МОЛОДОСТЬЗРЕЛОСТЬСТАРОСТЬ
молодостьзрелостьстарость —
ах вы лапочки мои.
В просветах между вами,
как травы среди войны,
снежинки ужас-правды
растут из-за спины.
Вздымают край народа
нулями тиражей
снежинки, мои жинки,
среди янтарь-ножей.
Технические алмазы!
Они летят, как КАМАЗы
по магнитам зимних дорог.
Как юные мои грёзы.
Как зрелые мои грёзы.
Как эти вот мои грёзы
у ёлочных серёг.
У ножниц маникюрных
новый год на устах,
снежинки человек вырезает,
сидя на престоле-посту.
Был малый он без изъяна,
но в предпоследнюю треть
зелёною стал облизьяной
слепоглухонеметь.
ПОДАРОК
На праздник Валентина
я жду твоё сердечко
величиной с кулак.
Не пошлую открытку
с виньеткой вместо тела,
а руки вместо буков,
живот вместо чернил,
с ударом вместо стука,
с убил вместо слюнил!
Не надо Мальчиша мне,
а надо Плохиша мне —
без тайны и без славы,
но систолою сфер!
Не очередь на почте,
А ЦЕПИ-ИЗ-ПЕРИЛ,
приваренные прочно
к родил вместо дарил.
ГОЛЕМ
1.
Когда слова и милый друг и всё на свете
мне опротивели до нежеланья прикасаться к пище,
я убежать решила тайно от всего,
укрыться с глаз и жить как мышь.
Я майских ночедней гудрон
Ж Р А Л А
и вот наелась,
и с полным ртом ещё взялась за чемодан, как вор,
ныряющий в спасительный топор.
И так я собиралась неумело,
что ВСЁ смела в тот чемодан огромный,
всю утварь ненавистную свою
я телом обняла и не могла расстаться.
И смогла.
2.
До комнаты, мной нанятой за триста,
самой мне этой ноши не поднять.
Я грузчиков спросила у небес.
Но небеса послали мне Марину
Арсеньевну в обличье двери.
Я плакала, и во моих слезах
ласкалась эта дверь огнём,
и из огня она мне говорила,
что для любой работы у неё помощник.
Который помогает за еду.
Вскричала я ей шёпотом в глазок:
да, да, еды смогу я дать без меры,
где только срочно мне его найти!?
И рот свой опалила.
И вот, сжимая в нёбе его адрес, я бегу.
А адрес самый молодой — младенец-адрес: за углом.
Какие-то объедки букв стучат по ходу в языке,
и адрес я вот-вот забуду.
Не забыла.
3.
Вот подбежала и смотрю:
сидит мужчина-бомж. Бесхозный человек
во цвете из цветов — он мастерил венок
бумажно-проволочных грёз о ком-то в память на заказ.
Примерил на просвет его, а тот как раз.
И рядом положил.
Я извлекала свою суть, и он кивнул.
И встал. И платы не спросил.
И мы пошли. Обратный план пути стучит на языке,
его я вот уже почти забыла, и сразу вспомнила: из-за угла.
И вот пришли.
Я маленького выхватила ангела с гвоздём и понесла,
а остальное он взял в руки,
огромный чемодан и несколько предметов неудобных вроде стула,
и НИЧЕГО не уронил и не задел, и в руки
его я всю дорогу странные смотрела,
с тех самых пор, когда они шагнули
в моих вещей любимые углы.
4.
Когда мы распустили барахло, то сели отдыхать.
Потом я положила перед ним:
еды такой немазаной сухой,
потом такой уже намазанной другой,
и сверху третьей, и потом
большой стакан вина.
Он ел и пил. Ломал и припивал.
Держал, кусал и припивал.
Всё съел и сделал три глотка.
И встал.
И тут я поняла, во-первых,
что он ни слова не сказал. Ни слова ни единого ни звука.
Только кивал, отнёс, и ел, и пил.
За всё за это время — НИЧЕГО.
А во-вторых я поняла сию секунду,
когда проткнул меня огонь во всю ивановскую глубь,
что не желаю просто быть за триста,
а что желаю быть СОВСЕМ не просто,
что это даже думать невозможно,
что слов таких я знать не знаю чтоб,
но я
хочу,
а это боже,
при новоро́жденной свободе в её присутствии сказать,
но я
хочу
кормить его ещё, и смыть с него весь этот ужас, и взять его, и всё, и не пускать.
Пока я думала всё это, я же смотрела на него?
Какой позор!
И посмотрела я ещё.
И вот ещё.
И вот ещё.
И всё.
Я не смогла его не взять.
Я отвела его и раздевала.
И плакала от смеси из любви и нищенского запаха — густого одеяла.
Я мыла его мылом, намыться не могла.
И вымыла.
Я брила его бритвой, своею нежной бритвой.
И выбрила.
Я его стригла, как овцу,
кромсала, словно черепаху,
и так он оказался моих лет.
Я поняла, что сделала его себе из праха.
И видела, что это хорошо,
и отдыхала, как положено творцу,
вложившему творение в рубаху,
служившую тому назад отцу.
5.
Летит любовь, мой боинг-самолёт,
неделю без бензина,
и без сил, и в полной тишине,
и в красной на коне, а в голубой на шаре,
в такой вот беспросветной счастье-простыне,
так скомканной в углу, что поднимать её никто не будет,
а новую возьмут за все про все концы,
воскинут и собьют, везде везде везде,
оооооооооооооооох, боги-люди.
Я больше не могу.
И вот опять могу,
до на окне воды уже не дотянуться.
Я без воды живу,
который миг живу,
схватившись за него своим десятизубцем.
6.
Так прошло семь дней, и наступила ночь.
Встала я попить и глянула в ковш —
ничего там не видно, как в тяжёлом сне,
слышно только плеск на кленовом дне.
Плёл он венки или мне приснилось?
Нёс ли узелки? Или растворились?
Жива ли Марина или двадцать лет
в этой квартире никого нет?
Взял меня в руки смертный ужас,
стал играть со мной во своей стуже
в игру «А что станет, если
утром не будет его на месте?»
Я закричала:
если мне приснилось, что встретила однажды,
сотворю его снова из своей жажды!
Только губами, зубами и языком —
первым делом тело, а душу потом.
Тут растворилась от страха моя голова,
и на её могиле выросли слова:
Алеф со всеми и все с Алеф,
ток из электрички, ствол из клёна,
сок из магазина, из окна свет,
Бет со всеми и все с Бет.
7.
...
8.
Четыре часа ночи, проступает кровать.
Ламед со всеми и все не кричать.
Нельзя смотреть и нельзя не смотреть,
Айн не реветь и все не успеть.
Занавеска дышит запахом машин,
Шин со всеми и все с Шин.
Силы из реки, небо из картины,
сон из простыни, звук от стен.
Воздуха в последний слог набрав:
Тав со всеми и все с Тав.
9.
...
10.
Предметы встают на своих местах,
буквы погружаются в живот и в пах:
Мем — в ужас, Хет — в восторг,
Каф — в кровь, Эй — между ног.
Комната светает из пола до потолка.
Я отворяю глаза, и рука
берёт меня за шею, а другая за грудь,
и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть.