Литературные проекты

        1. Ощущаете ли Вы недостаточное присутствие поэзии в медийном поле? В какие формы и форматы должно было бы воплотиться это присутствие, чтобы не профанировать предмет? Уместно ли говорить о необходимости пропаганды поэзии, и если да — то кто и как мог бы эту пропаганду вести и кому она могла бы быть адресована?
        2. Думаете ли Вы, что пополнение сообщества читающих стихи сопряжено сегодня в России с большими (меньшими, другими) затруднениями, чем 15, или 30, или 100 лет назад?
        3. Поэзия как род деятельности, непосредственный интерес к которому испытывает узкий круг лиц, так или иначе причастный к нему лично, — удерживает ли свою социальную и/или экзистенциальную миссию? И как вообще видится сегодня соотношение социального и экзистенциального в задаче поэзии (оно же — соотношение реального и провиденциального читателя в её адресном поле)?

        1. Ощущаю, но как только начинаю рефлексировать по этому поводу, прихожу к выводу, что всё оптимально. Не надо никакого медийного поля (кроме журналов типа «Воздуха»), вообще не надо, чтобы кто-либо, кроме нашего узкого круга, пропагандировал поэзию в понимании нашего круга. Пусть ТВ пропагандирует Вишневского и Рубальскую. Долго объяснять, почему это правильно, но это правильно. Это связано с глубоким выбором, сделанным много лет назад и многократно внутренне подтверждённым, — Рубальской и Гандлевским, Виктором Ерофеевым и Дмитрием Кузьминым. И не надо меняться местами.
        2. 100 не помню. 30 лет назад найти нужное стихотворение Пастернака было проблемой. Поэтому «сообщество читающих стихи» было в сильной степени сообществом читающих, что есть в наличии, — аналогом сообщества посетителей поэзии.ру. Мы всё время говорим о неопределённом объекте, полой форме, в которую можно вставить тот или иной смысл. Мне сейчас читать стихи легко. А тогда было трудно (хотя бы найти). Пополнение — само слово склоняет к количественному анализу, а тут идёт речь о качественном процессе. Хорошо. Сейчас поголовье серьёзных читателей поэзии возрастает на одну голову в месяц (условно). А 30 и 15 лет назад — на ноль, потому что не было условий чтения. Было сообщество тоскующих по поэзии.
        3. У поэзии нулевая социальная миссия. Если не позитивно-отрицательная — отвлечь человека от социальной плоскости. Экзистенциальная миссия не зависит от читателя (если только от другого поэта). Соотношение социального и экзистенциального видится мне как 0:1 — при том, что в экзистенцию входит и социальная составляющая как неотделимая часть целого. С «оно же» в скобках категорически не согласен; вообще, вопрос со вставленным тезисом — это похоже на «бросила ли ты пить коньяк по утрам?». Реальный читатель в адресном поле поэзии нацелен на экзистенциальную её задачу; за социальным он обращается к газете, Интернету и ТВ.

        1. Несколько дней назад я закончила вроде-исследование про то, как смотрел поэт Блок и как он смотрелся — в частности, на открытках, которые en masse приобретали благодарные гимназистки. А в данный момент в моём магнитофоне Псой Короленко поёт песенку на слова Брюсова «Юноша бледный». Вот вам, например, разные способы поэзии перекочёвывать в соседние медийные поля — из предмета исключительно сосредоточения становиться, скажем, предметом желаний или забав.
        Про профанацию непонятно. Я выросла в мире, где получать и доставлять удовольствие публичным чтением стихов считалось делом сомнительным. А мне этот акт, ритуал всегда очень нравился. Голос поэта должен быть и в том ещё смысле, что он должен звучать.
        Поэтому самым важным моментом пропаганды поэзии среди меня за последнее время стал выход на CD шиловских записей, где читают Гумилёв, Мандельштам — все они... (Гумилёв — отличный, жеманный, картавый...) Вот если бы побольше слушали это полушуршание (записи пострадали, как и записавшие их), было бы славно, мне кажется.
        В стране, где я тюкаю эти размышления, очень принято делать и распространять записи поэтов, читающих свои стихи: едешь в машине, Платт тебе читает, сидишь на крылечке — Элиот, допустим.
        Мне лично — надеюсь, не только мне — было бы приятно вот так на крылечке слушать Шварц, Лосева, Жданова, Степанову, Глазову, Гронаса (список условный, Гронас читать не любитель, кажется).
        2. Про пополнение сообщества не знаю — живу в ощущении, что поэзия нужна теперь и в России, и вне России очень ограниченному и определённому количеству людей. Мне нравится идея, что это дело не массовое, а соединяющее немногих близких. Имеющий уши да услышит — орать незачем.
        Наоборот, шёпот гораздо заманчивее. Больше возможностей для сюжета.
