Воздух, 2006, №4

Вентилятор
Опросы

О женской поэзии

1. Существует ли "женская поэзия" ("женское письмо") и в чём сугубо поэтическая, литературная специфика "женского", если таковая имеется?
2. Существует ли в глазах читателя разделение по половому (или гендерному) признаку в поэзии? Важно ли вам знать пол автора, как это влияет на отношение к тому, что вы читаете?
3. Что вы думаете о языковом сексизме (в родном языке, предписывающем маркировать пол грамматически: красивый-красивая, писал-писала и т.д.) и вообще о сексизме в России (российской литературе-культуре)?.



Елена Фанайлова
1. Конечно. Ровно в той степени, в какой существует «мужская поэзия» и «мужское письмо». О специфике этих разных писем, с примерами из лексики и синтаксиса, в том числе архаических племён, есть западные работы, некоторые цитировались в специальном «феминистском» номере журнала «Искусство кино» где-то в начале девяностых, чуть ли не Ольгой Липовской. Это лингвисты знают, я потеряла к этому интерес и всё забыла.
        Я доверяю доктору Фрейду, который в одной из своих работ писал, что тело манифестирует себя через язык, речь; человек, осознавая свою телесность, описывает её при помощи слов и понятий. Поскольку тело мужчины отличается от тела женщины, то и язык их различен, пишет доктор. Грубо пересказывая его мысль, сообщаю, что мужчина проживает свою эротическую жизнь как бы «снаружи», он видит (то есть «контролирует») свой половой орган во всём его развитии от мальчика к мужчине, а женщина свой не видит, её эротическое взросление относится к области скрытого, как и всякая дальнейшая биография её пизды. Тайные отношения пизды и её владелицы, которая может только прислушиваться к тому, что происходит внутри. (А ведь, помимо анатомии, существует физиология и психология с их разными гормонами, тоже дьявольская разница, которую следует описать.)
        Тело — источник пространственного чувства, может быть, самого важного в ориентации в мире, это называется кинестетическое чувство, среди пяти не отмечается, что какое-то недоразумение. Женское ориентирование на местности отличается от мужского, не правда ли? С этим связано довольно большое количество ритуалов, которые, опять же, могут быть описаны.
        Моя женская писательская задача, в сознательной её части, во многом на этом понимании была построена в девяностые годы. Подобные стратегии женщин-литераторов меня продолжают интересовать. Еллинек, Петрушевская.
        Можно понимать М и Ж только как эротические маркировки (благо лирическая поэзия предоставляет для этого богатое поле). Женское, понимаемое как брачная игра, мне всегда было неприятно и в литературе, и в жизни: когда женщина предлагает себя как предмет соблазна или эротический объект. Хотя ровно в таком же смысле существует мужская поэзия, любовная литература: окрашенная томлением. Это, как ни странно, советские писатели типа Георгия Маркова, включающие в исторические романы эротические сцены. Думаю, это повелось с раннего Горького и среднего Алексея Толстого. Мой интерес, моя работа — женское как архаическое. В более распространённом варианте женщиной-поэтом (хорошим поэтом, мы здесь не о качестве письма, а о других характеристиках) описывается женское социальное тело, оно не такое страшное в работе, как архаика, которая без привычки может отправить девушку в психушку, это же чистая психоделика. В этом смысле самая интересная девушка-поэт — Шварц, конечно. Очень женская поэзия. Кто скажет, что мужская, пусть бросит в меня камень.
        Соснора последний, кстати говоря, — чрезвычайно мужская поэзия. Со всеми эротическими коннотациями.
        Ещё это позиция пишущего: смотрите, я женщина (я мужчина). Это Вера Павлова, которая таким образом успешно всем дурит голову.

