Из цикла СТИХИ О СМЕРТИ И ЛЮБВИ
(Вторые тёмные поля)
В честь воды называю траву — рекой
...братия вечера возле косматой воды
(яблоки осени и
золотые сады)
там, где скажу тебе вещи о синем пороге
о дочерях против сердца, о Боге, о Боге
Вытяни тело, похожее сверху на дым
в линию берега возле плывущей воды —
видишь, как боги бегут, закрываясь руками?
это ли родина? или трава между нами? К примеру, Авель: что ходили
и лунный след в лицо ловили
Длина лилась одной реки
где хо́лмы, тёплые ночами
где мы (как яблоки легки)
на берег бережно легли
чтоб реку чувствовать плечами Мы говорились у реки...
Как травы осени, частями
темнели родины под нами Тавриды крыльями совы
шуршали с каждой головы
Как будто бы Авель — Орфей
Возьми слова, что сказаны сюда:
пускай они заплещут, как вода
и это будет зеркало второе —
защитное, кривое, не кривое... «Да вот тебе, — я говорю, — и завтрак!»
И, с этими словами скинув с плеч
свою суму, я хлеб достал и сыр
В тени платана у реки мы сели
и принялись, как дети, за еду
Смотрю я на него (а ест он жадно)
и вижу, что меняется Орфей —
черты лица внезапно заострились
и все цвета оставили его... Он быстро ест и вдруг, сомкнувши веки
как медиум, тягуче говорит:
«Ни пепел лавра в лоне Эвридики
ни плечи тела горьковатых Муз
ни полузверь, как лезвие, прекрасный
ни мраморный, вторичный человек
не обратятся жертвенною кровью
не привлекут развеянных богов
А Я ЛЮБЛЮ, ЗА ЧТО, НЕ ЗНАЮ САМ
БОГОВ ЭЛЛАДЫ ЛЕТНЕЕ МОЛЧАНЬЕ
ЛАДЬИ ХАРОНА СМУТНОЕ КАЧАНЬЕ
И РЕКИ ДЛИННЫЕ, ПОДОБНЫЕ РУКАМ!» Мне стало страшно. Между тем Орфей,
наевшись до отвала, стал томиться
непобедимой жаждой...
А река
перебирала медленным стеклом
и двигала сверкающей прохладой —
перебирая медленным стеклом
и двигая сияющей прохладой... Орфей приподнимается тогда,
отыскивает место поудобней,
становится, как в церкви, на колени
и, наклонившись, тянется к реке
Но только лишь воды коснулись губы —
раскрылась в горле рана, как цветок,
и губка выпала — за нею капля крови
скатилась в реку! Опустевший труп
и сам упал бы в воду, если б я
его не подхватил!
С большим трудом
втащил я тело на отлогий берег
и, внутренне оплакав мертвеца,
любимою землёй навек засыпал ...Что было делать? Мне пришлось бежать,
от родины и дыма отказаться
и выбрать добровольное изгнанье,
как выбрал Зевс —
когда пришёл Христос
Новый Ганимед
Летят и лечат ласточки тетрадь —
они — мелькать, а я их — записать:
мол, что творится
что у них творится? Как снег, которого здесь нет, но
о котором говорится, сквозь снег
мелькающая птица — похожа снизу на балет, где летних
ласточек букет в снегу белеет, как
больница. Так видится. Но убегу вдали
по улице асфальтово-квадратной
от юноши-купца из северной земли с бородкой голубой и аккуратной
Не спрячешь губы от Христа
Я знаю, милый, мы с тобой одно
убами Бога — красное пятно Как дым, воскресший символист в московском дворике
повис, лицо на снег перевернул и вдруг
наверное, блеснул: — Не спрячешь губы от Христа, когда
он хочет есть (и пить): уста холодные Христа
никто не в силе разлюбить Быстрей молчи ему в ответ, мы тоже дым, а впрочем —
нет, мы очень спим, мы видим дым, давай-ка
вместе повторим: — Не спрячешь губы от Христа, когда
он хочет есть (и пить): уста холодные Христа
зима не может заменить! уста холодные Христа
зима не может заменить!
