|
Катерина замесила тесто ветра. Такой холодный ветер выворачивал исподнее листьев. Они трепетали. Дёргались. Пытались улететь.
И глаза, и даже маленькая перламутрового цвета пуговица на лёгкой ситцевой кофточке хотели перемен. А если точнее — ждали тепла и любви. И надо же такое: попался на дороге её взгляда Вася-Жид. Нечистый попутал. Вася-Жид даже не в самом посёлке жил, а на краю Салотопки, за оврагом в маленьком своём доме. Этот дом красным прыщом выпирал на пересечении улиц «Имени Третьего Коминтерна» и «Лейтенанта Линдберга», и крыша у него с волнами шифера, окна небольшие, весьма насмешливо прищурены, а одно окно вообще заколочено фанерой, так что не поймёшь, зачем и пробито. Свет и днём и ночью горел в доме осенней пижмой. Что интересно — порожка в доме не было. Над крышей дома труба из красного кирпича не то дымила, не то кричала что-то на непонятном языке. У хозяина выветренная, как бы случайно обросшая болотным рыжим мхом бородка. Глаз быстрый, да и разговор не поймёшь какой, вроде как смеётся:
— Заходи, коли пришла.
Она осторожно садилась на край стула.
— Есть будешь?
— Спасибо, я не голодная.
А он уж резал варёную колбасу.
— А я с утра дождь сломал.
— Как это?
— Обыкновенно. Через коленку. Сломал и на тучку закинул. Не люблю, когда по крыше сильно стучат. Дверь не запираю, хоть дождь, хоть снег — любому гостю рад.
Она ему:
— А небо-то серое. Может, ещё дождь пойдёт?
— Ага, если я допущу. Все говорят, жиды только для себя под матрас тепло кладут. Солнечные деньги считают. Верно, Катя, жид и есть жид. Только напрасно говорят, что жида от водки крутит, — не верь, Кать, про евреев много чего врут.
— Я не верю, Вася, я Верке так и сказала: «Разные жиды, в смысле, евреи. Они, как люди, тоже жить хотят».
Вдруг Вася затрясся в кривом смехе. Она поняла, что сейчас неловкость отпустит её. Она сразу — рукой. И со всех ног к нему. Он её подхватил. Она опять — рукой. И взлетела. Ветер обнял. Крепко прижал. Обнял. Растрепал ей волосы. И сразу в звон, в ожог разгорелись губы.
Где она? Где он? Только поле узнает, только лес догадается. Над Салотопкой гремят колёса их разогнавшегося поезда. Дышать трудно. А поезд ведь без остановок, всё набирает и набирает скорость. Схватила рукой сердце. И — в кулак. Сжала. Из кулака выбиваются искры. Бьют по насыпи. Загорелась трава вдоль путей. А колёса всё выбивают дробь. По вагонам пошёл проводник.
— Ну как, дочка, любовь горяча?
Она — рукой:
— Отойди, вагонный человек, не гляди.
А проводник рядом, дурак старый, в фуражке форменной, не отстаёт. Фуражку снял.
— А смерти не боишься? Жид, ведь он такой, удержу не понимает. Для него русская девка — повидло с чесноком. Опасайся, девка, в смерть залюбит.
Ей — кровь в голову:
— Отстань от меня! Отстаньте все! Мне с ним любо спать и сны ногами обнимать... ох... о... о... — и попросила горячим, почти недвижным языком:
— Вася, спусти дождь на землю. Жарко. Распахнуться хочется.
И запела:
— Дождём девка пошла, в дожде потерялася-а-а-а-а... Катя так и сказала потом своей задушевной, чернявой подруге Вере:
— Слышь, Верка, я со своим милым высоко летаю. Веришь ли, ох, как сильно летаю. Дух захватывает. За тем, за крутым горбом жизни, высветилось для меня другое небо. Только достало бы сил подняться, а уж там небо само тебя подхватит. Вот как я с ним живу, поняла?
— Люди про тебя нехорошо говорят.
— Пускай.
— Ну, сама смотри. К осени дожди пошли сплошняком. И он ей сказал:
— Не все чудеса я могу. Видишь, какие пошли дожди.