        2. Читателя, мне кажется, на поверхностном уровне скорее волнуют поэтические мифы (Цветаевой и Ахматовой, например), то есть текст плюс биография. Затем (или в первую очередь) — возможность идентификации с речью пишущего с целью облегчения своих невротических переживаний (любви и смерти), а эта идентификация проходит безболезненно, когда маркируется пол речи. То есть девушки читают девушек или Асадова-Есенина, а мужики — Пушкина и Высоцкого (Маяковского и Багрицкого). Очень меня волнует опыт Дашевского, который через Катулла предлагает другой мужской мир, недоминирующее отношение к эротике. Продолжение этого типа, но более слабое — у Гронаса (кто я такой, чтобы лежать в кровати и целовать твои запястья? завтра найдётся кто-нибудь повороватей, но и понесчастней). Мужчина, страдающий от любви, но не как Бродский с его мачизмом и плохим воспитанием, а как римский мальчик.
        Ну невозможно же не знать пол автора, если ты читаешь стишок, а на обложке написано: Аркадий Драгомощенко. Это разве эксперимент такой придумать: читать стихи без авторства и угадывать. Было бы много смешного.
        Для меня важно знать пол автора, чтобы думать, читая: все мальчишки — дураки.

        3. Да какой же нормальный человек в здравом уме и твёрдой памяти об этом не задумывался? Но Родина наша чрезвычайно далека покуда от троп цивилизации (и это психологически выгодно как М, так и Ж); спасибо, «Секс в большом городе» уже никого не шокирует. Родина наша — чистая Азия, где место женщины ближе к кухне, чем к парламенту, извините за банальность.
        Я на ситуацию даже не с сексизмом, а с дискриминацией смотрю очень грустно. Половина моих подруг, то есть женщин из интеллигентской городской среды, миллионный университетский город, в возрасте от 20 до 30 лет была изнасилована либо избита за отказ от сексуального контакта при обстоятельствах, которые местной публикой считаются провоцирующим поведением, и доказать виновность мужчин не было возможным. Две мои знакомые иностранки, которые в начале девяностых решили поехать на поезде из Воронежа на юг, вынуждены были вернуться из Ростова: харассмент (то есть мы тогда не знали этого слова). Я до сих пор езжу в отпуск на Балтийское море, потому что на юге нашей родины тебя замучат домогательствами.

        Сменим тему, как говорится обычно в неприятный для собеседников момент. Почему мы, девушки (к примеру, мы с Петровой), порой пишем о себе «он»? Потому что в жизни есть ситуации, их миллион, в которых ты становишься не женским телом, душой и умом, а ровно мужским, или каким-то другим вообще. К лесбийским играм отношения не имеет, имеет отношение к архаике и уже другому доктору, Юнгу. Просто мы в девяностые стали не такие зажатые, как совецкие бабы. О Петровой мне всё это было чрезвычайно интересно понимать на её первом сборнике, там чрезвычайно много новых смыслов.



