* * *Ты в комнатах своего детства. Дитя, мать заткнула тебе рот. И ты стала писать. И теперь никак не можешь перестать, всё пишешь и пишешь, совершенно всё, что приходит в голову, выкладываешь на бумагу. Лет в одиннадцать всё началось, по секрету. Да, в одиннадцать ты подхватила эту судорогу, манию, род защиты — от несчастья быть частью мира взрослых грустных слепых и глухих, от огромного неразумного молчания мира 1. Мир не меняется. Письмо не меняет мир. *Ты писала, и это слегка походило на стихи, и тебе было стыдно.
* * *
Слово выплёскивается из вещего сердца мира в рот разума, чей девиз — разделяй и властвуй, Рот вооружён зубами, они вечно правы и лязгают на сквозняке часовен, Но лишь только текст, предположим, на бесшумных шинах, отшлифованный тишиной, лишь только Отчаянная перестрелка скомканной бумагой, шарики слов, беспощадный теннис, отсчёт поражений над полем брани Подольют масла в огонь, полыхнёт раскалённая речь, Где шкворчит телёнок и улитка брызжет слюной со дна своей раковины, Разговор глухих — поровну немых слов, Я напускает своего кота на твою собаку, лишь только мужчина Зверьнул, Фрикадельки слов взрываются в горниле супницы, Молнии рыкают из-под век. *Глубина первоосновы. Вырастая, взываешь к маленькому Будде, смеющемуся на рубеже. Дороги распутываются, кроме небесных сплетений буквенного состава. Я пишу тебе из укрытия в глубине реки Ханган, текущей через Сеул. Я с прекрасным юношей-музыкантом в его соляной комнате. Открывая своё гнездо перелётной птице, летучий корпус полезных букв скользит взад-вперёд вокруг колонны смысла. Илеа 2 знает мои Илиады, и дух Алиноя 3 веет над моими одиссеями. Я с ними в цезурах постели времени. Они спят супротив гавани бёдер, там, внизу, у золотых рун. Они ведут нескончаемые нагие беседы в тексте ночи. Перепады смысла не подпадают под власть логики.
* * *
Печаль жила среди льдов, между двух безмолвий. Громадные сани слов стремглав в бездну рта. Слово поддерживало время в его длении — доступном для чувств продолжении недопустимой метафизичности. Если бы не корпус букв, обращение времени в сель и плоть, — мгновение, обречённое утрате, заблудилось бы в белизне, предчувствуемой подкожно, в готовом наступить утре, по сигналу рожка вновь бы настало уже, перезапуск немедленности, обречённой небытию, снова ночь, безобразная и бесформенная, позабытая и погибшая и запечатлённая так, и на задворках наставшего кое-как выживало бы время-калека.
* * *
Бывают слова, от которых на платье текста несводимые пятна. Бывают слова, которые повторять неполиткорректно. Бывают слова на грани вымирания. Бывают динозавры в глубинах текста. Они обитают бок-о-бок со словами-мутантами, генетически изменёнными братцами-гордецами, выведенными в пробирке. Бывают слова, чья судьба — расставанье, изгнание, бывает освенцим для слов-отщепенцев, обречённых газовой камере. Дальнобойность слов падает при орудийном огне. Бывают моря, океаны, асфальтоукладчики наизготовку к марафону. Бывают слова, из-за которых всё льются и льются потоки чернил. Бывают слова, которым не выжить, не встретив твоих глаз. *Вечер был на исходе. Уклончивая красота дня иссякала на горизонте. Тебе никак не удавалось правильно подобрать одно слово, двоящееся на самом краю. Получалось ухватить лишь тень его тени. Вечер был на исходе, и биться пришлось до утра.
* * *
Когда-то я много думала о журнале, где страницы вместо номеров были бы помечены только шестью тесно спаянными цифрами — точными датами создания каждого текста. Теперь я столкнулась с вневременностью Стихотворения, с чьей внутренней структурой никак не согласуется подобное стремление всё расставить по местам и наклеить временны?е ярлычки. К тому же внутреннее время предопределяло само произведение, лирический латекс, над которым время определённое власти не имеет. Есть что-то невыносимо огромное в Стихотворении, которое, в отличие от прозаического текста, отказывается подчиняться правильной хронологической последовательности, что-то несократимое, что решительно не принадлежит времени и ближе к бесконечности, чем к нулю.
* * *
Днём, выпятив губу против язв, мир покорно предстаёт пред закрытым судом твоих мыслей, чтобы тоже вспахать поле смысла. Вот улей, в ячейках которого рабочие пчёлы увековечивают своё выживание. Вот череда молитв тянет и тянет поддельную жалобу. Вот на квадратном лугу чудеса тщатся накормить тысячу ртов. Вот солнце выращивает свой минеральный цветок назло топкой почве. Ночью огромные чёрно-белые снимки ложатся в особой камере на льдисто-глянцевую баритовую бумагу. Ты танцуешь в тамбуре, ты в согласьи с погодой, но вокруг тебя всё тает. Ночь. Ты устраиваешь салон на полях, на краю, в ожидании раскинуты его сети, ты весь мир помещаешь в текст. В силках по соседству твоя фраза и её — Лена 4 смотрит на вас обеих. Ночь, прилив и отлив, клещи маяков полощут созвездья. Игры теней, барочные синий свеча, косо поставить три слова про запас для махонькой впадины прошлого голода, текст загрузить в бродильный чан, каждый год новый букет. Утром воздух нежнее, лёгкий прах легонько бренчит по жабрам, мелкая галька, взгляд мужчин с батонами под мышкой, осколки стекла, скорлупки луны в лужицах, три камешка, их довольно, чтоб занялся огонь, затем тяжёлые басы солнца, к югу от зенита, перед последним ударом гонга, в сторону от колонн, когда наконец басы Падают.