        В том смысле, что от меня в пяти минутах тут дом Эмили Диккинсон — я его упорно воспринимаю как напоминание, перст указующий того красноармейца: не записывайся добровольцем, сиди спокойно, записывай, почитывай, всё остальное, если так нужно, как-нибудь образуется. Или нет.
        3. Социальная задача поэзии сегодня — мне кажется, это оксюморон. Патронов нет (ни в каком смысле), денег не дадут, красавцев-красавиц этим уже не заманишь (или заманишь, но в жалком качестве и количестве по сравненью с уловами... да кого угодно — от Байрона и Д'Аннунцио до Гиппиус и Есенина), Сталин тебе не позвонит, Август в Румынию не направит. То есть из этой истории убрали первую часть — катание в масле Рима и всякое; изгнания-то сколько угодно, но вот жаловаться не на кого. Анонимность. Живи себе сам со своей поэзией.
        Я всегда полагала, что поэзия — это физиологическая функция. Какая-нибудь морская тварь выпускает в нападающего чернила, вот и поэт выпускает чернила в нападающего или игнорирующего. Способ выживать — но биологически, а не подниматься по каким-нибудь прекрасным зеркальным лестницам, как в «Светлом пути».

        1. Честно говоря, я бы предпочёл даже и профанацию некую предмета, и поэтов-эстрадников, и поэтов-официальных-рупоров. Народ сейчас отвык от поэзии настолько, что просто перестал представлять себе эту вещь как нечто реально существующее. В России если нет явления государственного (пусть профанации), нет и явления как такового. А пропаганда поэзии нужна: агитпоезда там всякие, надписи на стенах, язвительные куплеты в газетах — это прекрасно и вполне действует, если с энтузиазмом и минимальным талантом подойти. Без отморозков скучно, а ведь они есть...
        2. Я думаю что в России во все времена существовало примерно 3000 человек, читающих стихи (в смысле — не со сцены, а читающих глазами).
        3. Миссию свою удерживает, да. Достаточно посмотреть, как удачный стих мгновенно расходится в Живом журнале. Что касается соотношения... это вопрос всё ж таки таланта. Вечная тема. Слушатель же более или менее предсказуем, как и всегда. Я на поэтических слэмах слышал много чего, и могу сказать, что упомяни автор, например, про госпиталь — отношение к нему публики мгновенно теплеет.

        1. Не только недостаточное, но почти нулевое. 15 лет назад во Франции гигантские усилия на государственные деньги по пропаганде поэзии (гранты на книжки, широко разрекламированная акция «100 поэтов» в Центре Помпиду, каждый выступал соло, радиопередача о поэзии, фестивали по всей стране, чтения в колледжах ит.д.) не привели ни к чему. Круг читателей поэзии продолжает сужаться, нет и единого «ордена поэтов» (поэтов очень много) — множество групп, они же и читатели стихов. В одной отдельно взятой стране (России) при сохранении социально-политического статус кво вряд ли произойдёт революционная медиатизация. Даже если какие рокфеллеры захотят вложить бешеные деньги в создание чего-то типа арт-рынка и кинорынка со стихами — останется проблема локальности языка. Повысить престиж поэзии искусственно невозможно, но естественным образом она находит своего читателя в жж очень успешно
        2. Конечно, с бо́льшими.
        3. Думается, что с классическими видами и жанрами произошла метаморфоза. Ищутся месседжи, и социальный, и экзистенциальный, и провиденциальный — и находятся, в стихах ли, в прозе, в пьесах — не суть. Пропаганда поэзии как таковой только мешает.

        1-3. Чтобы говорить о социальной функции поэзии, надо сначала разобраться, что мы разумеем под «поэзией». То есть — где проходят её границы. Евтушенко — это поэзия? А Эдуард Асадов или Лариса Рубальская? Песни Цоя или Шевчука — поэзия? А песни Шнурова? А песни Михаила Круга?
        Понятно, что где-то мы должны будем поставить пограничный столб, но хорошо бы не забывать при этом, что граница обозначается лишь для нашего собственного удобства. Стихи — это всё, что чисто формально соответствует общепринятой конвенции поэтической речи, а поскольку мы живём в обществе, где таких конвенций много (для кого-то критерием служат размер и рифма, для кого-то двойное членение, для кого-то образность или особый грамматический склад) — то любой из них.
        Возможна ли единая для всего этого множества система оценок? Конечно, никто не мешает любому из нас сравнить с точки зрения поэтической силы и выразительности песню «Владимирский централ, этапом из Твери» и стихотворение, допустим, Аркадия Драгомощенко — но ведь поклонники этих текстов, сколько бы их ни было в первом случае и во втором, ищут в них совершенно разного. Более того, оба текста могут оказаться вполне социально функциональны.