Александра Петрова

        1-3. Пожалуй, никогда грамматически-половая маркированность не стесняла меня в бытовой жизни. Мне кажется, что наличие рода только обогащает язык, как любая вариативность. Насильственное управление грамматикой стало бы отрицанием истории и памяти. И что, казалось бы, плохого или обидного в том, что я — «ая», как земля, луна, любовь, мысль, а мужчина — «ой», как огонь, свет, дом, сад?
        Наверное, процесс стремления к единообразию неизбежен, как естественный отбор или разрастание политической власти.
        В древности на Италийском полуострове сосуществовали разнообразные культуры, но постепенно они были (чаще всего насильственно) лишены собственной индивидуальности и канули в небытие. Несколько дней назад я поехала загород посмотреть на руины когда-то обширного и мощного мира Фалисков. Город Falerii Veteres достиг своего расцвета уже в VI веке до н.э., но в 241 до н.э. после долгих попыток отстоять свои владения и независимость он был стёрт с лица земли древними римлянами. Выжившие люди построили новый город в нескольких километрах от старого, но на плоском ландшафте, лишённом естественной защиты холмов и культурной памяти, постепенно их особенности нивелировалась, и они были после нескольких подавленных восстаний уже мирно ассимилированы собственными врагами.
        Культуры исчезают. Языки умирают, или их низводят до уровня диалекта и постепенно, вытесненные официальными языками, они исчезают вместе с их физическими носителями. Грамматика упрощается. Уменьшаются виды флоры и фауны, и мы сами, как представители последней, иногда не замечая того, стремимся к единообразию. Кажется, последнее время этот процесс идёт по нарастающей.
        В этом смысле, пред лицом защиты разнообразия, поэт, будь он каким угодно авангардистом, становится консерватором.
        В славянских языках женская грамматическая форма глаголов длиннее мужской, потому что у глагольных форм мужского рода прошедшего времени нулевое окончание. В семитских языках то же самое происходит с некоторыми глаголами и настоящего времени. Не соответствует ли это как раз той самой палочке хромосомы, на которую мы, женщины, длиннее и сложнее (никакой дискриминации!) как организм?
        Однако то, что у меня не вызывает сопротивления в ежедневной грамматике, не равнозначно в случае литературы.
        Не останавливаясь на исторических фактах мужеправления в течение многих тысячелетий человеческой цивилизации (но как на этом можно не останавливаться? Это же и есть камень преткновения), напомню, что литературными учителями любой пишущей женщины волей-неволей являются, в основном, мужчины. Важно это или нет?
        Моя дочь в возрасте семи лет, лазая по книжным полкам, пополняла свой интеллектуальный багаж фамилиями авторов, чтоб блеснуть в светском разговоре и не отстать от жизни. "Хороший этот ваш писатель, Берберов", — говорила она. "Поля, а ты читала сказки такого писателя Петрушевского?" Само слово писатель ассоциировалось у неё с мужчиной. Действительно, схоластический представитель анатомического человека — мужской скелет, как и базовая словарно-грамматическая форма — мужская.
        Само слово «человек» (которое я однажды в стихотворении перекроила в человицу) — тоже мужского рода. И не только в русском языке. В иврите, например, человек в дословном переводе — «сын Адама», таким образом «сын» может подразумевать и «дочь»; в итальянском слово uomo, мужчина, в некоторых контекстах универсально и, стало быть, может быть понято и как donna, женщина.
        Наверное, поэтому, когда девушка начинает писать, перед ней встаёт более сложная задача, чем перед юношей. Она должна соотнести историческую литературную (и, значит, грамматическую) традицию со своим собственным телом.
        То, что проходит тест на возможность называться поэзией, должно быть не только предельно личностно, но и универсально. Именно поэтому женский род в русском художественном тексте иногда уменьшает его шанс быть прочитанным как универсальный.
        Мне как поэту иногда становилось тесно в женской грамматике, и я пыталась расширить поле приложения своего текста (а вернее, поэтическо-языковой мысли), либо играя с грамматикой, сочетая мужской и женский род, либо используя мужской род вместо женского, либо избегая вообще гендерно-грамматической маркировки. Но и это может превратиться в чувство отсутствия свободы.
        Здесь, конечно, всё чуть сложнее. В детстве я часто говорила о себе в мужском роде. Возможно, из-за имени, а может быть, я, как потом моя дочь, чувствовала во всём, что есть мужское, бо́льшую свободу выбора и поведения, большую универсальность и героизм.
        Советское общество было идеологически патриархальным, а практически матриархальным. Оно провозглашало равенство полов или даже бесполость, но равенство заключалось в том, что женщина становилась скорее похожей на мужчину, стыдясь быть другой.
        Я думаю, именно поэтому сейчас русские женщины берут реванш преувеличенной женственностью, на своих преувеличенных каблуках и в обтягивающих юбках, удивляя, а то и смеша западных европейцев. Конечно, в народной стихии всегда существовал привлекательнейший женский, а то и бабий мир, но он никогда не выходил на общественный свет, как мистерии жриц богини Весты.
        Официально мужской идеал поддерживался и поддерживается до сих пор на любом уровне, от грамматического до визуального. В Красном Уголке, в Святая святых детского советского мира я помню лишь два девичьих лица среди множества пионеров-героев. Если же в мире взрослых и попадалась какая-нибудь женщина-иерарх, то она была, во-первых, как-то сбоку, а во-вторых, полностью лишена привлекательности. Женщина-работница, колхозница, неопрятная тётя-тряпа, управительница общественных заведений могла быть кем-то, лишь отказавшись открыто быть женщиной, в противном случае она воспринималась только как иностранка или шлюха.
        Не то чтобы это прямым образом влияет на пишущую, но, безусловно, крепко сидит в подкорке головного мозга.
        В поэтическом контексте женщина традиционно была романтическим объектом, вообще поэт — это, конечно, мужчина, что подтверждается самим словом: по-русски и, хотя и в меньшей степени, по-итальянски, слово «поэтесса» скорее уничижительно, по-французски используется лишь poete, а половая принадлежность различается с помощью артикля.
        Плохих поэтов-женщин в мире не больше, чем плохих поэтов-мужчин, но женщины более заметны, потому что они начали писать сравнительно недавно и потому что их темы или, скорее, лексическо-психологический мир, отражённый в них, иногда по традиции не является универсальным. Выражение «женские стихи» — это жёсткий приговор, «мужское письмо» — комплимент.
        Меньше чем сто лет назад Ахматова мечтала заставить замолчать разговорившихся женщин. Поэт, говорят, это суперчувствительное и психологически двуполое существо. Но идея того, что поэт двупол, носит различный характер в женском и мужском случае. Мужской род единственного универсального названия рода занятий соответствует физической сущности мужчины-поэта и подразумевает его возможную поэтическую универсальность и потенциальную психологическую андрогинность. Мужской род единственного универсального названия рода занятий не соответствует половой сущности женщины-поэта, подчёркивает перемещение женщины от варианта до инварианта и порой гротескно обнажает её очевидную двуликость/двуполость.



