Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2006, №3 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Автор номера
Отзывы
Илья Кукулин, Игорь Померанцев, Борис Херсонский, Бахыт Кенжеев, Гали-Дана Зингер, Лиля Панн, Леонид Костюков об Алексее ЦВЕТКОВЕ

   
Илья Кукулин

        Возвращение Алексея Цветкова-старшего к поэтическому творчеству — одна из самых больших литературных радостей за последние несколько лет; но радости этой, наверное, не было бы, если бы не катастрофическое происшествие — захват террористами школы в Беслане и последующий её штурм, приведшие к сотням жертв. После этого и появилось страшное стихотворение «было третье сентября...»[1]. Цветков и раньше, особенно в эмигрантский период, представлял свои стихи как жёсткую реакцию, как «асимметричный ответ» на обстояние буйного, хаотического, воинственного мира:

        на шоссе убит опоссум
        не вернётся он с войны
        человек лежит обоссан
        в сентрал-парке у воды

        Но тут — другое: в стихотворении «было третье сентября...» перед нами предстаёт не пространство локальных битв, но тотальный распад человеческого начала: «я предам и ты предашь». Действительно, «Шекспир отдыхает», как назвал Цветков сборник своих новых стихотворений (СПб.: Пушкинский фонд, 2006). Однако произведения, последовавшие после этого первого стихотворения-вопля, неожиданно воскресили совсем другие темы, связанные с более ранним поэтическим творчеством Цветкова, но решённые иначе, чем тогда, в 1970-1980-е. Прежний Цветков был автором напористо-романтическим, его главным героем была несдающаяся героическая личность; субъекта его поэзии легко было себе представить в тельняшке и, например, с трубкой:

        Меня любила врач-нарколог,
        звала к отбою в кабинет,
        и фельдшер, синий от наколок,
        всегда держал со мной совет.

        В новых стихотворениях Цветкова перед нами предстаёт мир не столько нонконформистского субъекта, сколько оживших природных стихий, разыгрывающих безумные мистерии. Впрочем, это началось ещё в стихах 1980-х годов — вода в разных видах и формах была в них одним из полноправных героев. Герой уходит на задний план.

        толпа не знала времени отъезда
        окрестными теснима небесами
        откуда башня падала отвесно
        с мерцающими как ручей часами

        В прежних стихотворениях Цветкова история была полем битвы, которое преодолевает герой, проходя насквозь через тела борющихся. В новых история и даже собственная биография — нечто внешнее. Они вызывают у героя смесь ужаса, иронии и сочувствия, аналогичную тому чувству, что возникает в финале великого стихотворения Константина Случевского «Коллежские асессоры»:

        ...равнозначны, вступивши в покой,
        Прометей, и указ, и Колхида,
        И коллежский асессор, и Ной...

        В завершение — last but not least — стоит отметить, что поэтическая проза Цветкова, публиковавшаяся в 1990-е годы, замечательна и недооценена.


        

        [1] Это стихотворение было не первым текстом, написанным Цветковым после периода молчания, а только первым опубликованным. Однако в цветковском мифе, по-видимому, эта аберрация уже закреплена бесповоротно. - Прим. ред.


Игорь Померанцев

        Алексей в современной русской поэзии почти одиночка. У него есть литературная стратегия. Он хорошо понимает, чего можно ждать от слова и что с ним можно делать. Он умеет и любит думать. Талант не мешает ему быть умным, а ум — быть талантливым: редкое, почти исключительное в природе сочетание.