        Давайте подумаем: каковы вообще могут быть социальные задачи поэзии? Вызвать умиление у девочек; вдохновить мальчиков на подвиги (чаще всего глупые и вредные); создать у некой группы или страты ощущение единства; повысить самооценку закомплексованного гражданина, который с радостью обнаруживает собственные мысли зарифмованными (либо просто написанными в столбик) и напечатанными; удовлетворить амбиции другого гражданина, который мысленно видит себя членом элиты, читающей недоступные плебсу эзотерические сочинения. Все эти функции могут исполняться и успешно исполняются в наши дни текстами, которые не являются полноценными поэтическими произведениями с точки зрения так называемого «профессионального сообщества». (Есть, правда, ещё одна функция: языкотворческая. Именно в ней видел предназначение поэзии Элиот; да и Мандельштам мечтал «изменить кое-что в составе» русского языка... Но кто может измерить реальное влияние поэзии на разговорную и письменную речь слесарей, конюхов, солдат и инженеров, и кто поручится, что это влияние существенно? Не попытка ли это найти внешнее оправдание бесполезному в практической жизни ремеслу?)
        Стихи занимают сегодня в жизни людей ничуть не меньшее место, чем пятьдесят или сто лет назад. Но это не те стихи. Это либо классика, либо (чаще всего) нечто, с точки зрения Цеха, несуществующее или маргинальное: бардовская песня, сентиментальный кич, собственные или знакомых дилетантские опыты. Профессиональное сообщество, членами коего все мы являемся (то есть совокупность поэтов и/или критиков, с большей или меньшей регулярностью публикующихся в престижных журналах, издающихся в почтенных сериях, вывешивающих свои стихи и статьи на «продвинутых» сайтах), претендует на то, чтобы с высоты своего положения объяснять «народу», какие именно из сотен тысяч стихотворных текстов являются настоящей поэзией. Однако проблема в том, что «люди газеты» и «люди улицы» не признают за нами такого права. Последние бесспорные авторитеты для них — советские шестидесятники (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Кушнер), ну и Бродский, конечно, чей статус подтверждён Нобелевским комитетом. Когда несколько лет назад Елена Шварц, один из немногих современных «живых классиков», относительно которых в профессиональном сообществе существует консенсус, получила премию «Триумф», у многих людей, далёких от современной поэзии, это вызвало недоумение, и лишь рекомендации Вознесенского и Ахмадулиной убедили их в достоинствах лауреата. Бывало ли такое прежде? Несомненно. Цветаева в двадцатые годы упоминала о рядовом читателе-эмигранте, для которого «Надсон — современный поэт, а шестидесятилетний Бальмонт — подающий надежды новичок». Но очевидно, что сейчас ситуация сложнее, чем во время Серебряного Века. Дело не в том, что социально востребованной оказывалась тогда порою и «настоящая» (на взгляд критиков) и даже «великая» (на взгляд потомков) поэзия — хотя бы Ахматова периода «Чёток». Но и о той поэтической жизни, которая никак не соприкасалась с непосредственными общественными нуждами, интеллигентный читатель легко мог получить информацию. Например, о книгах Кузмина, Анненского или Ходасевича накануне Первой Мировой можно было прочитать на страницах «Речи» или «Биржевых ведомостей». Разумеется, если бы статьи о современной «элитарной» поэзии, написанные настоящими её знатоками, регулярно появлялись на страницах «Известий», «Коммерсанта», «Новой газеты», «Московских новостей» (политическое направление издания безразлично — по крайней мере, мне), было бы куда лучше. Пока, к сожалению, информация из поэтического «гетто», проникающая на газетные страницы, в радио- или телеэфир, случайна. Отчасти потому, что в современной поэзии не так много консенсусных фигур, её картина чрезвычайно сложна и разнообразна, и человеку, находящемуся вне процесса, трудно в ней разобраться.
        Но надо чётко осознавать: информацию о современной поэзии хорошо было бы донести до более широкого читателя просто потому, что круг людей, способных полюбить стихи той же Шварц, к примеру, шире, чем наличный круг её поклонников. Не стоит рассчитывать, что её стихи или стихи кого-то другого из современников, в диапазоне от Семёна Липкина до Ники Скандиаки, могут заменить блатную песню или сентиментальные излияния. Попытки же кого-то из поэтов усидеть на двух стульях едва ли плодотворны.
