Литературные проекты

Созерцание Древа сефирот

Пылает над гнилым Заливом
Созвездье Древа сефирот
(а может, Зверя сефирот?),
и в доме сём многоочитом
полузабытый Бог живёт.
Круглы прозрачные щеколды
Твоих ворот.

Воздвигся дом о десять окон,
И каждое как вскрытый кокон,
В нём червь и свет.
Как фокусник,
Играющий шарами,
Бог ель воздвиг,
И к нам она растёт.

А мы лежим в глухом подвале,
Как в мамертинской злой тюрьме,
Как неизвестно чья монета
В висящей над бомжом суме.
Зерном в гниющей оболочке,
Цветком в слабеющей уж почке,
Чей корень вверх ползёт.
И всеми щупальцами сразу,
Пробившимися вдруг в комле,
Он присосётся к лучшей Высшей
Просеянной во свет земле.

И пусть мы в глубине простёрты,
Но из груди у нас растёт
То древо, чьи плоды как звёзды,
Как яблоня в хороший год.

Похороны рифмы

Мне рифму жаль. А как она была
Услужлива, пророчлива, мила!
Болела долго, умерла.
Гуляя во измайловских дворах,
Я будто бы брела у ней на схоронах.
Немногие её, бедняжку, проводили,
Волос не рвали. Не вопили.
Но вдруг она воспряла. Сразу
Открылись медленно её четыре глаза
(Но жизнью просиял один лишь только глаз).
— Отец мой Ритм, он не оставит вас.
И отвернулась вся в слезах.
Скисал октябрь в измайловских садах.

Сегодня небеса как светлое болото,
В котором утонуть не страшно отчего-то.
В саду таится деревянный театр,
В котором призраки танцуют па-де-катр.
К стене приклеены две горбоносых маски,
Глядящих весело на струпья старой краски
Светло-сиреневой. А за стеною зал,
Где запустенье правит бал.
Он мой двойник, подобна я театру,
В котором призраки твердят всё ту же мантру.

Какое светлое болото это небо!
Ах, к рифме так привязчива потреба.
Хотя она, как мнится, устарела.
Но говорила, что сама хотела.
Её подбрасывал как карту Аполлон,
Но вот поэзия истаяла, как сон.

(Зажигалка прозябла нежным синим листком —
Будто с древа упал, напоённого светлым огнём.)

Жизнь завершается, чужда и бестелесна,
Каким-то вокруг «эго» ходом крестным,
Как обруч катится над бездной,
Гонима хворостиною небесной.

Утро, переходящее в вечер

1

Как велика, честна моя награда!
Едва проснусь — вскочив из-под просты́нь,
Мне лапку церемонно, величаво
Мой подаёт японский хин.

И пожимаю лапу в полусне я.
И думаю, не надо мне (пьянея)
Ни свежих на подушку роз,
Ни сливок от дворцовых коз.
Мой утренний levée пышнее,
Чем твой убогий, о Луи Каторз!

2

Едва проснусь — а сумерки настали,
И потемневших улиц снегопад
Мне обещает лёгкое забвенье,
Как опиум мне дарит в утешенье
Толпы многоочитой мельтешенье,
Глотающей бензинный чад.

Бреду сквозь жалостный туман
С японцем махоньким на поводке,
Как будто бы я — длинный караван,
Следов не оставляющий в песке.

* * *

Поэзия в гробу стеклянном
Лежит и ждёт,
Когда услышит она снова
Неровные шаги.

Когда к её ланитам нежным
В слезах прильнёт
Отчаянно, самозабвенно
Какой-нибудь урод.
(Поскольку монстры и уроды — её народ),
И воспалёнными губами
Она поёт.

Напрасно к ней спешит безумный,
К ней опоздавший человек,
Но в инистом гробу нетленна
И беспробудная навек.

В груди её подгнил
Миндаль надкусанный, утешный,
Который так манил
Святых, и нелюдей, и грешных.

Сияют ледяные веки,
Примёрзнуть бы к тебе навеки!
К тебе навеки я примёрзла,
И спим — уже на свете поздно.

Кофе Г-а

Зерном среди зёрен толкаясь,
В воронку мельницы плыть,
Чтобы твёрдую свою твёрдость
И чёрный свой блеск избыть.

Узнает ли меня мой ангел
В измолотой во прах муке?
И мечется песок, стеная-
Мельчась, дробясь в слепой тоске.

И всех вас сварят, подадут...
Ужель, душа, к тому тружусь,
Чтоб в этом горестном напитке
Чуть-чуть, но изменился вкус?

Жалоба римлянина

«Чем виноват соловей — что в эпоху лесного пожара
довелось ему сгинуть в огне?
Страшно ему,
В час последний
Глаза закрывая,
Видеть, как свитки родимых деревьев
В пепел сухой обратились —
Будто и не было вовсе.
Гибель родного всего,
Варваров новых язык —
Вот до чего суждено
Было судьбою дожить.
Разве мне жаль было б жалкое тело покинуть,
Если б душа моя в свитках родимых жила?»

С жалобой этою древней свою я свивала,
Сидя в развалинах римских в слезах:
В городе сняли трамвай,
Не на чем в рай укатиться.
Гнусным жиром богатства
Измазали стены.
Новый Аларих ведёт войско джипов своих.
Седою бедною мышкой
Искусство в норку забилось,
Быстро поэзия сдохла.
Будто и не жила.

Римлянин, плач твой напрасен —
Через века возродится многое, пусть изменясь.
Ныне ж всё кажется мне безвозвратным,
Столь безнадежным, что лучше
Хрупкий стеклянный поэзии город
Грубо о землю разбить.

Вино седьмого года

Звезда вороньего помёта
Упала на стылый песок.
И, как кадык у живоглота,
Декабрьский дёрнулся восток.
Тогда сама себе сказала
Виноградная лоза,
Закрывая утомлённо
В почках сонные глаза:
«Моя кровь седьмого года
Будет терпкой и густой,
Но вином она не будет
И не будет и водой».
И сказал себе, плещася,
В декабре ручей:
«Мир как будто подменили
Он двойник, но чей? — ничей».
И опять себе сказала
Виноградная лоза,
Закрывая обречённо
Тёмно-синие глаза:
«Моя кровь седьмого года
будет вечно колдовской,
но вампир, её сосущий,
выпит будет сам тоской».
Подменили, подменили,
Вынули из рукава,
Воровским горячим шилом
Выпотрошили слова.