— Ага, — она ещё не понимала, к чему это он, — осенние.
— Листья облетели.
— Да, осень.
— Сменяет день ночью, потом серым утром. Всё как положено.
— Стрекозы летают.
— Ага, летают.
— И осы.
— И осы.
— Скоро полетят белые мухи.
— Полетят.
— Я ведь Вася-Жид.
— Да, Васенька, знаю.
— Вечный Жид.
— Да, Васенька, — и она рукой: куда это он?
И тогда он прямо:
— Одному мне быть. Такая моя судьба. Прости, Катя. Забылся с тобой. Где же Вася-Жид?
Только ветер ему брат. Хотел он подняться над лесом, чтоб пощупать лунный свет. Да ведь тучи обложили небо. Загрустил. Тихой улиткой уполз в свой дом на улицу «Имени Третьего Коминтерна». Сел. Стал глядеть на окно, забитое фанерой. Изнутри фанера покрашена голубой масляной краской. И по ней — чёрной краской крупно, печатными буквами: «РЫБЫ И ПРОЧЕЕ». Сидел долго. Глядел. Пока не увидел воду. Он шёл по дну океана, среди гладких камней и кораллов. Над ним медленно, покачивая хвостами и плавниками, проплывали разной формы и окраски рыбы. Он шёл и бормотал:
Рыбы плывут надо мной, и прочее, и прочее.
Рыбы открывают и закрывают рты, и прочее, и прочее.
Один я бреду, и прочее, и прочее.
Это не рыбы, а время плывёт надо мной, и прочее, и прочее...
Наконец он вышел из дома на улицу «Имени Лейтенанта Линдберга». Вдалеке загрохотало. Он шёл по дороге к центру посёлка. Навстречу шли люди-зонты. Свои заботы. А Вася-Жид ничего такого не хотел. А так. Глядел на мелкие аптечные ромашки около дороги. И это он знает, и это он видел. Огни машин слепили. Мальчишки кричали ему:
— Жид! Жид! Сумасшедший Жид идёт! А между тем Катин горючевоз отправился без него опять в путь, без точного расписания. А так, сам по себе, как жизнь подскажет. И никто ему этот путь не прокладывал. Он сам внутренним криком звал себе дорогу.
Катин сон обрывался. Скрежетали колёса. Катя вставала с тяжёлой головой. И не успевала поднять голову с подушки, как на неё наезжал встречный поезд. Если бы поезда ходили аккуратно, по расписанию, так нет. А у кого спросишь? Тебе и ответят: что ты, девонька, плачешь, знаешь ведь — кругом тебя поля, леса несчитанные, одно слово — Россия. В деревнях теперь китайцы с корейцами порядок наводят. Это когда же мне ждать Васю, — думала Катерина.
Сколько раз она выбегала на бугор. Хотела взглядом перехватить. Однажды среди прилично посаженных маленьких ёлочек появилось красное лицо Васи-Жида. Под глазом горел здоровенный синий фингал.
— Васенька, это кто ж тебя так?
— Не знаю. Паспортов не показывали.
— Били?! — ахнула.
— И били, и резали. Не поверили, что я Вечный Жид.
— Боже мой! Боже мой! Надо бы милицию крикнуть, милиции сказать.
— Чего сказать?
— Как чего? Человека бьют... Били Васю-Жида серьёзно. И под дых, и ногами. А он вставал, пока один учёный студент, в очках, не догадался: схватил лом и ударил по черепу, причём сзади. Любой пацан знает: против лома нет приёма.
Жид упал. Оказалось что? Ошибка вышла: не Жид вечный, а земля вечная. Лежал он на мокрой земле. Снег стал потихоньку закрывать содеянное. И дом его со временем закрыло белой целлофановой плёнкой жалости. Народ постепенно всё осознал. Сменили название улицы «Имени Третьего Коминтерна» на «Республиканскую», а «Лейтенанта Линдберга» на «Вишнёвый переулок». И как-то незаметно его дом сгорел. И это был естественный ход истории: что может быть вечного на земле? А если что и осталось от Жида, так слякоть осенняя, вечная. И нельзя сказать, чтоб была злоба на холодную осень, а так... Пусть Жид на небе себе новый дом срубит. На небе места больше, не так тесно, чтоб тереться друг об друга. Устроится по своей вере. Займётся там грядками, будет разводить чеснок с луком.
