Литературные проекты

        Мы оба были технарями-химиками, жили по соседству и кивали друг другу при встрече, но любопытства на знакомство у меня не было — уж больно он в своих очочках походил на замотанного заботами бухгалтера цехового уровня, так и не наскрёбшего на приличный портфель и потому таскающего свой кефир с бутербродами в авоське. А потом нас свело по работе, и я впервые столкнулся с ним глазами в упор.
        Незадолго до того я шёл по улице, и мальчишки за забором жалостно попросили отфутболить им обратно резиновый шар. Немного гордясь будущим полётом мяча, я врезал изо всех сил подъёмом и заорал от боли — паршивцы залили приманку водой. Подобный шок неожиданности был и теперь. Глаза у него были черней чёрного и такой глубины, которая, вопреки известной философской хохме, всегда вызывала мысль о пропасти и никогда о мосте над ней.
        Как-то в разговоре я почувствовал, что он всматривается сквозь меня, как через запотевшее стекло, и невольно оглянулся, кто там сзади. Никого. С такой радиацией я уже был знаком по ленинградским тусовкам непризнанных гениев. По работе мы уже с ним контактировали в некоторых точках плотно, и следовало срочно его классифицировать, потому что по-одному надо воспринимать информацию от поэта, по-другому от художника, а с талантливым шизофреником вообще игра в чёт-нечет, то в яблочко, то чушь собачья, это как повезёт.
        Из поэтов я его сразу исключил: он был сдержан, молчалив, застёгнут на все пуговицы, на обязательных общественных пьянках по красным датам хоть и пил классно, не пропуская и не половиня, как и полагается ветерану войны, но никогда не впадал в кураж или в объятия, как после такой дозы все известные мне поэты, и не произносил никаких рифмованных тостов, а неизбежному при этом всяческому стихоплётству внимал, не морщась.
        Для выпуска стенной институтской газеты нужен был рисовальщик, и мне подсказали его. "В общественных игрищах не участвую". — Он всегда был чётко вежлив, но тут вместо необходимого конечного "извините" вдруг взял кусок бумаги и в течение буквально пары секунд нарисовал это извинение — автошарж с повисшим носом и сожалеющими бусинками глаз. Сходство было абсолютным, всё было вылеплено без колебаний из нескольких штрихов, и мне стало ясно, из какой сферы его взгляд — он художник!
        Газете помог случай. Осенью 1966 г. в командировке в Ленинске-Кузнецком я зашёл в книжный магазин и обомлел: на полке запросто стояли томики вчера ещё запрещённого И. Бабеля. Я скупил все экземпляры и дома начал раздаривать с криком: спите тут, а в Сибири уже демократия! Он развернул свёрток и побледнел. "Боже, — сказал он, — Боже! Значит, его всё-таки напечатали!" (Потом выяснилось, что это не начало, а конец, в кемеровском издательстве кто-то лёг на амбразуру вновь ожившего идеологического дота.)
        Заметку делали так: я писал стишок про героя, он, если человек был ему знаком, по памяти рисовал шарж безотносительно к моему тексту. Однажды меня попросили вырезать в подарок шарж, но без стишка. Почему без? — как редактор, я заинтересовался. "Несёшь околесицу ради рифмы, а шарж — про суть". Тогда я поменял порядок — сначала он рисовал шарж, а затем я этот его рисунок трактовал. Народу у газеты резко прибавилось, и стоило задержаться с выпуском, как меня донимали звонками, что случилось.
        К сожалению, все его рисунки пропали (кроме того первого автошаржа и ещё одного, который я не успел поставить в номер). Тогда повели наступление на диссидентов, и весь наш газетный архив забрали (выцарапать обратно не удалось) по доносу в местное КГБ для выяснения доли антисоветчины. Доля показалась там значительной, у меня начались крупные неприятности, у которых была и приятная сторона — он мне стал доверять до уровня разговоров о поэзии. Вот сохранившиеся в памяти фрагменты.