Анна Альчук

        1. Для меня очевидно, что «женское письмо» существует, — при том, что его специфика чрезвычайно трудно поддаётся определению. Это в высшей степени личностное, эмоциональное, связанное с телесностью письмо, которое вполне может быть присуще и мужчинам (Марсель Пруст, Ролан Барт).
        Интересно, что в прозе я ищу именно этого типа письмо и нахожу его в мемуарах, эпистолярном наследии, в текстах современных писательниц: Людмилы Улицкой, Ольги Новиковой, Ксении Голубович и некоторых других. И, напротив, в поэзии для меня важнее эпическое, всеобщее, связанное с фольклором начало (которое вовсе не исключает лирики), поэтому любимая мною в юности Цваетаева (представительница не просто женского, а суперженского — чтобы она сама ни писала на этот счёт — письма) для меня сейчас гораздо менее интересна, чем Хлебников, Кручёных, Мандельштам, Сапгир.
        3. Я думаю, что пора перестать стесняться слов «поэтесса», «художница», если они существуют в русском языке. Эти определения звучат вполне естественно, в отличие, скажем, от слов «фотографиня» для женщины-фотографа или «скульпторша» для женщины-скульптора. Ситуация, когда Цветаева и Ахматова отрицали за кем-либо право называть их «поэтессами», в прошлом. Тогда женщины только начинали в массовом порядке писать стихи, и важно было выделить себя из огромного количества любительниц. В наше время женщины доказали, что они могут быть не менее профессиональны, чем мужчины, в любой сфере. Поэтому стыдливое отбрасывание женского суффикса означает, что мы стыдимся своего пола, невольно признавая тем самым, что в той мере, в какой мы являемся женщинами, мы не можем быть профессионалами в поэзии, визуальном искусстве и т.д. и т.п.



