Елизару пришёл старик и сказал: Я всё забываю —
куда положил очки, какое число сегодня.
Елизар спросил: Ты помнишь, чья воля благая
вершится в мире?
— Помню. Это воля Господня.

Но я не помню ни суммы денег, ни срока
возврата долга, смеётся надо мною моя старуха.
— Но помнишь ли ты, что над тобою зоркое око?
— Помню, — ответил старик, — зоркое око, чуткое ухо.

— А помнишь ли ты, старик, что в книге на небе
все поступки твои записаны, словно буквы в тетрадке?
— Это я помню, — ответил старик, и сказал ему ребе:
С миром иди. Память твоя в порядке.

* * *

До того, как Серёга превратился в автомобиль,
мощный «Пежо», о котором мечтать не мог,
он был ковром. Из него выбивали пыль.
Складывали в сундук. Защёлкивали на замок.

Он был незряч. Но всё же легко различал
наклеенные картинки из раньших времён.
Пароход «Маврикий» покидает одесский причал.
Царь Александр Третий на фоне трёхцветных знамён.

Казакъ Крючковъ рубил немчуру в куски.
Носатый с пейсами спаивал мужика, гад!
Если бы не картинки, Серёга бы сдох с тоски.
А так лежал, свернувшись ковром, и был даже рад

спокойствию и темноте. Потом случился пожар.
Ковёр ничего не чувствовал, но знал, что сгорел.
На миг Серёга прозрел. Он был прозрачный шар,
летевший над грудой обугленных мёртвых тел.

Потом всё снова исчезло. Утро было свежо.
Кто-то громко смеялся. Где-то хлопнула дверь.
Тихий голос сказал Серёге: «Будешь чёрный «Пежо».
Это классная тачка. Ну что, доволен теперь?»