* * *
Всё это наспех украденные штампы, они ничего не доказывают. Трепещущая грудка пышнотелой голубки, женщины вполоборота к окну, ядовитой куколки, пытающейся заснуть, в воскресном составе, битком набитом парочками-мёдом и детишками-молоком. Взгляд мужчин вкушает послеобеденный отдых, словно младенец, уткнувшийся в материнский живот. Её девичья головка. В ожидании Пикассо. Преподносит сломанное крыло своей шеи. С точки зрения рта. Поводя в отдаленьи своим. Жёны и мужья, наспех траченные постелью в жопе лета. Хвала ребёнку, матери, плоти, утробе, плоду прежде цветка, но ещё и кресту (мотив — фриз — рефрен), воспроизводство наперегонки со священным круговоротом смерти и воскресенья. Повсюду хвала искусству, творению, краске. Людские скопления. Толпы взвихрённые. Гроздья людские. Стремятся увидеть. Меж тем творение по-прежнему книга для непосвящённых. И народ признаёт её право учить. Три апельсина и «Бык с красной отметиной». Йозеф Куделка 5 выставляет огромные чёрно-белые снимки на баритовой блестящей бумаге во Дворце искусств в Мехико. Он без устали, всей душой спрессовывает реальность. Режущий чёрный и ранящий белый изнурительно прекрасны. Снаружи танцовщица прерывает полёт, и толпа вокруг подмостков прищёлкивает языками. Я хотела бы видеть твои глаза, когда ты это читаешь. *Всё переписать от руки в крохотный писательский блокнот, перед зеркалом, чтобы лучше понимать, где находишься. Ты мочишься ещё чуть ближе к языку. Ты грудь рисуешь для её языка.
* * *
С тех пор я думала собрать все проявления Стихотворения в особом ящике стола, глубоко безродном, чуждом полезному корпусу мебели, всё, что связано с лирическим латексом, со стыдными поэтическими отростками, чудовищно неприспособленными к среде, с видом, не смирившимся всё же со своим вымиранием, на краю, говорю вам, полезного корпуса мебели, где возможно прикинуться, что и нету поэзии вовсе, и скрыться под маскою прозы, развивая всё дальше искусство маскировки, но тогда уж не сметь покушаться на мелкие взятки метафор в ожидании справки о реабилитации чувственного перед разумным, влажного перед сухим и твоих лучших дней.
* * *
Но увы, ни один ящик, каким бы он ни был особым, не вместит раздербаненный этот континуум Стихотворения, эту слитную неделимую неопределимую массу, бесконечно изменчивую, тем более жидкость, чем более газ, яростно бунтующую против любых классификаций. Очевидно, Стихотворение зло наслаждается тем, что чернит и пятнает полезный корпус мебели.
* * *
Летучие вроде платки, их комкает и треплет буря, и снова сражаются птицы с ветрами. И вот одна из этих птиц-платков растаяла вдруг в направлении суровой враждебности леса, противящегося своей наготе, прокладывая себе озеро в воспаленно-пурпурной добыче задиры-ветра. Ты просишь меня помедлить над этим образом, заменить эпитет. Добавить чуть-чуть красноты деревьям. Подчеркнуть эффект платка. Стоило бы завести особый ящик и для длинных, пленительных, пластически совершенных фраз, служащих критикам красной тряпкой, передвижных наблюдательных пунктов, снабжающих информацией чувства, десять минут сквозь окно, ноги поджав по-турецки, в созерцании хода вещей, словно ты-то и есть тот, кто его запускает, и тогда уж по вольной воле парить над полезным текстом, никуда не желая попасть, ни о чём не желая сказать, неиссякаемым зрелищем мира потчуя только свой внутренний взор. А стратегии ясной не нужно. Порой нет прекрасней стратегии, чем её не иметь, пусть идёт как идёт. Линчевать Стихотворение бесполезно.
______________________
Примечания переводчика 1 Цитата из знаменитой фразы Альбера Камю «Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека и неразумным молчанием мира» («Миф о Сизифе», пер. А.Руткевича).
2 Летисия Илеа, современная румынская поэтесса, пишущая по-французски.
3 Алиной — персонаж французского комикса Thorgal (по мотивам скандинавских саг, с мистическим уклоном), выдуманный одним из главных героев, мальчиком Йоланом, чтобы скрасить ему одиночество, но затем материализовавшийся и чуть не поработивший своего создателя.
4 Персонаж другой книги Дарикарер.
5 Известный чешский фотохудожник.
|