Борис Херсонский

        Для меня фигура Алексея Цветкова окрашена субъективным, почти благоговейным отношением четырнадцатилетнего мальчика, который смотрит вслед прихрамывающему юноше, поднимающемуся по Греческой улице. Этого юношу мальчик знает как автора легендарного в нашем кругу стихотворения «Я колоколом был, когда я не был».
        Насколько мог, следил за публикациями Алексея Цветкова, иногда слушал его на коротких волнах. И романтика диссидентства, ореол названия станции «Свобода» (О, свобода надо мной!) вместе с текстами укрепляли те подростковые воспоминания.
        Возвращение Цветкова в литературу для меня вполне естественно. Ребёнок моих друзей как-то сказал: у всех жизнь проходит, но у некоторых людей повторяется снова. По-моему, новая жизнь Алексей Цветкова сродни реинкарнации. Импульсом к возвращению, если я не ошибаюсь послужила трагедия Беслана. Нынешние тексты Цветкова — это другие тексты. Да и странно было бы через двадцать лет родиться тем же. Мне Цветков всегда интересен, хотя и не всегда близок. Иногда я читаю его стихи с напряжением, и результаты этого напряжения редко разочаровывали меня.
        Иначе с эссеистикой. Мне кажется, что здесь Алексей говорит сбивчиво, не всегда справляясь с напором мыслей, созревавших десятилетиями.
        С некоторым недоумением прочёл негативную рецензию на книгу «Шекспир отдыхает» в «Арионе».
        Я люблю Алексея Цветкова, о его месте в русской поэзии судить не мне.


Бахыт Кенжеев

        О поэте Цветкове я думаю хорошо вот уже тридцать с лишним лет. Место его в русской поэзии неоспоримо, недавнее возвращение в неё после многолетнего перерыва было справедливо встречено дружными аплодисментами. Чем это место определяется — другой вопрос. Цветков — мастер словесных фейерверков, которых только прибавилось на «позднем» этапе его творчества. Цветков — едва ли не самый начитанный из известных мне современных поэтов. Цветков свободно перемещается по эпохам, культурам и пластам языка. Однако большим поэтом его делает лишь сочетание этого мастерства (которому, вероятно, можно и научиться) с лирической энергией: в его многочисленных лучших вещах она воистину достигает даже и не драматического, но — особенно в последнее время — трагического накала. Это неплохое лекарство от того повышенного и болезненного интереса к собственной жизни (строго говоря, достаточно незначительной и благополучной), который слишком часто ложится в основу стихотворных упражнений поэтической молодёжи.


Гали-Дана Зингер

        Маков цвет обложки и не такая уж и внезапная, если задуматься, документальность чёрно-белого путти Ульянова. Он ведь с нашей звёздочкой цвета одного, той самой, то ли Люцифера, то ли Соломона, кому что больше по вкусу. Озарившей детство многих, кому заповеданы были пути Ильича.
        Белая надпись «Эдем».
        В этом Эдеме-Эдоме-Содоме по-прежнему произрастает для меня Алексей Цветков. Тут уж, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Hortus conclusus.
        Может быть, именно поэтому мне так трудно и странно было взять с полки и раскрыть тонкую книжку в картонной обложке 1985 года издания. Одну из первых, купленных в Иерусалиме в приснопамятном 1988-м.
        И даже теперь она полна неожиданностей, в её полифонии среди голосов и подголосков кого только не обнаружишь из тогда-небывшего-будущего.
        «если есть на свете рай / я теперь в него не верю» — пишет Цветков теперь. Если отвлечься от того, что прежде всего эти строки — традиционная попытка дать ответ на ставший вечным вопрос модернизма: «Возможна ли литература после Аушвица\Беслана\Руанды\Пномпеня (список может быть продолжен ad infinitum)?», то хочется по-станиславски сказать своё «Не верю!»
        И дело не только в том, что изгнанникам из Парадиза не пристало сомневаться в его существовании (из-из-из — направление определено и из-менения не предусмотрены), и даже не в прямой измене, но в той двойственности и оглядке сегодняшнего (надеюсь, не последнего из тех, что ещё появятся) Цветкова, с которой он хочет говорить нам одновременно о невозможной свободе и элитарности и, глядя ввысь, подмечает, смотрят ли на него снизу. Этот оптический фокус ещё никому не удавался, не удаётся он и Цветкову.

        «Художник, выбравший невозможную свободу, — сам автор своей гибели. Элитарность мыслима лишь там, где видишь взгляды, обращённые снизу. В пустыне, где мы теперь оказались, снизу смотрят только ящерицы.
        Шедевр возможен всегда, он мечен не молвой, а талантом и богоизбранностью. Но кто опознает чудо в эстетической пустоте, где больше нет Солоновой линейки, где всякий текст одинаков, как ночная кошка, а в передовых журналах рецензируется консервная жесть?
        Шаман отлучился в пустыню, чтобы там потягаться с Богом и ослепить соплеменников славой. Но Бога больше нет, племя покинуло прежнее место, и само это место — уже не прежнее. Из дырявого барабана торчит над песком перископ ящерицы».

