Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2007, №1 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Проза на грани стиха
ведьмынемы

Елена Элтанг

        1980
        ...масла, порошки и эссенции для очистки крови от чёрной желчи: лепестки роз, фиалки, мелисса и шафран, было написано в маминой книге, по которой Эдна учила русский язык, вопреки совету начать со сказок Афанасьева. Всего в мамином шкафу было девять русских книг, но эта была самая толстая, с кружевными гравюрами, переложенными папиросной бумагой, в ней говорилось про человека с длинным именем, из которого Эдна запомнила только бомбаст, вот ведь завидное имя! она даже назвала так своего любимого медведя, набитого гречневой крупой.
        Мама читала в своём просторном красном кресле, а Эдна — на скамейке в оранжерее, во второй главе было много про чёрную желчь, которая мучила Сократа и Лиссандра, а Константин Африканский считал, что её пары порождают меланхолию, то есть веру в наступление неблагоприятных событий, мама была ещё жива и Эдна ни во что такое не верила, зато её восхищала уютная разборчивость средневекового автора — перечисляя их, он как будто разбрасывал растения, принесённые из леса в крепко стянутом шёлковой ниткой пучке, по каменному столу на кухне, где еле теплился деревенский очаг, как будто склонялся над ними, разбирая быстрыми белыми пальцами на лепестки и стебли, отнимая корень или сердцевину цветка остро заточенным лезвием, издававшим решительный стук, от которого за дверью вздрагивала его худосочная нелюбимая жена — ей-то он не хотел помочь, от её болезни не было лекарства, мята погружала её в сон, шиповник держал в недоумении, горечавка притупляла обиду, полынь отнимала надежду.

