* * * в этом отрезке, отказываясь с утомляющей частотой от своего благодушия и всепрощения, я и нахожусь. он ощупал голову и тулово, он упал с дерева. шерстяным поцелуем его награждаем, тепло потом, потом. далеко ли ушли от белок, пряча и насаживая, развешивая по стенам. в этом отрезке клубком змеи с мелкими жертвами. к существу ящерица глагол млеть. оставьте хвостик заранее без печали — он будет орден нашей догадке, утоляющий амулет. тут и глагол шмыгать, а соплям по платку, а на белочку пару глаз из магазина. вот грибы и орехи, мы же всё друг другу простили, коли и делись, дели и колись. цок-цок-цок — куда нам идти, мы никогда не уйдём — и делятся, делятся, потому как простейшие и прощённые с прочим в едином оптовом порыве. млеть и отбрасывать, быть здоровыми.
* * *
Выслушала землю, вколола. Белки стали шарики от испуганной земли. Доктор-доктор, я могу выдать тебе сорочку, оставайся. Лечить землю я не умею. Белки в прокате набились на трое суток ядрами — весь трамвай. Мне достали-одолжили изо рта петушок. Посмотреть можно солнце жжёно-липкое; ссосанный до крайней опасности, наилучший наглазник.
Вот затмение, но вот, как говорят китайцы, петушок вошёл ровно. Тут же из пальцев крохотная дельная система для наблюденья, вся в крови. Аплодисментами белки разразились в одного бельчонка, с мильоном обидных прозвищ. Доктор-доктор, я тебе выдам банный халат и партию, какую хочешь, в чапаевцев, шашки, пчёлки — это почти уголки, соглашайся. Но я выдам тебе бельчонка без моих пальцев, которые срастаются легче.
* * *
чем старше х, тем младше становится у пять лет назад. теперь «что вы сделали с нашей мечтой» почти моя безопасная погремушка. во шеколадном, во причинно-следственном марше трепещет моя единственная юбка, а причины отсюда видно хорошо. первое, что приходит, — лошадиный наглазник.
и вот им уже показалось печенье, которое он дал ей в тысяча девятьсот яхонтовом году — неспроста. печенье показалось на миг изумруднейшим из боков и скрылось в кипучем, могучем русском, шершавом. в те дни от меня требовалось много — ничего. трудно глотать целого гнома, чтобы наладил. он пишет в бутылке: проглоти, пожалуйста, плеер, лягушонка или губную гармошку. я поправился — я не могу выйти горлом и не хочу иначе.
* * *
вот и омерзение читается, читается, уже не читается, стало тихим, мирным, почти приятным. как поздно у нас встаёт солнце. свежеоторванные хвостики на него полетят, да? согрелись, сожгли кожу, вон из каких сиракуз нам теперь пишут изредка. блуждающая улыбка находит полустанок и лечится. два коня у меня, два коня, на одном ладонь, на другом ступня. у тебя тоже два коня, и у тебя. а вот — пограничный столбик с насечками. благодаря короедам, ну вдруг, травма будет лёгкой, граница исчезнувшей, а короедам — негде жить. так бы всё и было, когда бы всадники улыбнулись. но она заболела и уехала, письма перестают получаться и читаются, читаются в конце года после еды, все. натощак читатель прожигает голову и отбрасывает хвостик. кто не хаживал, с небольшим грузом в небольшой путь.
иногда увидишь лошадь, и становится хорошо, а иногда увидишь лошадь, и плохо как-то. иногда улыбнёшься лошади, и так ясно, что не всё здесь ясно, и многое неизвестно и не будет, и это ровно то, отчего ходишь; тогда улыбаешься кротко, коротко, вежливо, нежно, с пониманием, и скорей, скорей заниматься серьёзным делом. также можно увидеть мёртвую птицу или сияющий на закате соседний дом.
|