        Единственное, что я способна извлечь из таких пассажей, так это прийти к выводу, что ящерица и есть тот художник, о котором ещё имеет смысл говорить. Художник, оснащённый верным прибором для взгляда снизу вверх, творящий в чистоте и прахе пустыни и не замечающий — но не потому, что он выше этого, — пустую жестянку, позабытую в песке на бедуинском привале.


Лиля Панн

        Новая книга Алексея Цветкова — живая. Прежде всего, в том же смысле, что и интернетный Живой журнал, где на цветковской странице книга открылась весной 2005 года и растёт день за днём на глазах у довольно-таки изумлённой публики. Ради краткости я назову этот перпетуум пока мобиле ЖК. В конце того же года ЖК на мгновение стала бумажной книжкой «Шекспир отдыхает», но только на мгновение (мгновение-событие в современной поэзии). Событие ЖК всё продолжается, цветковское пение в набор не умолкает.
        Может быть, здесь развивается нечто более значимое для поэзии в эпоху информационного взрыва, может быть, «живая книга» для иного, даже большого признанного поэта — естественная форма написания. Так или иначе, для Цветкова с его многолетним опытом молчания в поэзии и одновременно интенсивного духовного поиска, определённой переоценки ценностей, его ЖК оказалась органичнейшим способом сказать о самом настоятельном. «Он — отличный стихотворец, но ему нечего сказать» — это не Цветкова случай. Что сказать — Цветкову есть, а как сказать — за этим дело у него не станет. Свой гибкий игровой язык (к исследованию которого литературоведение и критика с запозданием, как водится, но приступили) Цветков отточил ещё в первую половину своего стихотворчества. Теперь же кое-какие приёмы (double entendre во фразе, к примеру, или семантическое управление грамматикой, или поэтика стенограммы) он заострил, что-то ввёл новое (для него: ересь простоты, по случаю), что-то оставил в святой неприкосновенности (юмор, юмор и ещё раз юмор), но главное в его нынешней дикции — это, конечно, не те или иные приёмы, а полная свобода автора в их сочетании, лёгкость, с какой громоздит он косноязычные конструкции и «кощунственные» заявления в самом ответственном разговоре о человеческом бытии. И, конечно, это непринуждённое парение в мировой культуре, никакой «тоски» — одно уверенное и заслуженное долгим трудом разума и души чувство хозяина, обозревающего богатства духа, накопленные человечеством, работающего с ними (к вопросу о постмодернизме).
        Самое же важное: столь трудолюбивой и столь трудно красивой лирики самосознания, лирики непостижимости Я и упрямого желания пробиться к тайне Я, в русской поэзии ещё не было.


Леонид Костюков

        Насчёт Цветкова, во-первых, мне повезло с посредником. Не то чтобы Сергей Гандлевский преподал мне Цветкова, но его лицо приняло невольно кислое выражение, когда я высказал своё невнимательное мнение, что побудило меня прочитать стихи Цветкова второй раз. Чуть не написал: третьего не понадобилось. Понадобился, конечно, и третий, и двадцатый, но со второго я понял, что читаю потрясающие стихи. «Я фита в латинском наборе...», «В тот год была неделя без среды...», «Мы стихи возвели через силу...», «Я хотел подружиться с совой, но, увы...».
        Цветков не боится ничего. Он, например, не боится казаться педантичным. Там, где другие наши поэты в точке стремления видят Пушкина или Мандельштама, Цветков видит Шекспира, что изменяет траекторию движения к горизонту.
        Что до новой книги «Шекспир отдыхает» - есть стихотворение, не входящее в эту книгу («помнишь они нас  учили на человека...»), которое в моих глазах выстраивает и оправдывает всю книгу.
        Если мысленно вынуть Цветкова из карты современной русской поэзии, появится не дыра, а убыток с краю (скучно объяснять, с какого именно). Убыток, в отличие от дыры, зарасти не может.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Герои публикации:

Персоналии:

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service