        1986
        Каждый раз, открывая дверь в теплицу, она искала глазами знакомый брезентовый фартук и оранжевые нитяные перчатки, висящие на гвозде, каждый раз, входя, она пригибалась — в точности как мама, хотя была намного ниже ростом и не смогла бы стукнуться головой об алюминиевую раму, даже если бы встала на цыпочки. Кирпичная стена, вдоль которой росли гибискусы, всегда оставалась тёплой — за ней была кухонная печь, раньше её топили сухим плавником и хворостом, а теперь покупали уголь на складе в Литтл Боднант, — у стены стоял складной полотняный стульчик, в оранжерее можно было читать, к полудню солнце нагревало стекло, цветы алели в горшках, душно пахло сырой землёй, и даже чёрная жухлая трава за окнами теплицы, тронутая изморозью, казалась покрытой сизыми лепестками. За одиннадцать лет многие кусты погибли, драцены с мечевидными листьями — мамина драгоценность — сильно ослабели, по-прежнему хороши были только бегония и жимолость.
        С тех пор, как Хедда покинула дом, прошло полгода, Эдна надеялась, что драцены сразу поправятся, но ржавые пятна никуда не исчезли, одно деревце уже пришлось выбросить, оно как будто утончилось у самых корней и — в один из зимних утренников — упало, обнажив чахлые запутанные корешки.
        Первый раз Хедда уехала в ноябре, спустя два месяца после смерти отца. Я уезжаю в Кардифф, сказала она, кто-то ведь должен заниматься финансами, дом и пансион придётся заложить, а ещё лучше продать!
        Вернувшись через две недели, она стала улыбаться самой себе в зеркале, прямо как кондитерская девушка у Джойса, и выходить в спальню каждый раз, когда зазвонит телефон. Эдна забеспокоилась, несколько раз она подходила к двери Хеддиной спальни, когда та говорила по телефону изменившимся до неузнаваемости голосом, но слышала только обрывки слов: зима, дома, я сама.
        За день до Сочельника в доме появился человек с глянцевыми прямыми волосами, перстнями на длинных пальцах и отрывистым именем. На самом деле имя у него было длинным, полным спотыкающихся согласных, но Хедда сказала — это мистер Аббас, и все стали звать его мистер Аббас. Он приехал на стареньком «ровере», с кожаным потёртым чемоданом, в котором оказались рождественские подарки для Хедды и девочек, три тонкие кашемировые шали, которые он почему-то вручил сразу же, не дожидаясь Дня подарков, и Эдну кольнула надежда — может быть, до 26 декабря он задерживаться не намерен?
        Старшей досталась зелёная пашмина с бахромой, это цвет бессмертия, сказал индийский гость, а Хедда заулыбалась и взяла его за руку. На руки Аббаса Эдна не могла смотреть без удивления, особенно, когда он сплетал пальцы, выложив обе смугловатые руки на белую скатерть. Ей казалось, что его пальцы на сустав длиннее, чем это может быть у живого человека, а перстни выглядели бутафорскими, полыми, точно такие Эдна когда-то давно видела в лондонской лавке на Портобелло, их там была целая груда в жестяной коробке из-под бисквитов.
        Приехав, мистер Аббас расположился в одной из гостевых комнат наверху — пансион пустовал уже две недели — и первым делом принёс Эдне четыре бумажки по десять фунтов. Надеюсь, горячий завтрак входит в стоимость? — спросил он, положив деньги на конторку и лукаво улыбнувшись, — и ещё — будьте добры, поменяйте мне полотенца — они слишком долго пролежали в ванной и пропитались сыростью. Вам следовало бы получше топить!
        Он будет учить меня? — спросила Эдна мачеху, когда та вернулась из оранжереи с охапкой голубоватой осоки. — Он вообще-то кто?
        Мистер Аббас — мой хороший знакомый, — твёрдо сказала Хедда, остановившись в дверях и глядя на Эдну посветлевшими от сдерживаемой обиды глазами, — у него в Кардиффе живёт сестра, она держит приличный ресторан. Она прошла мимо Эдны в кладовку и, вернувшись оттуда с высокой вазой, протянула её Эдне: Поставь это у него в комнате. Замени полотенца. Постели льняное бельё из новой упаковки. И кстати — у мистера Аббаса в Кумаракоме свой круизный корабль и, будь уверена, дорогая, он знает толк в гостиничном деле.
        Наутро, выйдя к завтраку, индиец разложил на столе целую пачку ярких фотографий — озеро Вембанад, отель Кокосовая Лагуна, храм Бхагавати, белые цапли и плавучие домики, они называются кутуваламы — повторил он несколько раз, и Младшая радостно повторила за ним: кутуваламы.
        Горячий завтрак — омлет с беконом и сыром — гостю не понравился, он намазал тост земляничным джемом и жевал его долго и аккуратно, промокая тёмно-красный рот салфеткой.
        Тот, кто наращивает своё мясо, поедая плоть других созданий, обрекает себя на страдания, в каком бы теле он ни родился, — сказал он, когда Хедда осторожно спросила, чем ему не угодил английский завтрак, — однако у вас прекрасный кофе, я, пожалуй, выпил бы ещё чашечку.
        Эдна сидела напротив него, чуть наискосок, разглядывая суховатое маленькое лицо того оттенка, который появляется на изнанке листьев, когда растению не хватает железа, и пыталась представить Хеддины губы, ищущие на этом лице хоть одно подходящее для поцелуя местечко.
        Почувствовав её взгляд, Аббас ласково прищурился и спросил: сегодня прохладно, но вы не стали надевать свою новую шаль, дорогая Эдна, следует ли заключить, что она вам не понравилась?
        Я почитала о зелёном цвете в маминой книге, — сказала Эдна, глядя ему прямо в угольные зрачки, — там говорится, что зелёный это цвет банкротства. Также там упоминался зелёный флаг — символ кораблекрушения. Более того, зелёным египтяне изображали мёртвого Озириса, — она поднялась из-за стола, и, с шумом отодвинув стул, добавила: Не говоря уже о цвете плесени и трупного разложения.
        Мистер Аббас отбыл в своей латунной машинке утром двадцать пятого, после того, как Эдна подала на ужин свиной рулет с изюмом и стейки с зелёным горошком, не обратив внимания на гору вегетарианских запасов, предусмотрительно сделанных Хеддой.
        Увидев Эднины приготовления, Младшая побежала звонить матери, уехавшей к сестре в Кардиган на обязательный рождественский ланч, но было уже поздно — запахи пригорелого мяса расползались по Клёнам, мешаясь с запахами мандариновой кожуры и еловых веток. Мистер Аббас тихо спустился вниз, накинул гостевую брезентовую куртку — две такие куртки, оранжевая и синяя, всегда висели в прихожей на случай ветреной погоды — и, пробормотав что-то о приятной прохладе, торопливо направился в сторону моря. Хедда приехала в пять, сбросила мокрое шерстяное пальто и взлетела по лестнице в свою комнату — переодеваться, позже — наткнувшись на Эдну в прихожей — она молча и сильно ткнула её кулаком в ключицу и прошла в кухню, высоко держа душистую кудрявую голову. В шесть они встретились за столом, где Аббас ковырял ложкой рисовый пудинг и рассказывал о своих планах на будущий год, то и дело поглядывая на сидевшую слева Хедду, выпуклым чёрным глазом, влажно плавящимся в раскалённом от свечей воздухе гостиной.
        Третьего января Хедда уехала, оставив короткое письмо.
         