        А что до экзистенциальной функции, то она не только не пересекается с социальной, но, по моему мнению, прямо ей противоположна. Экзистенциальная функция поэзии как раз и заключается, в каком-то смысле, в освобождении поэта и читателя, на краткий миг, от программирующих восприятие и поведение социальных функций и связей. Иногда это преодоление прямо заложено в тексте, иногда же возможно два уровня восприятия. Например, средний радикальный интеллигент, читая известные строки Некрасова —

        ...от ликующих, праздно болтающих,
        Окропляющих руки в крови,
        Уведи меня в стан погибающих
        За великое дело любви —

        1. О едином медийном поле всегда можно было говорить только с оговорками, а в постиндустриальном обществе его, несомненно, нет. В поле масс-медиа, обеспечивающих трансляцию коммерчески и идеологически выгодных клише, присутствуют и соответствующие стихи, имеющие малое отношение к поэзии.  В таком поле поэзия может присутствовать только в качестве случайно попавших следов, упоминаний, могущих, однако, заронить в ком-то ощущение существования чего-то более интересного, чем ежедневная жвачка. Из сора, хотя и редко, растут не только стихи, но и интересы. С другой стороны, медийное поле интеллектуального журнала/сайта, безусловно, необходимо для циркуляции как поэтических, так и рефлективных текстов. Между этими полюсами — сайты со свободным размещением стихов, «толстые журналы» и ещё очень многое. Соответственно, в современных масс-медиа поэзии нет, но её там почти и не надо. А вот недостаток интеллектуальных журналов с различными позициями (необязательно сосредоточенных только на литературе) ощущается очень остро. Но надо отдавать себе отчёт в том, что эта нехватка — следствие не только недостатка средств, но и недостатка людей, способных в такие журналы писать (и такие журналы читать). 
        В идеале медиа любого уровня должны уделять внимание, пусть небольшое, интеллектуальной литературе. Хороший текст (если не вдаваться в разжёвывающие комментарии) способен сам за себя постоять и не профанируется контекстом, но медиа его, скорее всего, не возьмёт. Сделать это — означало бы расписаться в недостатке собственной интеллектуальности и вызвать раздражение большинства обычных читателей/слушателей, которые тоже подсознательно усомнятся в себе. Медиа пропагандируют ту литературу, которая им соответствует. В идеале и в школьную программу (разумеется, в очень малом количестве, только чтобы дать возможность задуматься тем, кто хочет думать) должны входить как можно более сложные произведения современной литературы. Но ожидать от чиновника, чтобы тот включил в программу то, что он сам не понимает, не приходится.
        При том, что поэзия — её поиск и её восприятие — дело глубоко индивидуальное, о её пропаганде, как это ни странно, говорить всё-таки можно. Это должна быть чисто ознакомительная информация — указать на существование поэзии как чего-то отличного от эстрады, клишированной литературы и т.п. Нечто существует, беспокоит, и это можно искать. Далее те немногие, кто заинтересуется, начинают самостоятельный путь. Показать — вероятно, школьнику и студенту, далее человек чаще всего костенеет (а если не костенеет, то до поэзии уже добрался или доберётся сам). Поэтому развешивание стихов в метро, скорее всего, бессмысленно, а вот от приглашения в школьный класс отказываться не стоит (или и в школе процент тех, кто мог бы заинтересоваться, пренебрежимо мал? скорее — библиотека и студенческая аудитория). Любой человек, пишущий или читающий стихи, чувствует, насколько тонка окружающая его сеть вовлечённых в поэзию людей. Здесь именно та ситуация, когда человек, помогая другим, помогает тем самым и себе.
        К сожалению, современные институции к пропаганде поэзии мало способны. Даже на филологических факультетах преподавание современной литературы обычно совершенно недостаточно. Но тем больше роль личных неформальных контактов. Почему бы не подсунуть пару книг знакомому студенту, у которого чувствуется некоторая мысль в глазах? может быть, через несколько лет он напишет или посоветует что-то, мне интересное.
        2. С одной стороны, стала доступнее информация (меньше политических и технических барьеров). Но от поэзии отошли те, кому она замещена эстрадой (интерес к Блоку или Ахматовой, например, у многих в начале ХХ века явно не был свободен от эстрадного привкуса). От поэзии отошли те, кто ставил перед ней слишком простые задачи (выражение социального протеста, конденсация житейских заповедей и т.п.). Довольно большая часть поэзии пытается привлечь этих отошедших, но, видимо, только теряет себя в напрасных попытках (или становится симуляцией, более или менее хорошо оплаченной «борьбой за духовность», душевно комфортным воспроизведением путей наименьшего сопротивления). Отошедших не жаль; но, с другой стороны, они обеспечивали более плотное поле, в котором двигались тексты. Так что Интернет появился очень вовремя, частично компенсируя разрежение этого поля. Другие пути компенсации — активность читающего/пишущего: искать самому и не оставлять советами других (эти советы могут быть и негативного характера! обидно тратить жизнь на неинтересные книги).