Галина Ермошина

        1. Очень хотелось бы ответить, что нет такого понятия, как «женский» и «мужской» текст, письмо, поэзия. А есть поэзия или не-поэзия. К сожалению, существует некий парадокс: если понятия «мужская» поэзия (в чисто гендерном отношении) действительно не существует (не потому ли, что поэзия изначально считалась мужским занятием, если исключить Сафо), то словосочетание «женская поэзия» сейчас обладает определённым оценочным смыслом. Женскими клеймят чаще всего стихи не самого лучшего качества — ну, что с неё взять. А уж слово «поэтесса» вообще приравнивается к оскорблению. Хотя в обыденном понимании считается, что женские стихи отличает бо́льшая мягкость и лиричность (или сентиментальность), а все остальные (то есть мужские) — бо́льшая твёрдость и жёсткость, на самом деле все перечисленные качества сейчас не являются привилегией конкретной гендерной группы.
        2. В глазах читателя, несомненно, да. Однако если провести эксперимент и попросить читателя определить пол автора стихов, выбрав тексты, не связанные с грамматически определёнными указаниями, то наверняка тексты некоторых мужчин-поэтов будут отнесены к «женской» поэзии, и наоборот. Например, стихи Ольги Зондберг или Марианны Гейде выглядят очень по-мужски, в хорошем смысле слова (обратных примеров не привожу, чтобы не обидеть, хотя они есть). Так что пол конкретного автора, вероятнее всего, совершенно не влияет на отношение к конкретному тексту, но почему-то действительно важно знать — он это или она. Подсознательно женщину больше уважаешь, если в стихах она не делает ставку только на то, что она — женщина, то есть не требует уступать дорогу и подавать пальто. А вообще, в современной поэзии, по-моему, мужчины и женщины выступают на равных. Что само по себе уже хорошо.
        3. Одна из самых неудачных выдумок русского языка — необходимость маркировать пол грамматически. Американцы и англичане превосходно без этого обходятся. Поэтому и при переводах приходится долго думать, каким образом перевести фразу, где нет никаких указаний на грамматическую принадлежность к мужскому-женскому. Однако мы живём в том языке, который нам достался, и можно попытаться научиться обходить некоторые грамматические структуры, слишком явно указывающие на — , что многие авторы успешно и делают. Мне кажется, что сексизм в российской литературе не играет очень уж существенную роль. Пол, конечно же, влияет на всю нашу жизнь, и тем более на тексты, но каждый автор сам решает, каким образом ему выходить из этого положения — противостоять, потакать или не обращать внимания.



Мария Степанова

        1-3. Стихотворный текст, который опознаётся в первую очередь как «женский/мужской» (а не «авторский»), работает скорее не в сфере действия поэзии, а в области поэтического бессознательного. Женскую поэзию этого образца, безымянную и в именах не нуждающуюся, эманирует поэтический народ, описанный Аронсоном в недавней статье про сетевую поэзию. Это письмо, как вещь функциональная, легко описывается, но вряд ли описание тебе пригодится.
        Сильная, условно говоря, поэтика, поступка автора, по Тредьяковскому, безмерно сходствует с чертами его лица — то есть гендерная составляющая, так сказать, идёт в комплекте. Поэтому дополнительное форсирование своего М или Ж, как правило, выглядит слегка неуместным. Чем-то вроде комментария к самоочевидным вещам; «Гёте — немецкий поэт». Мужской род в женских стихах для меня (за немногими значимыми исключениями) — сюжет того же порядка. Автор имеет в виду добиться того, что Седакова назвала «белым стилем», имперсональности определённого типа; а вместо этого создаёт смысловую вилку между «звонила» и «звонил» — гораздо более заряженную гендерно, чем это было бы при письме «по правилам». Эффект, который при этом возникает, порой оказывается продуктивным — но, кажется, не всегда по воле автора.
        До последнего времени мне казалось, что специально определять свою работу как «женскую» — и есть некая форма сексизма, особенно забавная в российском пригламуренном варианте. Но когда с лёгкой руки Александра Скидана я стала направленно думать в эту сторону, мне показалось, что есть форма женской поэзии, которая не существует, возможна и в этом качестве (возможности) необходима (так Мандельштам предчувствует Пушкина с Гомером).
        Что я имею в виду. Мы существуем в ситуации, когда поэтическое очевидным образом девальвировалось. Прямое или кривое высказывание обеспечивается, кажется, только тем, кто — вернее, откуда, с какой кафедры (или из какой ямы) — говорит. И похоже, что последними, чтоб не сказать единственными, законными наследниками пафоса, открытого, не стесняющегося себя высказывания, оказываются разного рода меньшинства: те, кто так или иначе challenged. Униженные и оскорблённые: женщины, бедняки, гомосексуалы, маргиналы разного рода — люди, говорящие de profundis древнего коллективного страдания. Их речь имеет или может иметь некие особые права — и пафос, который у белого гетеросексуала с дипломом МГУ будет лишь элементом дизайна в пространстве тотальной декоративности, которым всё чаще оказывается сфера поэтического. Поэтому, скажем, Кирилл Медведев, чтобы получить право «говорить всё», вышиб дно и вышел вон — по крайности, так я его историю понимаю. И правильно сделал.
        Каким окажется (может оказаться) новое женское письмо, исходящее из этой точки, — не возьмусь предсказывать; но, конечно, не имею в виду ничего тематически определённого. Кажется мне, что сильная позиция сейчас — позиция крайней слабости. Один из её вариантов — женственность, как её понимали Пастернак и Айги: нечто бесконечно малое, безвинное, обижаемое (и не обиженное), постоянно существующее на грани полного растворения. Но он, ясно, не единственный.
        Поэтому — да, женские тексты я читаю со специальным, направленным вниманием; кажется, за этими —ла и -ая есть перспективы, которые гораздо шире грамматических норм. Как-то так.



