* * *Всё, что случайно, неповторимо, было и нет, было и нет, палево, русского тёмного дыма тень и ответ. Где, на каком из владимирских трактов голос, озноб, голос, озноб, веришь ли людям, веришь ли фактам, воин, холоп? После распада опять карусели, шум, детвора, шум, детвора, что мы любили, кого мы хотели — это вчера. * * *И ещё раз о том же, теми же словами, весна, весна, за спиною тени и тишина. Будут птицы свистеть, будет ворон каркать, будет денег не хватать, будет петь муэдзин, будет печь татарин, облачённый в фартук, на рынке лепёшки, и мы их съедим. Всё это обычное течение времени, если смотришь на картинку, смерти на ней нет, рай — остановленное мгновение, стёртый сюжет, ад — остановленное мгновение, стёртый сюжет. * * *
Не знаю, в каком городе, за углом, если ехать на скрипучем троллейбусе по скрипучему снегу, я не знаю, в каком городе был тот дом, где с разбегу мне бросались на шею, я не знаю в каком городе и о ком говорю точно, но помню, ванная была направо, налево две комнаты, с рюкзаком я туда вваливался и с оравой слишком шумных друзей, но это было вполне всё равно, выходили на улицу стрелять папиросы, ехали к вокзалу купить вино, и надо было долго-долго курить и глядеть в окно, ласкать детей и глядеть в окно, глядеть в окно, где совсем темно, и не отвечать ни на какие вопросы. Я тогда путешествовал. Не так, как теперь путешествуют авторы книг — в Иорданию, в Палестину, в Италию, в Индию, а не в Тверь. У них есть стимул. Они хотят увидеть дальние страны, а я видел свою одну, из окна автобуса, с самого детства, серый снег, чернеющие крыши, луну, на каждом километре хотелось выйти и оглядеться. Я мечтал прожить здесь тысячу жизней. Да, только здесь и можно прожить тысячу жизней. В маленьком окне телевизор, ходики на печи, картошка в подполе, чтоб поесть, и мышиное скрип да скок оттуда же, снизу. В Сольвычегодске, на улице Мартовский ручей дом стоил триста рублей, он врос в землю до самых окон, я был тогда сам себе хозяином, был ничей, но оказался дурным пророком. Думал, займу и приеду сюда зимовать, каждый вечер по сто на грудь, стану служить паромщиком, поставлю в садике стол, — вернулся лет через пять, и самая жуть, что даже этой улицы не нашёл.
|