        1984
        Школа — зелёный звонкий кафель умывальных комнат, гудящие, сотрясаемые водой трубы, отвратительное колыхание какао с пенкой, хромированная лампа, в которой класс отражался искажённо, вогнуто, будто в ёлочном шаре — ничто не имеет такого совершенного гладкого блеска, как красные ёлочные шары, — длинный коридор без единой скамейки с единственным окошком в конце и вечная битва за подоконник, откуда так хорошо смотреть на холмы, выпасть на десять минут из гулкого и пёстрого, и диковинный писсуар на стене, мелькнувший за распахнутой дверью с жестяным мальчиком, я бы умерла, хихикает Дора Кроссман, если бы мне пришлось туда — ужасно неудобно! забрызганная полоска умывальника вдоль стены, яблочный огрызок в парте, липкие крошки в кармане пальто, оскомина, оскомина, бумага в линейку, бумага в клетку, размотанные свитки серой туалетной бумаги, расползающейся под пальцами, окурки в чёрной подмерзлой траве за школой, плотно сбитая вата в мамином лифчике, однажды высыпалась в раздевалке перед уроком гимнастики, и Клёны — постельное бельё, сваленное на полу грязноватыми снежными хлопьями, четыре распахнутые настежь двери с латунными цифрами, у четвёртого номера петли скрипят, во втором течёт батарея, зимний свет, от которого матрасы кажутся ещё более несвежими, свет, обнажающий вмятины и потёртости, пятна от пальцев на зеркалах и дверных ручках, и ещё этот уголь, мокро шипящий в печи, надо идти за плавником на берег, и птичий помёт на садовой дорожке, и проволочные корзинки, выставленные в коридор, забитые обёрточным целлофаном, апельсиновыми корками, винными пробками, голубые обмылки и волосы на краю раковины, мельхиоровые подносы с грязными бокалами на ковре, иногда забытая расчёска или тюбик помады, иногда моросит мелкий дождик, иногда клубится чёрный дым, оскомина, оскомина.
         
        1988
        ... если тронешь это дерево, ты умрёшь, сказала Эдна младшей в их первое лето, потому что там, под деревом, под бесплодной яблоней, был секрет, и этот секрет был самым секретным из всех зарытых в этом саду за двенадцать лет, в нём была баранья лопатка, острая, как топорик, гнутая оловянная ложка, найденная в прибрежной грязи во время отлива, и банка из-под маминых лекарств — она принимала их в восемьдесят четвёртом, когда начинала сильно тревожиться — в такие дни она спрашивала отца и Эдну, не приходил ли кто-нибудь чужой, а за ужином заговаривала о пароме в Ирландию, на котором прибудет кто-то, кого она не хочет видеть, но это многое изменит, о да, вот тогда вы увидите. Отец гладил её по голове и поглядывал на Эдну, как будто подмигивая, на самом деле у него дёргался левый глаз, но Эдна этого не знала и подмигивала ему в ответ. На столике в ванной появлялась знакомая банка, мама становилась всё нежнее и часами расчёсывала Эднины спутанные волосы, Эдна молилась, чтобы розовых таблеток хватило наподольше, такая мама была ей ужас как нужна, с такой мамой она готова была жить до самой смерти.
        Так вот, если тронешь это дерево... — сказала Эдна тем летом, и младшая ничего не забыла, спустя два года, после горючей, невыносимой ссоры — Эдна застала её за разглядыванием муранского бисера в маминой шкатулке и ударила по рукам так сильно, что бисер разлетелся по всей комнате, точно ртутные шарики, — она пошла в дальний конец сада и стала трогать это дерево, чтобы умереть. Через час Эдна обнаружила её в детской комнате — на кровати, со сложенными на груди руками, — она постояла у дверей, но входить не стала, пусть пока умирает, подумала она, смерть, разумеется, полезная, но скучная штука, на манер рыбьего жира, так что ей непременно скоро надоест. Но Младшая и не подумала воскресать, она пролежала на своей кровати, поверх одеяла, до самого вечера, дрожа от холода — было воскресенье, постояльцы, пожилая пара из Ридинга, съехали после обеда, и Эдна не стала топить на ночь. Она сидела в гостиной с книжкой, завернувшись в старый шерстяной плед, дожидаясь шагов по лестнице, мелкого рассыпчатого топота, но шагов всё не было, и спустя полчаса Эдна тихо поднялась наверх, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь. Сестра лежала на цветастом стёганом покрывале без подушки, вытянувшись и сильно запрокинув голову, так что пухлое белое горлышко напряглось, а шея казалась длиннее, чем была на самом деле, пальцы сцепились в комок и посинели, ноги были разбросаны так широко, что под платьем виднелась полоска розовой блестящей кожи. Там, где у Старшей уже появилась рыжая шёрстка, у сестры была просто пухлая складка, она часто ходила по дому, как говорила Хедда, с голой задницей, так что Эдна видела это не в первый раз, но теперь, глядя туда, под синие ситцевые воланы, она почувствовала какой-то шершавый озноб и неодолимое желание прикоснуться к этой нечеловеческой плоти, похожей пока что на вещь, на волокнистую сердцевину шампиньона, на восковой слепок, к тому, что объединяло их всех — широкозадую Хедду, маму с её куриными рёбрышками, Эдну, с её едва проклюнувшейся никчёмной грудью, и глупую девчонку, решившую сегодня умереть и, разумеется, забывшую надеть трусы.
         