        3. Поэзия имеет некоторые социальные задачи (поддержка развития языка, трансляция тех или иных типов культуры), но они решаются во многом сами собой, в силу факта существования поэзии, обусловленного экзистенциальными задачами. Поэзия — дело индивидуальности. И личность не откажется от возможностей словесного языка (не замещающего, но и не могущего быть замещённым языками зрительных или звуковых образов) для того, чтобы увидеть мир и себя. Поэзия — один из способов более интересной жизни, почему бы им не воспользоваться?
        Поэзия удерживает свои позиции, пока остаётся поэзией, то есть сохраняет стремление к индивидуальности, сложности, многозначности высказывания, рефлективную дистанцию от стандартов речи и поведения, и т.д. Заинтересованных в этом людей никогда не бывает много, но они есть всегда и могут быть выбиты из общества только физически, сейчас угроза этого всё же меньше, чем в СССР.
        Читателем является, с одной стороны, некоторый персонаж, с которым у автора личные взаимоотношения: сам автор, некоторый близкий или далёкий, но понимающий (в некоторой степени; полное понимание, к счастью, недостижимо) собеседник, предмет, возможно, даже мир («Это письмо моё миру» — Эмили Дикинсон). С другой — любой человек, которому текст говорит достаточно много, чтобы пожелать задержаться в нём. Ориентация на этого другого читателя, однако, не кажется плодотворной, так как при этом автор ориентируется лишь на существующие в культуре клише, а не на реальную сложную и неожиданную персону.

        1. Не хватает, наверное, не столько самой поэзии, сколько взвешенного критического пространства, в котором возможен разговор о ней. Я бы приветствовал создание специального периодического издания, скажем, газеты, на страницах которой (пусть и электронных) обсуждалась бы современная поэзия — в широком контексте, с привлечением смежных рядов и думающих собеседников. «Просачиваться» же в существующие СМИ, в том виде, в каком они существует на данный момент, представляется мне делом бесперспективным — любые попытки закончатся переводом поэзии в господствующий зрелищно-развлекательный режим и/или отбором таких поэтических форм и персоналий, которые потенциально этому режиму соответствуют. Чтобы было по-другому, должны произойти какие-то системные изменения, а не просто вмешательство чьей-то доброй воли. Строго говоря, остаётся контр-гегемония, создание альтернативных пространств. 
        2. Современная культуриндустрия по своему давлению сопоставима с политическим давлением во времена Советского Союза, но она тотальнее и эффективнее. Идеологический контроль оставлял лазейки, порождал линии ускользания — в частную сферу, в поэзию, в эзотерические практики, в «высокую» классическую культуру как сферу «подлинного»; сама система запретов тому способствовала. Культуриндустрия ничего не запрещает, наоборот, всё переваривает и предлагает в виде услуг, товара, организации досуга; бежать от неё некуда. Кроме того, в СССР поэзия выполняла ещё и роль приобщения к прерванной традиции Серебряного века, а через неё и к аристократической, дворянской культуре XIX века, это был крайне важный в интеллигентской среде механизм коллективной идентификации (от противного). Сегодня эта карта отыграна. Да и интеллигенция в старом смысле перестала существовать. Другая проблема связана с технонаукой, промышленными темпами изменяющей «природу» воображения и чувственности — традиционной вотчины поэзии и изящных искусств. (Отчасти эту тему я затронул в статье «Поэзия в эпоху тотальной коммуникации».) Поэтому, да, трудностей с пополнением читающих стихи сегодня больше, точнее, они качественно иного порядка. С другой стороны, можно утешаться тем, что в обозримом прошлом поэтическое сообщество никогда и не было особо многочисленным (за исключением двух всплесков — в начале XX века и в 50-60-е годы).
        3. Я бы поостерёгся говорить в категориях миссии, и всё же что-то подобное своим примером явил, пожалуй, покойный Д. А. Пригов, который был больше, чем поэт, или даже совсем не поэт с традиционной точки зрения, а — в каком-то высшем холодном смысле — антипоэт (и именно в силу этого «анти»). Но это не означает, конечно, что другие миссии невыполнимы.

        1. Если считать Интернет глобальным медийным полем, то нет, не ощущаю. Я бы сказал больше: поэзия сегодня в избытке. Как каждая провинциальная газетёнка по-прежнему печатает стихи, присланные её читателями, да ещё запускает литературные конкурсы, умело управляя лояльностью своих подписчиков, так и мировая паутина предлагает неограниченный выбор поэтической продукции. Разумеется, поэзии почти нет на телевиденье. На этом поле она по понятным причинам проиграла своим аудиовизуальным братьям и сёстрам в борьбе за символическую власть. Но так ли уж нужно поэзии, спрашиваю я себя, бороться за социальное признание, настаивать на своём присутствии? Думаю, нет. Безусловно, радует любой серьёзный разговор о литературе, идущий с запылённого экрана, в основном по каналу «Культура», или ещё более редкие прямые чтения авторами своих текстов. Но, по-моему, кроме своего уже имеющегося места в социальном пространстве — клубы, альманахи, фестивали, — поэзии ради своего воспроизводства следует быть поближе к университету.