Вот такие дела. А если бы с умом, да спокойно, без всякого базара сказать:
— Уходи, Жид! Не порть землю и небо! Уходи! Отвали с глаз людей, деревьев и трав!
И сдунуть его. Как осенний ветер гонит ненужные, палые листья. Старуха-знахарка нашептала Кате:
— Ты, девонька, как увидишь его во сне, скорей уколи палец булавкой. Выйдет капля крови. В этой капле потопи беспокой своей души. И всё пройдёт. Забудется. Обязательно. Вот тебе ещё трава-забудка. Завари. Полстакана выпей, как в кровать ляжешь.
Катя слушала вполуха. Устала душой от бессонницы и надежд. И могла в сердцах закричать:
— Васенька! Васенька! Вернись, мой дорогой!
И говорила Вере:
— Пускай я дура, а я жду его. Если он вечный, значит, вернётся. Так я заказала себе.
— Катька, опомнись! Ты же не молоденькая, чего ты в сказки веришь. Хоть жид, хоть кто, оттуда нет дороги назад. Давай, Катя, пока мы живы, споём.
— Нет, не хочу.
— Чего нам, немолодым бабам, ждать-жалеть? Кошка ест траву, да не всякую. Знает, чего ей надо. А ведь мы не хуже кошки.
— В тёмном плёсе, в тёмном плёсе, — запела Катя. И замолчала.
— Не могу, Верка, не поётся. Точно на сороковой день, только через восемь долгих лет, Вася-Жид пришёл. Вошёл тихо.
Катя сразу соскочила с кровати.
— Сейчас, Васенька, я быстро.
Накрыла на стол. Вынула из холодильника давно приготовленную на этот случай бутылку.
— Извини, Васенька, у вас, у евреев, наверно, из рюмок пьют.
Вася не ответил и налил себе водку в стакан.
— Ну, со свиданьицем, — и, не чокаясь и не дождавшись Кати, выпил в одно дыхание.
Потом взял нож и стал нарезать колбасу.
Вошла чернявая Вера. Ни слова не сказала. Оценила взглядом и писклявым голосом затянула:
«Заманила меня мамка в эту жизнь проклятую...»
И потом пошли тихие разговоры. Вася показал на стенку:
— Вроде у тебя картина здесь висела. Вон там осталось пятно. Значит, висела?
Вера глаза сощурила:
— Старая картина, это я её сняла. Где она? Опять, Катя, что ль, повесить?
На картине — горы. Картина-марь. Среди камней трава-марь растёт по гиблым местам. Человек уходит в горы. На переднем плане вверх днищами лодки. Плачет девочка. Безутешно. Толстые руки девочки. Бесстрашие. И снова бесстрашие. А Катерина месит тесто ветра. А ветер всё круче. Всё круче, всё круче...
Падает на пол скатерть. Сползают на пол бутылка, стаканы. Пол залило вином. И откуда столько вина? Вроде всё выпито? А вино всё хлещет, настоящее наводнение...
— А ещё помнишь, Кать, другую картину? Степь. Глаз не видно, какая степь. И вся степь горит красными маками. Эту ты помнишь? — Катерина! Не оставайся одна на ночь, — крикнула Вера, — у тебя сны тяжёлые. Я с тобой переночую.
— Вася, помоги мне встать.
— Ну вот так, спасибо. Видишь, у меня никого нет. Только моя подруга задушевная. Деревья не скрипят. Все приготовились к долгой жизни. Найди, Васенька, в моей сумке ключи. Закрой дверь, чтоб нам никто не помешал.
А со двора послышался детский крик:
— Мамка, я буду когда-нибудь большой?
Она крикнула в фортку:
— Будешь, будешь, гуляй пока!
Вася не сказал, а шепнул:
— Сын? Меня нет. А Вера ещё здесь? Ей-то до всего дело. Ступай, Вера, не тревожься теперь. Катя со мной тихо ляжет, уснёт.
|