        2003
        Выйду из дома, чтобы спуститься к морю в рассуждении выпить чаю по дороге, а то и с Ханной поболтать в «Бишоп слив», пройду по скользкой террасе, гирлянду лампочек погасив на ходу, не забыть попенять сестре, она ложилась последней, подумаешь о ней и сразу мерещится приникшее к стеклу лицо, но я знаю, что это ветки клёнов отражаются во внезапно почерневших стёклах, выйду и стану смотреть, как в небе занимается блёклая синева, постепенно просачиваясь в серый зимний морок, как мелкое лимонное солнце выпрастывается из холмов понемногу, а прибитые инеем ветки можжевельника поблёскивают там и тут, точно серебряные ложки, забытые в саду после вечеринки.
        Вот он, Уэльс — гудящий под ногами ненадёжный причал, железная ребристая лесенка, податливый лоснящийся ил, смешанный с грязным песком, — но он бывает и другим, летом Уэльс льняной, бесшумный, в нём живёт отчётливая, режущая глаз белизна, грубый утренний свет пропитывает предметы насквозь и не даёт им покоя, заставляя сиять из последних сил — крупный сахар в фаянсовой сахарнице, покатые бока веджвудского чайника, скомканные салфетки, забытую Хеддой на стуле ажурную блузку, — длинные полотнища света ложатся на стены и пол, высвечивая пыль в потаённых углах и следы от гвоздиков, на которых когда-то держались мамины гравюры — «Портрет слуги», «Девушка с креветками» — лубочный Хогарт из сувенирного магазина.
        Но теперь зима, туман отступил от берега и низко висит над пристанью, от которой только что отошёл первый паром в Ирландию — вот его чёрная корма, за полосой мокрой серости, необыкновенно чётко различимая, как бывает только ранним утром, видно даже надпись — Норфолк, подойти к ограде пристани — уши и рот забивает туманом — тишина становится вязкой, звук шагов — тоже вязким, там, где нога попадает на ил, а там, где на гальку, — отчётливым, хрустким, подняться на Эби Рок, сесть на холодный чёрный валун, вот подходящее место, надо подумать, от края утёса тело Младшей будет лететь вниз несколько десятков метров, пока не ударится вон о тот выступ, потом — если не зацепится за редкий кустарник — упадёт прямо между блестящими камнями цвета нефти, похожими на спины морских котиков — я видела таких в лондонском зоопарке, — она потеряет сознание от страха ещё до того, как ударится о кипящую чёрную воду, и не услышит всплеска, не услышит голосов взметнувшихся птиц, ничего не услышит.
         
        1983
        В анатомическом атласе, найденном на чердаке в восемьдесят втором году и перепрятанном понадёжнее — не в том, что Везалий, а в другом, с медными застёжками, — печень была кирпичного цвета, почки зелёными, а гениталии были закрашены глинистой тёмной охрой, как будто там сосредоточились весь щебень и песок из карьеров — отвалов? — человеческого тела.
        Эдна так и думала потом, лет до двенадцати, прозревая в каждом встречном-поперечном рыжий булыжник печени, изумрудный стебель с набухшей почкой и бархатисто-коричневый цветок между ног.
        Когда ей рассказали — одна девочка в школе Хеверсток, — что все эти штуки осклизло-серые и сизые, она, мол, видела, когда была у матери на работе в больнице, Эдна даже засмеялась — а рачки? а кораллы? да вся вообще океанская живность и мелочь — стоит им оказаться у тебя в ладони, как они съёживаются и блёкнут и притворяются бесцветными обломками, угольками, стружкой графита, а брось их в воду — засмеются и засияют чистыми первобытными оттенками — красным золотом и оливками, мшистой зеленью и атласно белым, какая же глупая девочка.
         