На пришествие снега (с головой серебра)
Снежок
— от тяжести сухой —
поправлю правою рукой? А знаю:
долгожданной горожанкой
скажи «зима» скользнула надо мной —
она, как шубку, воздух наизнанку
не вывернет, и не махнёт рукой
не позовёт из дымоватых улиц
не прислонится маленькой щекой
не вспомнит нас
(как в зеркале, сутулясь)
со мною и с тобою (дорогой)
Плечи Аполлона за двойным стеклом —
принакрылись инеем (русским серебром)
На окне вечернем Господи распят... — Что ты хочешь, Господи, для ребят-ребят? — Я хочу, чтоб дети северной страны не гулялись дети
не ходили в сны: там летейский пламень, елисейский мрак! — Вот и ладно, Господи
вот и будет так
Солнце-Кощей
...а лопнул Аполлон, как лягушиный шар
чтоб Музочка во сне воскликнула:
«Пожар!»
...а красная зима рождается во сне
где боги в темноте помочатся на снег Листья лавра больно блещут
на воздушной на реке
Аполлон ломает вещи
девкой-дудочкой в руке А я люблю своих вещей!
Я их поберегу! Я вскричу Аполлону: — Ты Солнце-Кощей
я тебя оправдать не могу! ты сломал
столько тел и предметов людей, ты согнул
моё горло в дугу!! Но всё равно
сквозь собственную кровь любить
поговорить с тобой придётся
и эта красная
и нищая любовь —
советскою поэзией зовётся
Уснув, не спи, а то увидишь Бога
В снегу ужасно падающих роз
над глубиной Коцита спит Христос —
ах, кольца на руках Его сверкают
и не буди Его на свой вопрос! Чтоб не остаться
пылью снегов полей
не подложить под землю
Крыло и Ногу
только ли птица
светится на лету
только ли ангел
пьёт молодую воду? Зимние реки
спят на плечах богов
рыба «февраль»
блестит словарём во рту —
спящим отдать
ключи от ещё стихов
но не менять
крови почти на ртуть Льдом или мёдом
выделить монитор
в знак Либитине
любящей место встречи
чтобы остался
крови речной удар
в бывшее горло, в плечи —
или не в плечи?..
Надпись на воде из дождя-дождя
Кровь богов рекой течёт: дождик
пляшет, но идёт (боги боятся
бегать в лес, травы мешают
смотреть ногам, ворон на ветке
тускло сидит, дождик какой-то
nirooskiy), то идёт, то не идёт —
а Музы любят круглый год! Дождливо Анненские дни
в кино замешанные с солью
где губ до глины удлинить
не получилось на сегодня сюда не вставлена луна —
лишь Поливальная Машина
плывёт над городом, темна и хорошо остановима
Надену ладанку и чёрную футболку
На скорости воды, выравнивая вниз
как будто как шагов неслыханные шубы
по улицам скользит последний символист
под спящий шум дождя, как в зеркале
бесшумный. Но светел человек под водяным
стеклом — есть ласточки и чай, и царские
чертоги, где все, кого он вёл своим глубоким
сном, в щастливой нищете беседуют о Боге Нет, не луна по стёклышку любима, любимая стеклянная
луна: когда лицо вода проносит мимо, как тень воды
бегущая от дыма, в уста змея вползает из луча — да-да
змея вползает из луча! Что ж, подержу во рту немного мифа, признаю в телевизоре
его, чтоб дольше спать, чтоб грудь больной богини
теплела мне у Климта и Дельво Не чешуи «февраль» полунедели, не ветер «март»
ударивший хвостом, а милая луна в моём прольётся теле
как осень осени, как сна пустой восток Я горевать о якоре и плуге, где реки длинные
раздвинуты луной, скользя в ночи волнистою подругой
когда-то глупой, бывшей и больной О, незачем молчать, что всё проходит, что будет
Бог, а мы с тобой, сестра, поедем ли в автобусе, как боги
как ездили в постели до утра? Воде полезны грозы и стрекозы! жаль, не могу
с ногами в Коктебель, изобретая ангелам заказы —
коньяк, лимон и милую в постель Но женский дождь, подкрашенный водою, и слабых губ
молочное вино, волна невесты (или там студентки)
не утолят из мёртвых никого Ахейскими как если кораблями исчезли
затонувшие венки, и берега занесены песками
и высохли, желтея, старики Среди отцов, как скифы непокорных, средь городских
количества Камен я поверну своё сухое горло
к сегодня слов классическим венкам Надену ладанку и чёрную футболку, перекрещусь
одной из этих рук, и поплыву, приподнятый как знамя
на пиршество (непонятых) подруг
Две царицы и Андрей
...заходят в летний сон две девы молодые —
тепло-зеркальные: какие-то такие Андрей Кто видит, что Камена
как река —
у смерти занимает мотылька
как зеркало разбитое, опасный
(пустым полётом долго одинок
над свечкой веет серый мотылёк
женобородый, глупый, сладострастный —
как Библия раскрытая
прекрасный) Оля Над свечкой бьётся краткий
мотылёк -
по части сердца тихо одинок
как снег идёт над белою поляной
(но ве́чера пчелиная пыльца
приподнимает линии лица
когда выходит девушка из ванной
с лицом луны —
красиво-деревянной) Лена Да мне-то что? ведь я
не человек -
могу смотреть, не подымая век
где присмотрюсь в богатую погоду
(а ты, другая, ходишь и блестишь:
«о, тепловаты слёзы, -
говоришь, —
как будто рай, открытый на субботу
где я в любви нашла себе работу!..»)
