* * *

Женщины в чёрном, с биноклями наблюдают за ходом войны.
Мы идём по парку так быстро,
потому что мы влюблены.

Мальчики красное солнце пасуют средь маргариток, травы.
Вратарь накрывает его собой,
намокает, темнея, подмышек его зверобой.

Подземные наступления он слышит,
лёжа вот так в траве.
Слышит, как землетрясения двигают недвижимость.
И как армию в зыбких траншеях засыпают пески.
Девушка в исчезающем светляке такси
трёт виски, хмурится.
Вот и со мной что-то случилось.

Я, что ли, ветру и улицам, не рассказать
что,
не найду ничего похожего
на тех, что были.
Женщины зажигают деревья в парке,
чтоб видеть, как мы идём,
словно прохожие,
медленно, потому что
гул голосов доносит: «кажется, разлюбили».

* * *

Сон нарушается разгадываньем снов.
Но утро наведёт прожектор лета,
сознанью высветит голубизну прожилок:
на бёдрах, на ногах, приподнятом плече.

Сквозь амбразуру ставень ход вещей
ворвётся на отточенном луче.

Слой утончается.
Мне этот гул во мне зачем?
Он утончается как будто незаметно,
пока ты занят у горячей дрели —
сверлить ходы в ловушках идеалов.

С балконов выбивают одеяла.
Зима, пылясь, осталась в инициалах,
прочерченных в испарине, в пару,
под паром дыхания, на тёмных стёклах,
декабрьском ветру.

Пыль эпителия, пыльцы, слюдой летит в июль,
чешуйки тех, кого любил,
люблю.

* * *

В бане брейщик подмышек с шаечником разбранились.
Эхо разносит крики и гам. Народ созерцает.
Есть и такой, что сторону принял одного иль другого.

Банный же вор от выбора лёгкой добычи совсем растерялся
и казался бы богом застывшим, если б зрачки не мелькали под солнцем стоящим
да рука не чесала б порой то в паху, то в затылке
и с блестящего лба не стирала бы пот движеньем запястья.

Так дитя глядит с высоты на моря и долины:
видит лодку вдали, пастуха на холме, кипарис на развилке,
но туманом смятенья, восторгом застелется взор,
добежав середины.

* * *

Финики-пряники ел, аргентинское мясо, лангустов и чёрные сливы,
вот уж, Клавдий, не назовёшь тебя несчастливым.
Помнишь, как хип-хоп отплясывал на Тестаччо?
Ну и что, что уволили? Воля-то не пальто, ведь не сносится,
à propos, ты видел моё? Ну вот, и не плачу!

А ещё мне сказали, что Клавдий оставил привычку летать.
Это грустно, мальчик, но я не о том.
Вот, как старший и как эконом,
предлагаю:
можно, обнявшись покрепче, бесплатно бежать в кровати,
а уж если ходить, то, как Флавий, только пешком.
Впрочем, зайцев стреляют лишь в шестьдесят четвёртом и в шестьдесят втором.
Там и воруют, кстати.
Но с нас-то с тобой что возьмёшь?
Вот у Федотки-сиротки и то за пазухой нож,
а мы с тобой голые, как вода.

Да, дождь, говоришь, дождь...
Ну и к лучшему это, ведь к фонтану мне, Клавдий, спускаться уже невтерпёж,
если из крана, конечно, не хлещет вино из соседнего нам Фраскати.

* * *

В маленькой церкви сидели дети бомжей,
личики-лютики, полные вшей.
Чесались, присматривались, что бы подтибрить.
А ну их, ату их, взашей.
Не пришей хвост кобыле.

Тут у нас — серебро, канделябры, потиры,
кому поплакать, кому помолиться,
а чужеродный ублюдок на краю своей огненной пропасти
просит наесться, напиться,
быть

* * *

Нелеп недавно умерший. Зачем
он выбрал этот путь: смердеть и разлагаться?
Так весело по улицам бродить,
любить, на солнышке валяться,
смотреть кино и в поезде читать,
ладонью трогая последнюю страницу,
где всё неокончательно.
Один, два, три, четыре, пять...

Постой, начни опять:
патрон был пуст,
охотник трус,
а тот, кто там упал,
из блика выскользнет,
поднимется,
как зайчик возродится.

* * *

В министерстве горячей воды —
вакантная должность директора.
Что ж, мы согласны принять.
Вот уже запрягают сани,
полозья намазаны жиром,
рвутся собаки.
«Руководи хорошо, — напутствуют компатриоты, —
пусть бурлящее, лёгкое, огневое восторжествует».

Температура, однако, снижается.
Птице трудно лететь.
Говорят, постепенно пространство сжимается в конус.
Электрон спотыкается на бегу.
Но если родина нас призывает опомниться и потерпеть,
всё равно мы встанем и выпрямимся на её всепроникающий голос.