|
Не то чтобы за последние годы мы были обделены сильными поэтическими впечатлениями. Они, эти впечатления, даже стали в моём сознании складываться в систему. Ни много ни мало — новую систему стихосложения. С другими, более сложными, нежели ямб и анапест, элементарными метрами. С другим способом рифмовки. Отчётливее других эту новизну представлял Михаил Гронас. Возникло нечто вроде фронта ожидания. Но новое сильное впечатление ударило с тыла. И хорошо, потому что удивление дороже ожидания. Борис Херсонский появился на осеннем московском поэтическом фестивале и сразу был замечен и отмечен балованной московской публикой. Мой друг Алексей Кубрик, направляя меня на вечер, где выступало около полусотни авторов, дал мне предельно чёткую инструкцию: «Там будет Борис Херсонский. Возьми у него книгу». Я пришёл на этот вечер после другого, с большим опозданием. У микрофона стоял симпатичный седоватый мужчина и читал стихотворение: Значит, так. Вынимаешь резной ларец,
ломаешь замок зубами клещей,
открываешь и говоришь: «Покажись!»
Из ларца вырастает резной дворец.
Во дворце — Кощей над мискою щей,
в Кощее — Кощеева жизнь. Или так. В поле — сруб, а над срубом — дуб,
а на дубе — сук, на суку — сундук,
в сундуке — барсук худой, словно жердь.
В барсуке перепёлка гнездо свила,
в перепёлке — яйцо, а в яйце — игла,
на игле — Кощеева смерть. Или так. Тебе девяносто лет,
но ты на ходу. На свою беду
приходишь в цех, там ты старше всех
вместе взятых. Твой партбилет
подписан Троцким в двадцатом году,
а в тридцатом пошит жилет. Но тебя шатает. И ты летишь
затылком в землю и так лежишь,
хрипишь, чтоб тебе помогли.
Над тобой склоняется несколько лиц,
медсестра надевает иглу на шприц, —
и что там, на конце иглы? Я подумал: «Да, у этого человека тоже стоит взять книжку». Но это, как уже догадался смышлёный читатель, и был Борис Херсонский. Давайте вернёмся к стихотворению — не зря же я привёл его целиком. Меня поразило, как в подчёркнуто игровой сослагательной интонации («Или так...») возникает неподдельный ужас к концу. Это походит на потрясающую уверенность Милана Кундеры, который не стесняется напомнить заворожённому читателю, что тот имеет дело не с настоящими людьми, а с персонажами. И ещё. По-моему, когда мы говорим о стихотворении, одно из самых работающих слов — смещение. И тут поэтическое смещение происходит во второй строфе, когда смерть оказывается не в, а на игле. Сказочные образы выворачиваются жутко реальными. Важно, что здесь и в большинстве стихотворений Херсонского господствует стихия эпоса. Его герои (страдающие, мыслящие, брошенные — вызывающие массу эмоций) — ни в коем случае не сам поэт в иных обстоятельствах. Это другие. Борис Херсонский показывает нам практическую неисчерпаемость поэтического эпоса. Важно, что раз от разу поэт Херсонский раскрывает перед ошарашенным читателем ужас бытия. Как говорит мой друг Кубрик, ужас отличается от страха тем, что не ограничен физической смертью. Ужас у Херсонского присутствует в диапазоне от взрыва до еле слышного фонового писка. Важно, что Херсонский своим живым примером снял вымороченную и почти свифтовскую дискуссию насчёт того, чем следует писать, верлибром, традиционным силлаботоническим стихом или немного вывихнутым дольником. Поэт варьирует строй стиха с той же лёгкостью, с какой опытный график меняет карандаш. Наверное, следует сказать о влиянии Бродского. В этот дремучий лес вошли многие. Одни заблудились, другие вернулись ободранные. Может быть, Борис Херсонский — первый, кто прошёл пресловутый лес насквозь и вышел с другой стороны. О взаимоотношениях поэтик Бродского и Херсонского надо писать отдельно. Вот как получается у Бориса Херсонского: Ребе Ицхак Леви говорил:
«Не удивительно, что евреи
усваивают премудрость народов
столь успешно, на зависть внешним.
Ибо после того,
как они отринули Тору,
пустота в их сердцах и разуме
столь велика, что туда
вместится всё что угодно». Также ребе Шрага Мендлович
отвечал: удивляться нечему,
и, увы, нечем гордиться,
гордился бы Иеремия,
если б ему сказали,
что еврейские мастера
изготовили золочёное
изображение Ваал-Фегора
лучше, чем хананеяне? Их друг, Арон бен Ривен,
помолчав с минуту, ответил:
«И всё-таки, что ни скажи,
а сын мой закончил с отличием
Санкт-Петербургский Университет
и печатается в столичных газетах». Арон снимает с чернильницы
точёную белую крышечку
слоновой кости,
уже тогда, вероятно,
покрытую тонкой сеткою трещин,
и вертит в руках: привычка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Чернильный прибор сохранился. Что я хочу сказать: во-первых, эти три героя получились абсолютно живые; во-вторых, их речь густеет до вещества поэзии. В-третьих, что, вероятно, важнее, автор немного иначе, нежели Бродский, подходит к самой стихии пустоты. У Бродского это нечто невыносимое, от чего надо заслониться, что следует «размочить», заговорить, уставить всё равно какими вещами. У Херсонского это вместилище, объём, нечто вроде внутренности храма, пусть и утратившего святыню. Мы уже видели, как из ларца вырастает дворец. А теперь заглянем в ступу. Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест,
огромный каменный Будда один, как перст.
На площади несколько каменных черепах
пирамидою друг на дружке. Чуть левее — скала.
Под скалою звенит ручей — прозрачней стекла.
До вечера здесь сидит достопочтенный Пак... Истории у Херсонского разыгрываются так же неистощимо, как у Андерсена. Едва ли не любой предмет становится фрагментом истории — уже в обоих смыслах этого ёмкого слова. Может быть, один из секретов Херсонского — в сближении этих двух смыслов... Мне не хотелось бы в конце этой маленькой панегирической статьи умещать Бориса Херсонского в русскую поэтическую традицию. Потому что на моём (средней длины) веку такого по складу и масштабу дарования поэта пока что не было. А добавлять после Гумилёва или после Ходасевича как-то мне неловко. Подчёркиваю, неловко именно мне. В этом сопоставлении, как говорит в телевизоре Мария Киселёва, я (артикулирующий его) — самое слабое звено. Ну так пока воздержусь...
|