        1988
        Невежество Хедды было как выветренный хитиновый панцирь — в нём в любой момент могло зародиться что угодно новое или, скажем, поселиться улитка, давая ему смысл и надежду, невежество же Младшей было тугим и жадным, точно цветок росянки, — всё, что попадало туда, переставало быть собой, а становилось веществом цветка, его клейкими росистыми внутренностями.
        Слова Хедды — какие-то неряшливые, блёклые, думала Эдна, их не хочется вертеть в руках и разглядывать, как всегда хотелось мамины, а вот вещи — наоборот, они до сих пор пахнут сухим инжиром, со времён бакалейной лавки, где она топталась за дубовым прилавком в крахмальном фартуке, лукаво улыбаясь посетителям. У Хедды и тогда были бескровные дёсны, а кончики пальцев, наоборот, ярко-красные, они напоминали Эдне восковые шарики для подметания — перед праздниками в Хеверстоке их рассыпали в классах и коридоре и, через некоторое время, сметали вместе со школьной грязью, а красными их, наверное, делали для того, чтобы грязь выглядела повеселее.
        Ещё в школе Эдна прочла про поджаренные зёрна, те, что израильтяне принесли Давиду, когда им запрещено было есть печёный хлеб — никакого нового хлеба, ни сушёных зёрен, ни зёрен сырых не ешьте до того дня, в который принесёте приношения Богу вашему — и теперь, когда она думала о нынешней жизни в Клёнах, та представлялась ей горстью поджаренных зёрен — не хлеб, не чечевица, не ячмень, не бобы — просто еда, просто — чтобы жить.
        Зато с Хеддой можно было говорить о фахверке, в этом она знала толк, зря они это порушили, говорила она, разглядывая фотографию Клёнов, сделанную в восьмидесятом — грязновато-белые стены, перечёркнутые чёрными балками, узкое крыльцо с выгнутыми, будто змеиные спинки, перилами, — это они уж точно зря порушили, постояльцы фахверк любят.
        От старого поместья оставались ещё красный кирпичный сарай, живая ограда — кусты бузины, густо перепутанные с плетьми ежевики, — и водонапорная колонка в саду с бронзовым рычагом в виде птичьего хвоста, правда, мама сделала из колонки нечто вроде надгробия, окружив её со всех сторон шпалерами георгинов, так что воду из неё больше не брали. Эдна ещё помнила вкус этой воды — острый и чуть солоноватый, подземный.
        В сарае — после того, как Хедда решила вернуть в дом сваленную там плетёную мебель и выписала из Кардиффа двух расторопных реставраторов, — ещё долго божественно пахло лаками и абразивами, а забытую мастерами смешную щётку с металлической щетиной прибрала Старшая и отдраила ею как следует почерневший садовый стол, вечно засиженный птицами. На этот стол спустя четыре года положили отца. Потому что стол в гостиной был круглым и ноги отца пришлось бы подогнуть, а садовый как раз подходил.

        2006
        Луферсы снова были в саду и разбили в оранжерее стекло, всё замёрзло — драцены и камелии, всё, всё. Сиреневые кисточки мединиллы как будто обуглились, в живых остались только опунции, вот тебе и новогоднее утро в английском саду, дорогая мамочка, вот тебе и обложка Идеального сада, а где-то далеко, за тысячи миль от Бристольского канала, Хедда смотрит на опостылевшие пальмы, выйдя в раскалённый дворик своего ресторана с этим — как его? — тандуром под проволочной сеткой, утирает грязной тряпкой потное лицо, нет, это, пожалуй, перебор, у Хедды всегда был свежий платочек, спрятанный между грудей, куда бы ему деться? и вот она стоит там и думает о кленовых листьях в траве и воротах из голубоватого камня, видела бы она эти ворота — теперь на них написано let us find edna rotten scull, кости и череп намалёваны чёрной краской из баллончика, впрочем, Хедда не стала бы долго смотреть, она взяла бы тряпку и стёрла всё, произнося страшные валлийские проклятия, а я вот не стираю.
        Suum malum cuique — каждому своё зло, говорил отец — мы прикованы к Клёнам, кто-то прикован к галере, а кто-то — к больничной койке.
        В одной из маминых книжек — про будущее — я читала о доме в восемьсот этажей на дне океана, где все выделения жильцов, не исключая смертного пота, подлежали переработке, называется замкнутый цикл, вот и у нас теперь так же, всё идёт в ход, хлеб — на сухари, старые свитера — на тряпки, оставшиеся от постояльцев газеты — на растопку.
        Похоже, Каменные Клёны оказались на дне океана, недаром каждое утро, просыпаясь, я чувствую зябкую беспросветную толщу воды над своей головой, густую пустоту, в которой не живут даже морские чудовища с плоскими телами и глазами на лбу. Зато живу я, ядовитая звезда акантастер.
         