Полина Барскова

        1-3. На знамени русской женской поэзии следовало бы вышить шёлковыми нитками светлый облик Зинаиды (какою она сидит, допустим, у Бакста, вытянув в чёрных чулочках муравьиные ноги), а на надгробии вырубить — тёмный лик Елизаветы. А в качестве окончательного наказания вместо имени выгравировать кличку — Черубина.
        Потому что одна никому не позволила себя определять, себя иметь, в принципе и читать себя она никому не позволила — ну как прикажете читать такое:

        Шнурочком ссучу,
        Стяну и смочу,
        Игрой разбужу,
        Иглой пронижу.
        И я такая добрая,
        Влюблюсь — так присосусь.
        Как ласковая кобра я,
        Ласкаясь, обовьюсь.

        Единственная критика, единственное проникновение, которое вызывает такая поза, — это брезгливое недоумение. Именно облаком недоумения Гиппиус скрыла себя от всех по-читателей: то ли мальчик, то ли девочка,то ли поэт, то ли философ, то ли христианка, то ли ведьма, то ли декадентка, то ли патриотка, и.т.д., и т.п. — она меняла по собственному велению маски, постоянно предавая литературных сообщников, переливаясь из одной интонации в другую, постоянно превращаясь.
        В то время как Елизавета Васильева, хмурая хромоножка, позволила себя превратить — в категорически не-смутный, копеешный объект литературного вожделения. Как пишут на последней странице нашей деревенской газеты: исполню самые смелые желания. Поэзия Васильевой времён «Аполлона» — неустанная попытка понравиться резвым парнишам — Николаю Степановичу, Сергею Константиновичу. Поэзия эта безупречно вторична — её функция удовлетворить, подтвердить первейшую мечту мужской поэзии, мечту об оригинальности.
        Как Персей — не смея глаз поднять на суровую Медузу, на саму себя, Елизавету Дмитриеву, — она нуждалась в системе зеркал, так и формулируя: Давно ты дал в порыве суеверном мне зеркало. Ты дал, я не могла не взять.
        Лизавета постоянно смотрела в зеркало, надеясь наконец различить там Черубину. Чем закончилась эта сказка о мёртвой царевне и семи богатырях — истории ведомо.
        Способность Гиппиус быть и лисичкой, и колобком одновременно (вот истинный андрогин — omnia mea mecum porto) — ото всех убегать, только к себе самой попадая — как на эту самую пронизывающую иглу — на безжалостный язык, сделала её неуязвимой для канона. Где она? Нигде и везде. В каждом из не-имевших её — Ходасевич, Волынский, Белый — что уж говорить о близких родственниках!
        