        2. Думаю, что здесь предложение опережает спрос, хотя это только ощущение, а не статистика. Вспомним высказывание Мандельштама о том, что читатели-современники не успевают за новейшими изменениями в литературе. Если раньше литературная борьба вполне репрезентировала политическую и идеологическую, так что и на литературном вечере можно было быть в самой гуще исторических событий, то сегодня и событий что-то не наблюдается, и борьба эстетическая интересует только специалистов. Поэзия избыточна для социального существования как такового. Поэтов не следует гнать, как предлагал Платон, они и так никому не нужны. Самое интересное, что нет никаких затруднений. Вполне нормальная ситуация.
        3. Экзистенциальную, безусловно! Поэзия как форма приватизации собственного существования, как событие субъективации или «поляризации бытия» (Э.Левинас), когда в безличном «имеется» появляется кто-то, берущий на себя ответственность за собственное лицо, кто-то, кто существует способом различения, поэзия как самотерапия и самостроительство, как неизбежный ответ собственной фактичности в свете собственной конечности, наконец, как возможность трансформации и нетривиального диалога с языком и вещами, — этого у поэзии никто не отнимет. Представляется, что экзистенциальный смысл поэзии сегодня наиболее очевиден. И именно поэтому в её адресном поле она по-прежнему является письмом, запечатанным в бутылке, плывущим к своему провиденциальному собеседнику. Вместе с тем поэзия продолжает выступать и формой наличной социальной коммуникации, учреждающей свои ограниченные, но всё-таки сообщества, существующие, как ни парадоксально, поверх национально-языковых барьеров. Поэзия сегодня, уже не предлагая новых эзотерических оптик, как раньше, новых социальных или сакральных альтернатив, всё же остаётся лингвистическим самосознанием общества, включающим критику языка и испытание его возможностей.

        1. На самом деле пропаганда, или, в просторечии, пиар поэзии, как и любой другой сферы человеческой деятельности, — дело совсем не сложное, хотя и затратное. Если бу́хнуть в раскрутку этого дела соответствующий объём денежных средств, мы могли бы иметь в ближайшем будущем пафосную и высокобюджетную «Фабрику поэтических звёзд» с гремящими на всю страну именами и прибыльными гастролями по Российской федерации и ближнему зарубежью. Каждый год можно было бы проводить жёсткий кастинг, пополняя и обновляя армию молодых и красивых «талантов». В целом, почва для этого уже подготовлена. Почему бы и нет?
        Какое отношение всё это могло бы иметь к поэзии per se? Да практически никакого. Нетрудно убедиться, что поэзия в чистом виде не интересует никого, кроме самих поэтов. Но «поэзия плюс (политика, идеология, музыка, театр, радио, спорт и т. д.)» вполне может стать и становится полноценным товаром, при условии, что главный акцент ставится не на первом, а на втором слагаемом. В подобном «расширении пространства борьбы» отчаянно нуждаются, главным образом, сами поэты, вытесненные социумом на периферию общественной жизни. Практически все они, изголодавшиеся по вниманию и поощрению, готовы сейчас идти на компромисс и заранее согласны на ту или иную форму неизбежной «профанации»*. Это естественно и поэтому вряд ли предосудительно. Однако необходимо понимать, что сама по себе пропаганда не привносит ничего ценного в поэзию per se до тех пор, пока воспринимается как самоцель, а не как особый, уникальный художественный опыт. Формы этого опыта могут быть самыми разнообразными — любые виды интермедийности или концептуального взаимодействия с различными полями и сферами массовой информации и массовых коммуникаций. Только, повторюсь, всё это потребует систематических финансовых вливаний.
        3. Вопрос сложен прежде всего потому, что для начала необходимо определить, какова же социальная и/или экзистенциальная функция поэзии. А ещё раньше желательно выяснить или хотя бы условиться, что мы понимаем под поэзией вообще. На этот простой вопрос нет простого и однозначного ответа, и со временем ситуация только усложняется. Если идти от формы, мы сталкиваемся с тем фактом, что современная поэзия способна принимать практически любую форму — визуальную, звуковую, ритмическую и т. д. вплоть до совсем уж пограничного, мерцающего явления found poetry. Если же акцентировать содержание, мы и здесь встречаем такое же многообразие и прогрессирующее размывание границ. Временами закрадывается сомнение, что поэзия вообще представляет отдельный художественный феномен. Может, она — просто обман и заблуждение, точнее, наваждение? Если поэзия — лишь способ словесного моделирования, тогда чем она принципиально отличается от других вербальных технологий: копирайтинга, PR, НЛП и т. п.? Если же в поэзии всегда присутствует некий невербальный «остаток», который и делает поэзию поэзией, какова его природа и каким образом можно его вычленить? Не существует точных методик вычленения такого остатка, даже если постулируется его наличие, и потому научный — лингвистический, филологический — язык бессилен разрешить данную проблему, а другим надёжным языком, адекватным этой смутной ситуации, мы, увы, не располагаем. Фактически мы умеем связно говорить о поэзии только как о филологической дисциплине, но такой разговор затрагивает поэзию лишь по касательной. Прочие же, произвольные способы трактовки поэзии неизбежно выливаются в бессвязный лепет. С этой точки зрения любые рассуждения о «задаче» или «высокой миссии» поэзии видятся как случайные, иррелевантные и надуманные.
