МОЛОДОСТЬЗРЕЛОСТЬСТАРОСТЬмолодостьзрелостьстарость —
ах вы лапочки мои.
В просветах между вами,
как травы среди войны,
снежинки ужас-правды
растут из-за спины. Вздымают край народа
нулями тиражей
снежинки, мои жинки,
среди янтарь-ножей. Технические алмазы!
Они летят, как КАМАЗы
по магнитам зимних дорог.
Как юные мои грёзы.
Как зрелые мои грёзы.
Как эти вот мои грёзы
у ёлочных серёг. У ножниц маникюрных
новый год на устах,
снежинки человек вырезает,
сидя на престоле-посту. Был малый он без изъяна,
но в предпоследнюю треть
зелёною стал облизьяной
слепоглухонеметь.
ПОДАРОК
На праздник Валентина
я жду твоё сердечко
величиной с кулак. Не пошлую открытку
с виньеткой вместо тела,
а руки вместо буков,
живот вместо чернил,
с ударом вместо стука,
с убил вместо слюнил! Не надо Мальчиша мне,
а надо Плохиша мне —
без тайны и без славы,
но систолою сфер! Не очередь на почте,
А ЦЕПИ-ИЗ-ПЕРИЛ,
приваренные прочно
к родил вместо дарил.
ГОЛЕМ
1.Когда слова и милый друг и всё на свете
мне опротивели до нежеланья прикасаться к пище,
я убежать решила тайно от всего,
укрыться с глаз и жить как мышь. Я майских ночедней гудрон
Ж Р А Л А
и вот наелась,
и с полным ртом ещё взялась за чемодан, как вор,
ныряющий в спасительный топор. И так я собиралась неумело,
что ВСЁ смела в тот чемодан огромный,
всю утварь ненавистную свою
я телом обняла и не могла расстаться.
И смогла. 2.До комнаты, мной нанятой за триста,
самой мне этой ноши не поднять.
Я грузчиков спросила у небес.
Но небеса послали мне Марину
Арсеньевну в обличье двери. Я плакала, и во моих слезах
ласкалась эта дверь огнём,
и из огня она мне говорила,
что для любой работы у неё помощник.
Который помогает за еду. Вскричала я ей шёпотом в глазок:
да, да, еды смогу я дать без меры,
где только срочно мне его найти!?
И рот свой опалила. И вот, сжимая в нёбе его адрес, я бегу.
А адрес самый молодой — младенец-адрес: за углом.
Какие-то объедки букв стучат по ходу в языке,
и адрес я вот-вот забуду.
Не забыла. 3.Вот подбежала и смотрю:
сидит мужчина-бомж. Бесхозный человек
во цвете из цветов — он мастерил венок
бумажно-проволочных грёз о ком-то в память на заказ.
Примерил на просвет его, а тот как раз.
И рядом положил. Я извлекала свою суть, и он кивнул.
И встал. И платы не спросил.
И мы пошли. Обратный план пути стучит на языке,
его я вот уже почти забыла, и сразу вспомнила: из-за угла.
И вот пришли. Я маленького выхватила ангела с гвоздём и понесла,
а остальное он взял в руки,
огромный чемодан и несколько предметов неудобных вроде стула,
и НИЧЕГО не уронил и не задел, и в руки
его я всю дорогу странные смотрела,
с тех самых пор, когда они шагнули
в моих вещей любимые углы. 4.Когда мы распустили барахло, то сели отдыхать.
Потом я положила перед ним:
еды такой немазаной сухой,
потом такой уже намазанной другой,
и сверху третьей, и потом
большой стакан вина. Он ел и пил. Ломал и припивал.
Держал, кусал и припивал.
Всё съел и сделал три глотка.
И встал. И тут я поняла, во-первых,
что он ни слова не сказал. Ни слова ни единого ни звука.
Только кивал, отнёс, и ел, и пил.
За всё за это время — НИЧЕГО. А во-вторых я поняла сию секунду,
когда проткнул меня огонь во всю ивановскую глубь,
что не желаю просто быть за триста,
а что желаю быть СОВСЕМ не просто,
что это даже думать невозможно,
что слов таких я знать не знаю чтоб,
но я
хочу,
а это боже,
при новоро́жденной свободе в её присутствии сказать,
но я
хочу
кормить его ещё, и смыть с него весь этот ужас, и взять его, и всё, и не пускать. Пока я думала всё это, я же смотрела на него?
Какой позор!
И посмотрела я ещё.
И вот ещё.
И вот ещё. И всё. Я не смогла его не взять. Я отвела его и раздевала.
И плакала от смеси из любви и нищенского запаха — густого одеяла. Я мыла его мылом, намыться не могла.
И вымыла. Я брила его бритвой, своею нежной бритвой.
И выбрила. Я его стригла, как овцу,
кромсала, словно черепаху,
и так он оказался моих лет. Я поняла, что сделала его себе из праха.
И видела, что это хорошо,
и отдыхала, как положено творцу,
вложившему творение в рубаху,
служившую тому назад отцу. 5.Летит любовь, мой боинг-самолёт,
неделю без бензина,
и без сил, и в полной тишине,
и в красной на коне, а в голубой на шаре,
в такой вот беспросветной счастье-простыне,
так скомканной в углу, что поднимать её никто не будет,
а новую возьмут за все про все концы,
воскинут и собьют, везде везде везде,
оооооооооооооооох, боги-люди. Я больше не могу.
И вот опять могу,
до на окне воды уже не дотянуться.
Я без воды живу,
который миг живу,
схватившись за него своим десятизубцем. 6.Так прошло семь дней, и наступила ночь.
Встала я попить и глянула в ковш —
ничего там не видно, как в тяжёлом сне,
слышно только плеск на кленовом дне. Плёл он венки или мне приснилось?
Нёс ли узелки? Или растворились?
Жива ли Марина или двадцать лет
в этой квартире никого нет? Взял меня в руки смертный ужас,
стал играть со мной во своей стуже
в игру «А что станет, если
утром не будет его на месте?» Я закричала:
если мне приснилось, что встретила однажды,
сотворю его снова из своей жажды! Только губами, зубами и языком —
первым делом тело, а душу потом. Тут растворилась от страха моя голова,
и на её могиле выросли слова: Алеф со всеми и все с Алеф,
ток из электрички, ствол из клёна,
сок из магазина, из окна свет,
Бет со всеми и все с Бет. 7.... 8.Четыре часа ночи, проступает кровать.
Ламед со всеми и все не кричать. Нельзя смотреть и нельзя не смотреть,
Айн не реветь и все не успеть. Занавеска дышит запахом машин,
Шин со всеми и все с Шин. Силы из реки, небо из картины,
сон из простыни, звук от стен. Воздуха в последний слог набрав:
Тав со всеми и все с Тав. 9.... 10.Предметы встают на своих местах,
буквы погружаются в живот и в пах: Мем — в ужас, Хет — в восторг,
Каф — в кровь, Эй — между ног. Комната светает из пола до потолка.
Я отворяю глаза, и рука
берёт меня за шею, а другая за грудь,
и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть.
|
