FELIX CULPA

Ветер дышит в чужом подворье.
У запруды вьюнок подкрался к сумеркам
и почернел на мужском рукаве,
хранящем тепло старых слёз.
Крик опустился в сад,
не причинив боли двум китайским землекопам,
и вернулся в сухую грудь вороны
ещё более одиноким.

МАРТ

На мопеде мимо миндального оползня в мазарский * укром
трясётся по мелким, целительным расщепам пригородной трассы —
впереди на покрытом пылью заднем стекле тёмного джипа
кто-то вывел указательным пальцем: T. REX.
Прицельная мзда спустя годы.
Ничего не сбылось, и вряд ли Адон восстанет сейчас.
Под плоским жильём, как ягель, упрямится сохнуть арычная дельта —
гуммозная пятерня однорукого маргинала,
лёгшего молитвенным тряпьём на впадистую землю
перед Его полым, дешёвым алтарём:
ни зрение, ни факт, ни интрада, влачащая за собой
«свидетелей» в какой-нибудь глинобитный амфитеатр.
Младенцы с кипарисных досок (Умиление, такой жанр?) давят
на смуглое предсердие, слишком тесное из-за вассального кайфа непокинутой долины —
всё равно что вспоминать мерцающие рывки внутри воды,
льющейся на каменный настил из крана в захолустном дворе,
всё равно что Сежест разводит руками в Завещании Орфея,
что ты тут делаешь? — трясётся на сей раз
мимо четырёхдольного тупика в леглиновом кургане **,
куда сворачивает машина, очистив колею к могиле отца.
Но надпись сквозь расстояние сзади зернится на месте,
как общий обол вокруг мужского вервия.

ДНЕВНОЙ СОН

Утренний гул мотоцикла, или чья-то мысль,
вошедшая в тебя с хриплым голосом подростка,
или событие, лишённое центра, или чья-то рука, наконец,
взявшая руку твою, не достигнут глухой окраины,
где путника встречают крохи зданий и хищные скулы камней.
Вдали
дикий абрис пустынного пляжа. Вот исподволь
теряешь беглость мысли, обретая
устойчивость — такую же, как это захолустье.
Оцепеневшая птица глядит сквозь крохотную щель густой листвы
на мир, внушая страх своей невинностью. Так,
вероятно, смотрят в пустоту? И много ли нужно
для счастья? Воробьи вспорхнули, прыгнули.
Резкий трепет воздуха — сообразно
величине малых птиц. Прекрасное чувство
может казаться прекрасным, а не являться таким, потому что
мы выражаем его приблизительно. Бо́льшая часть
бесконечных слов уходит на то,
чтобы найти единственный смысл в конце горячей беседы,
когда за окном остаётся дождь. Впрочем,
какие-то капли брызжут сквозь форточку
и падают на пол, не проникая в наш разговор
хотя бы утвердительной точкой.

ЛУКА РОНКОНИ В ПРЕДМЕСТЬЕ. ФЕВРАЛЬ

Exeunt, уходят и, (только так) исчезая,
один раз облекаются в очередную несметность,
будто в собственный футляр, —
счастливое не твоё.
Парения заметней перистый ком,
с которым не (сразу) срастись,
и гумус чуть дальше черствеет. Всё те же
виднеются рытвины с тончайшим лоскутом инея,
камни и холмы за городской чертой,
как отдалённый редут.
Лишь снизу бьётся жилка первой пыли, как если б Нерождённый
     без каких-либо знаний прильнул изнутри к отверстию земли
взамен их отборного отсутствия среди петляющих пустырей.

МЕСТНОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Прямо на тутовой террасе говорит (инертен)
без единого жеста в хрустящей белой рубашке,
само собой афиширующей чёткость шевелящихся губ.
Второй немного дивится его
приблатнённой софистике: даже
минимальная церемониальность южной Буквы —
ему и другому незнакомцу около похожего на
клёвый чертёж верандного чаепития
перепали землистые тени отвесных окраин —
здешнее алиби ради продолжающегося продолжения.
Сушёный могильник на сплетшихся стёклах
свисает с глиняных створ, скрывающих, словно киот,
богоприимные лики, соломенную шуйцу, часы
с порченым боем —
вещи читаются, как издревле, в дувальных клубьях
неистощимостью середины, типичный антигимн клейстовской марионетке.
Но сбоку, в саманном проходе,
минеральные бражники садятся на серозём,
где скоро займётся реликтовым изваянием, например, псиный бой —
хлёсткий дубль катакомбной ступы,
развёрнутой в три четверти когда-то на зимней заре,
как ужатый серебристой пятницей мужской саван подле запертой пекарни.
К тому же сквозь лист виден лист, обугленный влагой, будто
оптический промах сейчас обитаем
изначальностью просьбы, обвивающей сухим ульем
какой угодно угол зрения: скотома. Июль,
не апрель, — сумасшедший месяц, покамест горлица клювом вперёд
летит вспять над цементным святилищем мимо фургона.
Говорит, инертен, — ничего лишнего в нём,
кроме доверия к лишнему, что кружится от
мнимости к рутине, ставшей тут же мнимой.
Всегда инертен — значит, богат
всяким обетованьем (глухое место
рядом менжуется с налётом, правда,
плавной обшаренности, как если б
кто-то правым запястьем открыл уже открытое окно,
в котором тебе причитается плато
среди тополей, подобных халколивану),
и фургон обгоняет горляшку где-то в низине.

* Мазар — мусульманское кладбище.
** Леглин — «навозный угль», которым в Средней Азии пользуются до сих пор в кишлаках и в старогородских районах. Леглиновым курганом на местном блатном жаргоне называется квартал на окраине Ферганы, мимо которого ведёт трасса к кладбищу.