        Но, если вернуться в царство условностей, для благополучного социального бытования поэзии необходим, как уже говорилось, всего-навсего соответствующий соус, позволяющий обществу комфортно её переваривать. Лично я всё больше склоняюсь к мысли, что общество способно переварить, усвоить и извергнуть даже самые тяжёлые и неудобоваримые блюда, к которым, без сомнения, относится и серьёзная поэзия. Конечно, это чревато большими потерями и разочарованиями для самой поэзии, но на этом пути, наверняка, возможны и находки, и ценные художественные приобретения. Так или иначе, на сегодняшний день другого выхода у нас, кажется, нет.

        * Кстати о самом слове: оно подразумевает, что объект рассмотрения обладает некой сакральной природой. Так ли это в отношении современной поэзии? Весьма сомнительно. Отсюда и кавычки.

        1-2. Первый вопрос предполагает, что современная поэзия и «медийное поле» — это разные вещи, и — с одной стороны — это действительно так. С другой стороны, этот разговор идёт о способах существования поэзии, а не о её существовании как таковом.
        На мой взгляд, поэзия сейчас довольно активно присутствует в медиапространстве, собственно говоря, она его и обживала (усилиями многих людей) все 2000-е годы, — я имею в виду Сеть, блогосферу, независимые медиа и пр. как часть «глобального медиапространства».
        То есть современная поэзия в её текущем состоянии — это часть медиасреды, довольно слабо вписанная в медиамейнстрим (под которым понимаются новостные СМИ, глянцевые журналы, телеканалы и прочее). Медиамейнстрим сейчас — это (в первую очередь) поле для маркетинга, политических и идеологических манипуляций, а также средство навязывания потребительской позиции как единственно возможной.
        Как часть медиасреды, поэзия сталкивается (и вынуждена решать) целый комплекс специфических проблем, некоторые из них затрагивают её сущность (в том смысле, что она становится этими проблемами обусловлена): проблема маркетинга, тесно соотносящаяся с «проблемой власти и влияния», проблема публичного существования автора в медиасреде, проблемы разнообразных «конфликтующих идеологем» и так далее.
        Всё это лишает поэзию свободы, поэтому наиболее приемлемым и востребованным выходом для большинства авторов в 2000-е годы оказался выбор максимально частной (личной) позиции, потому что частное казалось честным.
        Отчасти это (в поэзии 2000-х) обернулось герметичностью, герметичность обернулась нежеланием брать ответственность, а в целом (если усилить краски) ситуацию можно охарактеризовать строками из стихотворения Фанайловой: «Искусство отстаёт от жизни. Это довольно позорно». Я не думаю, что «отстаёт», скорее, навязываемая медиамейнстримом система ценностей приводит к тому, что поэзию начинают потреблять, как и всё остальное. Она (сейчас) наиболее востребована именно в качестве «предмета потребления», и в поэзии (сейчас) читатель ищет не освобождения, а досуга (в форме эмоциональной терапии, например, т.е. того, что предполагает разрядку, но не изменение).
        На мой взгляд, практически все контакты поэзии с медиамейнстримом, которые были в 2000-е, обернулись в той или иной степени «профанацией поэзии», потому что в рамках медиаструктур примат имеют структуры, а не семантика. Соответственно, взгляд на поэзию всегда будет обусловлен форматом: так или иначе это прокрустово ложе, на котором нельзя распрямиться. Но если нельзя распрямиться, то можно действовать по-другому.
        В основном, как мне кажется, медиамейнстрим поэзию воспринимал в следующих видах: а) трактовка поэта как медийного персонажа, ничем не отличающегося от любой другой поп-фигуры (стихи в этом случае либо не рассматриваются вовсе, либо служат чем-то вроде специфической приправы к уже обкатанному формату «медиафигуры»); б) информационная поддержка литературных институций, премий, проектов или событий (в этом случае поэзия тоже уходит на второй план, потому что фокус направлен на всё вышеперечисленное); в) материалы из серии «как много удивительного в мире», формат которых предполагает, что поэзию рассматривают через призму субкультурного, эпатирующего, маргинального или экзотического.