        2006
        Я не знаю, почему эти свитера такие жёсткие на ощупь, когда их покупаешь в магазине, наверное, шерсть обрабатывают гусиным жиром, чтобы она не пропускала воду. Или растительным маслом. Я даже не знаю, для кого я вяжу этот свитер, просто неделю назад я проходила мимо лавки, и мне понравилось название в витрине — шерсть тонкорунной мериносной овцы, в этом было что-то медленное, травяное, успокаивающее. Дейдра учила меня вывязывать арранские узоры, когда мама была ещё жива, и я хотела связать для неё свитер к Рождеству. Она показала мне лестницу Иакова и рыбацкий жгут, и ещё какой-то мох, но я запомнила только жгут, он самый простой. Дейдра говорила, что в старые времена в каждой семье были свои узоры, по этим свитерам можно было опознать погибшего в шторм рыбака, и даже у пророка Даниила был такой свитер — с ромбами и шишечками, сказала она, но в это я, конечно, не поверила, хотя Дейдра и поклялась, сложив пальцы домиком.
        Свитер для мамы я связать не успела, получился только рукав, да и тот кривой, Дейдра потом пристроила его под связку чеснока в кладовке, зашив нижний конец и привязав петельку. Этот я, похоже, не довяжу и до конца рукава, да и дарить его некому. Напрасно я поступила так с сестрой, думаю я, бросив спицы, глупо, ужасно глупо, теперь она вертелась бы рядом, прижималась бы к плечу кудрявой головой — пришлось бы плюнуть на свитер и связать ей шапку, или поджарить орешков и пойти с ней к морю, набив карманы горячим миндалём, или ещё ерунду какую-нибудь для неё сделать, ужасно всё-таки глупо.
         
        1992
        Однажды, поздней осенью, обнаружив забытый стул на веранде — всю ночь шёл дождь, — мама велела занести его внутрь, но ведь он уже мокрый, сказала Эдна, всё равно занеси, сказала мама, но ведь мокрее он уже не станет, верно? сказала Эдна, у неё было плохое настроение после глупой голубиной перепалки в школе миссис Мол. Вещь, которая вымокла один раз, должна высохнуть, чтобы намокнуть ещё раз, сказала мама, взглянув на Эдну сузившимися глазами, не то он так намокнет, что сам станет водой, и не найдёшь потом, ведь очень-очень мокрые вещи сами не замечают, как становятся водой, сначала наполовину, а потом, глядишь, полностью и насовсем.
        Вот и я, думала Эдна, записывая это в дневник двенадцать лет спустя, так привыкла к Младшей Эдне, что сама стала Младшей Эдной, я впитала её полностью, так молекулы дерева, если верить маме, заменяются молекулами воды, во мне так долго шёл этот её валлийский дождь — колючий, терновый, сплошной, не знающий никаких дождевых правил, а просто идущий себе куда глаза глядят, — что я уже не вижу границы между графствами, где сухо, и графствами, где мокро, я не вижу границы между ней и собой, почему я тогда не занесла этот чёртов стул с веранды, почему?
         
