* * *Теперь, когда нежность над городом так ощутима,
когда доброта еле слышно вам в ухо поёт,
теперь, когда взрыв этой нежности как хиросима,
мой город доверчиво впитывает её. Как нежен асфальт, как салфетка, как трогает сердце
нежнейший панельный пастельный холодненький дом,
чуть-чуть он теплее, чем дом предыдущий, тот серый,
а этот чуть розовый, нежность за каждым окном. В чуть стоптанных туфлях приходит прекрасная нежность
и мягко, почти не касаясь твоей головы,
погладит тебя и тебя дозировкою снежной,
мы нежной такою и доброй не знали Москвы. Вот тихо меж нами летают добрейшие птицы,
как мёртвые мягкие руки нам машут они,
всё-всё нам прощают, и, высшая нежность столицы,
нам ласково светят неяркие эти огни. И вдруг это слово неясное — «дегенераты».
Услышишь его и подумаешь нежно: «Что-что?»
Какие-то гады нам в городе этом не рады,
да как можно нас не любить и, простите, за что? Наверное, тот автомат, что считает поездки,
ноль видит на карточке мятой — наверно, не рад
тот тихий мужчина, чьи пальцы блестят от нарезки,
чей мутен от выпитой водки затравленный взгляд. О, вся эта злоба от водки, от выпитой водки!
От водки и пьяных и жадных до денег девиц!
О, это шипение нежности в этих нечётких
во тьме силуэтах отрубленных рук или птиц. Мы нежности этой ночной и московской солдаты,
мы дышим восторженным дымом и мятным огнём.
Ещё иногда называет нас «дегенераты»
печальный прохожий, мы с нежностью помним о нём.
* * *
Он радость дарил седокам ресторантов,
порой в электричках читать всем мешал.
Он мрачной мелодии был музыкантом,
в музы́ке несмешиваемое смешал. Бетховена милого, где «Из края
в край перехожу» в стране немчуры,
он с гимном Российским смешал, угорая,
по пьяни во время кларнетной игры. Подумал — смешаю для родины славы,
ведь немцы порой даже руководили нашей страной.
Россия — священная наша держава,
и мой сурок со мной. Смешал музыкант две мелодии дивных,
одна чуть попроще, другая сложней.
И было тут всё — и свинцовые ливни,
и брошенных в тундре печаль лагерей. И пел президент, и все остальные,
и всё евровидение пело в слезах,
Тобольск и Варшава, и негры больные
в колясках-каталках,
и все чувствовали потусторонний страх. И дачники, вошедшие в электричку с платформы,
превращались в возвышенных и тонких людей
и дивились, какая прекрасная форма
у мёртвых лип и мёртвых тополей. Он страшен, этот музыкант. Где он? Где же?
Я не могу отыскать его нигде.
Он не местный, наверное, он нездешний,
он похож на Кюхельбекера, где ты, Вильгельм? Подземный, не видевший неба корень,
но каждый день дарит солнцу цветок.
Жива так где-то, укрытая горем,
Россия священная, мой сурок. И если б каждый день какой-то прекрасный поступок
из корня подземного вылезал
и радость дарил пассажирам маршруток
великую радость, я так бы сказал. Всё лучше и лучше на свете белом
в тяжёлой Москве шумят топольки.
Богаче богатых, беднее бедных,
по небу летают пустые кульки.
* * *
Люди безнадёжно устаревших профессий
радостно поднимают глаза, недавно полные слёз.
По Тверской идёт процессия процессий,
поэты, которых принимают всерьёз. Поэты заходят в кабаки и банки,
в обувной магазин Экко, в книжный магазин Москва,
и везде в обмен на их сонеты, верлибры и танки
им предлагается одежда, обувь, выпивка, жратва. Все люди довольны — только геи возмущаются:
почему им можно, а нам нельзя парад?
Им можно, потому что они с нами прощаются,
сегодня они уйдут и не вернутся назад. Люди радостно подтусовываются к лобному месту:
здесь выступит самый серьёзный виршеплёт,
и чресловещательница, из местных,
ему своими чреслами подпоёт: «Мы заполнили все трещины, все лакуны,
все неправильности сгладили и углы,
уничтожили всё, на что натягивают струны,
и всё, куда можно забить голы». Их провожают каждый год, до осени о них не слышно,
потом потихоньку наполняется ими Москва,
но на этот раз вдоль МКАДа мы поставим вышки —
каждый раз обещает мэр, но всё это только слова. Пока есть дети духовно богатых родителей,
пока богатым не запретили иметь детей,
у этих мудаков будут зрители,
и, значит, снова наступит этот чёрный день. Кто пляшет, кто поёт, кто ваньку ломает,
кто говорит, что это «не поэзия ни хера»,
а по Тверской ходят люди и за стихи покупают
кучи бесполезного или полезного добра.
|