        Мне кажется, что поэзия противоположна, параллельна или даже враждебна тому медиамейнстриму, который сложился на данный момент, поэтому в его рамках поэзия может существовать как медиавирус, осознанно быть не тем, чем она является на самом деле, чем-то вроде троянского коня. Ключевое слово — «осознанно», разумеется.
        «...Некоторый частный факт, попав в медиасистему, начинает поддерживать сам себя, воспроизводясь и разрастаясь, в то время как исток проблемы забыт. Всё это говорит о том, что медиавирус — превосходное оружие для контркультуры в самых разных её изводах, ведь контркультура, в отличие от сильных мира сего, всегда готова к дискредитации самой себя. Мельчайшие воздействия на действительность, выглядящие в глазах социума шутовством, набором «приколов» — от надписей на футболках до андеграундных фэнзинов, от незаконного телевещания до мультсериалов на MTV, от сетевых конференций до пропаганды «умных наркотиков», — всё это незаметным образом формирует реальность, перекодирует её. Мир, охваченный эпидемией медиавирусов, не знает, каким он проснётся после выздоровления», — писал Данила Давыдов в своей рецензии на книгу Д.Рашкоффа «Медиавирус! Как поп-культура воздействует на ваше сознание» (Ультракультура, 2003). Характерно, кстати, что в последнее время «поэтическим сообществом» оказались отмечены те книги, тексты в которых так или иначе можно рассмотреть как «мемо-вирусы» (В. Нугатов «Фриланс», Д.Давыдов «Сегодня, нет, вчера», Ф. Сваровский «Все хотят быть роботами»)

        Я думаю, что говорить о пропаганде поэзии неуместно, потому что пропаганда всегда ведётся в чьих-то интересах (можно вспомнить слова Мандельштама: «литература везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обречёнными») .
        Так, строки К.Ваншенкина, повторяемые диктором в московском метро в рамках программы «год русского языка» («я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново, я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова»), звучат здесь и сейчас как пропаганда активной потребительской позиции, а также поддержки действующего политического строя, потому что в данный момент времени существующий контекст обуславливает восприятие текста («Президент России В. Путин поздравил поэта и прозаика К. Ваншенкина с 75-летним юбилеем. (...) в своём послании Путин назвал Ваншенкина «замечательным поэтом, смелым и мудрым человеком». «Вы многое успели сделать в жизни. Но главное — Вы создали произведения, ставшие классикой отечественной поэзии. Они не состарятся, потому что в них говорится о том, что волнует каждого человека, — о дружбе и любви, верности и надежде. На песнях, написанных на Ваши стихи, выросло не одно поколение россиян»«).
        Поэзия чуждается пропаганды самой себя по той простой причине, что никогда не уверена в собственном существовании. (А в те моменты, когда эта уверенность возникает, тем более нет нужды в пропаганде — это существование переживается как настолько безусловное, что его нет смысла навязывать — им можно только поделиться, поэтому поэзия — это то, что даётся даром). Основная разница между тем, чем ты делишься, и тем, что пропагандируешь, — проста: в первом случае адресат мыслится как равный, во втором — адресат превращается в аудиторию, которую можно так или иначе (с теми или другими целями) «подвергать обработке».
        Внутренняя (и внешняя) граница между этими понятиями очень тонкая, и специфические проблемы существования поэзии в медиасреде, которые не осознаются и/или не решаются, также накладывают свой отпечаток: к примеру, любые публичные жесты, чем бы они ни руководствовались, легко трактуются как «проявления пиара»; «искренность» превращается в «бесстыдство», и наоборот — «бесстыдство» — в «искренность» (как восприняли, к примеру, если судить по отзывам в блогах, книгу питерской поэтессы Натальи Романовой с говорящим названием «Zaeblo»).
        Я не думаю, что «пополнение сообщества читающих стихи» сейчас сопряжено с бо́льшими затруднениями, чем раньше, с другими — да. Помимо «информационного бума», помимо «ощущения девальвации, неэффективности слова как такового» (А.Скидан, «Поэзия в эпоху тотальной коммуникации», Воздух №2, 2007), всё равно существует вопрос — какой уникальный и важный для себя опыт может приобрести человек при контакте с поэзией? каковы рамки самой поэзии? И чем более текущая социальная, политическая, культурная, медийная, какая угодно ситуация будет уходить (точнее — обходить) зоны подлинного опыта, т.е. те области, где человек может соприкоснуться с самим собой — реальным, со своим реальным прошлым, реальным настоящим и реальным будущим, как личным, так и коллективным — с живой историей, историей людей, историей народа, — тем больше шансов у поэзии быть прочитанной и/или услышанной. Если, конечно, ей будет что сказать.