        1996
        Кедры и зонтичные пинии с бугристой шоколадной корой, серо-голубой песчаник, слоистый чёрный сланец, меловая известь и лимонный лишайник, лиловая струя вереска, сбегающая по каменистым складкам горного лба, — Уэльс был средоточием любимых цветов, совершенной палитрой, если бы Эдна могла удержать огромную кисть, она обмакнула бы в это тусклое сияние беличий кончик и нарисовала бы что-нибудь невероятное, дивное, невозвратимое, например, маму под яблоней, да — маму с распущенными волосами и собакой Тридой на руках.
        Когда собака Трида умерла, она легла на бок, вытянула четыре жёсткие лапы и стала совсем маленькой и некрасивой, но Эдна не удивилась: она уже знала, что, умирая, человек становится как будто короче и на себя непохож, а Трида была почти человек. Все те, кого она видела мёртвыми, были меньше и незначительнее себя самих при жизни, даже отец потерял свою осанку и рост, когда лежал на дощатом садовом столе со сложенными на груди руками. Смерть — неумелая прачка, поняла Эдна в тот августовский день, в её руках садится и разлезается всё самое крепкое, самое свежее, даже совсем неношеное, первым делом смерть отнимает красивое и знакомое, это нарочно, чтобы мы меньше скучали по тем, кого она забирает, думала она, глядя на лиловые стыдные лунки отцовских ногтей и чахлую рыжеватую растительность, сбегающую от подключичной ямки на грудь.
        Не нas made me dwell in darkness as those who have been long dead, прочитала Эдна в тяжёлой кожаной книге, и с тех пор твёрдо знала, что мёртвые не сразу погружаются во тьму, а какое-то время видят мир как будто через вуаль с мушками или прозрачный чёрный платок, потом — как через засиженное мухами стекло, а потом — тьма сгущается, обступает их со всех сторон и больше уже ничего не происходит, разве что кто-то, сжалившись, почитает им вслух.
         
        1981
        Служанка Дейдра из Абертридура — тогда у них была ещё служанка, ужасная растеряха, зато красавица, мама не хотела её увольнять, пока деньги совсем не кончились, — рассказывала про угольные отвалы, окружавшие шахтёрские посёлки наподобие крепостных стен, липкую угольную пыль, привычную, как вкус горелого хлеба, надшахтный копёр с гигантским колесом, похожим на колесо обозрения в кардиффском парке аттракционов, плавильные печи, рассыпающие праздничные искры, ущелья, похожие на край света, где туман заползает в рот и лошади окунают копыта в пустоту. Самым любимым рассказом Дейдры, от которого у Эдны вся спина покрывалась мурашками, была история ллануитинской общины — посёлка, сто двадцать лет назад ушедшего под воду целиком, все сорок домов и церковь Святого Иоанна Иерусалимского, их проглотило проклятое водохранилище, говорила Дэйдра, округляя пронзительно-голубые глаза, и Эдне представлялось чудовище такого же голубого цвета, всё в струящейся голубой чешуе, разевающее пасть с голубыми зубами, мертвенного прозрачного оттенка, такие зубы бывали у самой Эдны, когда она возвращалась из вествудского леса, объевшись терновником, с полной доверху корзинкой, где ягоды на дне уже пустили густой голубоватый сок, оставляющий несмываемые пятна.
         
        1990
        ...Хедда говорила, что если бы не эти дорожные сто семьдесят фунтов в неделю, у них бы и кофе в доме не водился, и Эдна знала, что это чистая правда. В восемьдесят четвёртом в Верхнем Вишгарде — на сыром, лиловом от вереска холме — выстроили новый отель с рестораном и курительной комнатой, на креслах там лежали шотландские пледы, а в специальном ясеневом ящике под стеклом — коллекция трубок в резных деревянных футлярах, к каждой трубке полагалась мягкая тряпочка, серебряная подставка и ёршик.
        В Клёны ещё забредали любители старины в поисках истинно английского дома, и те, кто хотел сэкономить десяток фунтов, но Вишгард постепенно выходил из моды, страстно любимый Англией фильм с Ричардом Бартоном и Элизабет Тейлор, который здесь снимали в семьдесят первом году, понемногу забылся, да и сам автор пьесы забылся, хмельной уэльский гений с его небрежным хореем, полным солёной пены и вязкого прибрежного песка, он был похоронен здесь неподалёку, но в конце восьмидесятых это уже никого не интересовало.