        На пятом месяце беременности я в троллейбусе проезжала мимо вишнёвого дерева. Japantown. Розовые цветки очень выгодно выделялись на лиловом весеннем небе. Строчка завозилась у меня на языке — и тут же иссякла.
        Это была единственная строчка, пришедшая мне за все 9 месяцев.
        Но что ещё интереснее, ни разу за это время неспособность сочинять не встревожила меня. Наконец-то, впервые мне было сладостно, совершенно всё равно. (Отсюда вопрос — следует ли считать дочь стихотворением?)
        Тут явно намечается какой-то тайный ультиматум, объявленный мне организмом: или-или. Отсюда явно намечается вывод: женская поэзия — это такая поэзия, которая производится телом вместо дитятка. Поэтому женская поэзия обладает всякими этого дитятка чертами: она замечает и сохраняет все маленькие предметы (именно она, а не рассеянный Б-г, conservat omnia). Она непредсказумо переменяет гнев на милость, горе на ликование — плачет и смеётся практически одновременно.
        Она знает только сейчас.
        Она никому не завидует. Она — тёплая.
        Она не холодна и не горяча — и поэтому мужская поэзия постоянно пытается её изблевать из уст своих. Но не изблюёт — подавится, как сказала бы своим странно-бумажным голосом надменная, обидчивая Зинаида Гиппиус.



Гали-Дана Зингер

        1. На двух языках, на которых пишу, поэзия — женского рода.
        Не было момента в истории литературы, когда бы женщины не писали стихи, существовали эпохи, когда мужчины предпочитали этого не замечать, и существуют сообщества, в которых мужчины продолжают по мере своих слабых сил это замалчивать. Поскольку силы эти, как я уже сказала, слабы, исключений становится всё больше, в их число всё чаще попадают те, кто представляет меньшую угрозу масштабами дарования, те, кому можно патронировать, те, кто зачастую сознательно оказывается в положении малых сих — жён, подруг, учениц. Но и это благо, ведь чем менее монолитной становится плотина, тем больше вероятности, что, кроме плотвы, в бреши проскользнёт и щука, и нава.
        Даже если воспринять словосочетание «женская поэзия» по аналогии с «детской литературой», имея в виду исключительно аудиторию, невозможно проигнорировать тот факт, что среди читателей поэзии женщины всегда составляли большинство, равно как и среди читателей романов.
        Подступаясь к вопросу с трёх сторон этой розы ветров, убеждаюсь, что ответ по-прежнему ДА.
        Но существует и четвёртая сторона, та, откуда сквозит. Пытаясь подойти к ней исподволь, почему бы не спросить себя, наконец, существует ли собственно мужская поэзия? Отрицательный ответ (а другого я дать не могу) помогает найти объяснение загадочному на первый взгляд феномену ванько-встаньковой природы исходного вопроса. Те поэты, что посвятили свою лиру всему мужескому, будь то пол, государство или народ, не только непередаваемо смешны, но и глубоко трагичны в своём заблуждении, заставившем или заставляющем их забыть простейшее и насущное: лиру посвящают только поэзии; слуга двух господ, фигаро здесь, фигаро там — это другая опера. Всё прочее — работа по созданию и утверждению стереотипов, к поэзии отношения не имеет.
        Та же судьба, вполне закономерно и по тем же причинам, постигает и тех, кто посвящает свой рабочий инструмент всему женскому — полу, власти, нации.
        3. «Иврит — сексуальная маньячка», писала Йона Волах, предъявляя ивриту длинный счёт и ставя ему (на иврите — ей) в пример английский. Однако в первом лице единственного числа иврит даже чуть менее определённо гендерно маркирован, чем русский язык. В русском моё прошлое бесповоротно оказывается прошлым женщины. Я была, я отсутствовала. Только полная пассивность, абсолютное претерпевание позволяют забыть о половой принадлежности говорящего. Мне пришлось, со мной случилось. В иврите моё прошлое свободно от этого клейма, зато им отмечено моё настоящее. Впрочем, тут же оговорюсь, что настоящее время глаголов в иврите не существует, есть только не изменяющийся по временам аналог причастия. Будущее же всякого «я» темно и неопределённо или светло, но от того не менее неопределённо, и на том, и на другом языке. Обещает ли грядущее перемены, и в том числе перемену пола, нам знать не дано.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service