Любая дочь — как дождь
Кто человеку человек: Господь, вода или
ковчег? Давай в слова, как в дождь, гулять
и о ковчеге понимать Попробуй умирать, но вот боишься, где языком, как
ветка, шевелишься, где лучше дождь, а хочется, чтоб нет
на родине, где звёзды и минет Кто сохранит стеклянную прохладу: картин и книг
некрепкая преграда? Ни черепа, ни речи, ни ручья —
темнит в субботе девочка ничья В салфетке боком светится конфетка, что птичка/дичь
на сладковатой ветке, а чай — горяч, клеёнка — холодна
частичка ночи — в форточку видна Движением груди нетороплива, как ночь, хозяйка
в зеркале красива, где я найду во рту её сестру
над завтрашней заваркой поутру Стучат часы в копилке стрекозиной, зовут стихи
то Аней, то Мариной, шумит в ушах багряная волна
частичка дня — под юбочкой видна Любая тень, как дочь, угодна Б-гу, а ну-ка, поиграем
в синагогу: давай до богословской нестроки
отсюда полежим вперегонки —
Смотрит строго: ищет Бога
Кому-то — камни от Эллады, кому —
к расивые дожди, кому — движение в груди
от слов «нет-нет» или «не надо»
Увидишь ласточку мою, вздохни, что я
её люблю, что дома я сижу
(курю) и молча с Богом говорю Дождик идёт —
ветер растёт —
пахарь в ладонях книги несёт! Он молодой —
трясёт бородой —
ходит, как тень, за подземной звездой! Почвы печать —
будет сорвать —
если не в силах зёрна читать! Брат молодой —
не тряси бородой —
хватит ходить за подземной звездой! Тень коротка —
земля глубока —
смерть неизбежна! любовь нелегка!
А мы спешим бессмысленной толпою
Светят лица, блещет злато —
мы спешим толпокрылато
дабы в небе голубом
был готов и дым, и дом В лицо вдохнуть ли дыма дуновенье, русалку
на фарси перевести, поближе к левой лодочке-ладони
переложить ли жёлтые цветы? Нет, не хочу ни тучную Ларису, ни толстых призраков
картошки и борща, ни белой глубины полезного кумыса
грибницы в бороде и в кушнере плаща Ни пачки дыма с травами измены, ни ноги низа
пишущих подруг, ни общих зданий пышные громады
не позовут ни в ночь, ни поутру Но привлечён воскресною погодой, явлением дождя
сквозь облаков, движением ветвей, звучаньем птицы
губой своей, прозрачной, как вино В ней берег Крыма с синими краями и золотой балканский
алфавит, и ласточки, сквозящие стихами, и «Остров мёртвых»
в кипарисной раме, и бедная от холода Лилит И яблоко. Что делать с этим кладом?.. Ты даже Тютчеву
не рад, но страшно чувствуешь, как дышит рядом-рядом
теологически чернеющий квадрат! Подруга строгая грызёт тебя, как брата, а сбоку —
облако в окно, а ночью — Греция, и думаешь куда-то:
«О, как мне ласково, прекрасно и темно!» Но царь Андрей с машиной обвенчался, как будто меньше
родина, чем дым, где из развалин (цветом белокровных)
мы вышли к недостройкам городским И вот скользим по набережным края бессмысленной
и праздничной толпой, по золоту друг друга окликая
мерцающему в каждый выходной Пусть пастырь с песней, старящей, как свечка, поднимет
хлеб ребёнка на руках, и золотой муки́ прикосновенье
напомнит о каких-то облаках?