        1994
        Ровное безмятежное тепло Хедды, её свободные хлопковые платья и кожаные шлёпанцы без каблуков — звук Хеддиных шагов Эдна узнавала по неизменному хлопанью задников о гладкие, будто младенческие пятки, — её бесцветные волосы с желтоватыми корнями, её толстые белые ногти, всё это казалось Эдне признаком отсутствия породы, того, что у Джейн Остин называлось классом, того, что в избытке имелось у мамы, но почему-то не передалось самой Эдне, пропало, растворилось в отцовской крови, не смогло пересилить слабый подбородок Сонли и землистый цвет лица Сонли, за который Эдна до дурноты ненавидела своё отражение в зеркале. Мама, с её круглыми деревянными гребнями, длинными мочками ушей — точь-в-точь как в альбоме с египетскими фресками, — непонятными книгами, непонятным Стравинским и воспоминаниями о протыкающем бледное небо золотистом шпиле Адмиралтейства, была для Эдны воплощением недоступной теперь, утерянной навсегда другой возможности, а Хедда была здесь и сейчас, и деваться от этого блёклого настоящего было некуда. Зато Младшая была похожа на мать, как котёнок похож на кошку, она даже моллюсков и лавербред — красные водоросли, от которых у Эдны сводило скулы, — любила так же, и воду пила прямо из пластиковой бутылки, ленясь потянуться за стаканом, и на велосипед запрыгивала так же неуклюже, высоко задирая правую ногу, в детстве она была толстушкой, и Эдна дразнила её, повторяя, что Младшая напоминает ей тюленя, которого они вместе видели со скалы в Пемброкшир-парке, — ленивого и сонного, дожидавшегося кого-нибудь, кто придёт его перевернуть, как пояснила тогда Эдна, а Младшая поверила, она всегда ей верила, вот удивительно. В тот день отец и Хедда отпустили их одних — гулять по заросшей колокольчиками тропе вдоль берега, — а сами остались в Тенби, Хедда хотела пройтись по лавочкам и позавтракать в Короне и свистке. Эдна спустилась к воде, чтобы пройтись по влажному песку босиком, а Младшая не хотела снимать новые туфли со шнурками и капризничала, за это на обратном пути Эдна пугала её древними склепами и усыпальницами, прячущимися в холмах Пресели. Младшая вцепилась ей в руку и зорко оглядывалась по сторонам, над ними сгущались здешние слоистые сумерки — перламутровая дымка того же невыразимого, почти отсутствующего цвета, что и створки ракушек на пляже, — сумерки сливались с ровным тяжёлым блеском песка, понемногу скрывая от глаз пляжные кабинки и железные скамейки за пятьдесят пенсов в час, алое солнце садилось в холмы, они забыли о назначенном времени и опоздали, им тогда здорово влетело, особенно Эдне.
         
        1986
        Гостиничные карточки пришли к аптекарю Эрсли через три дня — вместо Уолдо и Хедда Сонли, пансион Каменные Клёны, там было написано: Хедда и Эдна Сонли, завтрак и комнаты, Каменные Клёны, Вишгард, Уэльс. Вверху, на плотном блестящем картоне, была вытиснена красная кленовая веточка.
        Повертев их в руках, Эдна, явившаяся в аптеку за почтой, подняла на Эрсли глаза — как вы думаете, кого она имела в виду, меня или Младшую?
        Полагаю, Младшую, ответил Эрсли, не задумываясь, ведь ты осенью переезжаешь к Джеффри в Чепстоу, а они остаются здесь. И зачем-то добавил:
        — Твой отец был хорошим человеком, он никому не сделал ничего плохого.
        Чтобы тебя считали хорошим, достаточно никому не делать плохого, думала Эдна, переходя Нижний мост с тяжёлой сумкой через плечо — по дороге она зашла к булочнику и в скобяную лавку за разной хозяйственной мелочью, — совершенно необязательно делать хорошее. Можно просто сидеть на месте, молча и не двигаясь, грызть миндальные сухарики и быть объектом всеобщей любви.
        Люди любят тебя за то, что им не нужно напрягаться, чтобы осмыслить твои слова и поступки. Меня никогда не полюбят, меня уже не любят.
        Вернувшись, она высыпала карточки на стол в гостиной и, услышав весёлые голоса, заглянула в кухню — там Хедда в новом фартуке, отвлекшись от медового кекса, ловила вялых ос на подоконнике и бросала их в синеватое пламя газовой конфорки, осы трещали, будто маленькие хлопушки, мать и дочь раскраснелись и выглядели совершенно счастливыми. Эдну передёрнуло, она вошла, резко повернула красный выключатель на газовой трубе — подходить к плите ей было противно — и, не говоря ни слова, принялась выгружать из полотняной сумки овсяную крупу и крекеры. На минуту в кухне наступила тишина, мягкая, осязаемая, её можно было резать, как хлеб, Хедда повернулась всем телом и посмотрела на Эдну в упор, губы её подобрались, в глазах продолжало шуметь синее газовое пламя, на минуту она даже помолодела от злости, но минута прошла, Младшая схватилась за крекеры, зашелестев целлофаном, мачеха отвернулась, и Эдна осторожно перевела дух.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service