К закату улица напомнит
...словом в стихе
(словом с деформированной семантикой)
поклянись на песке, на улице, на руке... К закату улица напомнит
закладку цвета стрекозы
акаций полный подоконник
песок солёной полосы На вечер дом семиэтажный
где убежало молоко
как будто парусник бумажный
в тетради двинется легко Туда, горбатая для Крыма
от кровель красной высоты
подкинет бывшая Камена
прощальноюжные цветы Большое зеркало природы!
вороны отразятся в нём
нешумных ящериц уроды
за вавилонским журавлём А там, где тёплые ладони
под журавлиный лягут клин
твой слепок с места не потонет
в провале гипсовых осин Там Лотман тень твою толкает
в горячий ветер букваря
и на усах его сияет
птицевечерняя заря Там рядом дети учат в школе
законы чтенья и числа
чтоб голова на тёмном поле
автоматически цвела Как дети с маленькою тенью
с изнеможением в кости
навстречу зимнему владенью
мы станем в зеркале брести Давай пойдём с лицом бескровным
острее рыбы на песке
по ледяным хрустящим зёрнам
зима в зиме, рука в руке Так ходит осень, как хотела
в древесном золоте своём
чтоб горло птицы не пиздело
а пело — мёдом и огнём Но только тот болтун от Бога
кто любит твёрдые уста
кто к рыбе клонится глубо́ко —
отредактировать Христа Кто ходит с Кришной, кто с Давидом
а ты, гуляя-под-крестом
перешагни свои обиды
на птичьем языке пустом Ты каждой тенью ходишь к Богу —
не кровь твоя, а призрак твой
даст речи в сумерки дорогу
за Елеонскою горой Всё называется: и снова
сестра, крылатая как брат
тебя под локоть взять готова
в печальноговорящий сад Но человеческой богини
уста от золота тверды
хоть двести лет в её кувшине
не слышно ябеды-воды Но есть ещё иная сила
в открытой призракам груди
что птичий свет переместила
к блестящей рыбе впереди Есть вещи с длинными глазами —
они за нами проследят
когда блеснём под небесами
в прошедшем (времени) назад Зачем же, блядь, такая тяжесть
древесно-мраморной руке
что птичий свист однажды свяжет
с нелётной рыбой на песке!?
Смотри как падают звёзды
Для кого-то Поплавского
это не город, а дым:
он сюда не вернётся, а я
не уйду молодым IДавай, представь, что мы умерли, что нас
больше нету. Меньше нету, да и вообще нас
нету. Это нужно читать, это нужно не улыбаться
Наши девушки выдержали субботу, встали замуж медленно помутнели. Поезда ушли на последний север
корабли, как яблоки, утонули. Но и ты, мой враг, ничего
не весишь, но и я, твой друг, только четверть дыма
Знаешь, Музы Богу не помолились, вышли ночью в золото превратились, чтобы тщетно сниться
и тратить книги, чтобы жалко их — и нельзя за ними IIДавай, что всё кончилось, всё уже не вернётся
что везде будет поздно, по всему будет поздно
Вот город Эфес, где его на карте? Да и Александрия
не та, что раньше. А Симферополь всегда был городом смерти, если «город» и «смерть»
не одно и то же. Распад, распад, любимый начальник —
ворон, любимый художник — Бёклин, любимое
дело — осень, любимая влага — чёрный кагор поэт — Поплавский, часть тела — почки, они
больнее и чаще, чем все остальные части IIIДавай, что мы дети, бывшие европейцы:
наши тела мерцают — их горький ветер колышет
по берегам Дуная, Сены и Ахеронта. Кто
полюбил Европу, тот позабыл Европу, тот разучился плавать — волком, быком, лисицей
Наши слова бесплотны, наши стихи прозрачны:
смотри сквозь мои на запад, смотри сквозь мои
на город, смотри, как падают звёзды над статуями героев, над кладбищем и заводом, над больничными
корпусами, библиотекой и теннисным кортом
Психея китайская
Заварил мои слова
травянистый человечек —
у него не голова
а раздавленный кузнечик Горечью, гарью, пылью
слепком с влажного китайского стекла
повела ты, говорю, к неизобилью
бородатого меня
Горячит, горча, полынь
святый воздух, он же — чайный
пар над чашкой дар случайный:
жизнь —
останься
чай —
остынь!
|
