*

Катулл пишет Лесбии, пишет цезарю.
Он не то что не может с собою справиться —
Полетит к голубю, полетит к сизарю.
У него нет другого оружия,
Нету щита и доспехов,
Его сердце кровоточит,
И голова кружится
Не совсем от успехов,
Скорее, от ужаса.

Его частушки ходят по городу.
Под его окном рыдают красавицы
И народ визитками обменивается.
Слухи как эпидемия распространяются,
Что печален Катулл, утончённый пьяница.

Ему наплевать на судьбу местной словесности.
Боль у него в голове, как пьявица.
Наружное и внутреннее принимаются,
Но не способствуют.
Он дурно ориентируется на местности,
Но прекрасно держится.

Он часто плачет и отворачивается
В своём таинственном лесу.
Воробышек умер, Лесбии нездоровится.
Ничего существенного, за вычетом
Невозможности, невероятности
Встретиться,
Ничего по-настоящему катастрофического.
Такие истории неважно кончаются,
Но необъяснимо завораживают.

Возможно, это свидетельство маниакальности
Экстремальности ситуации
9.11, 02, 03, пожарная лестница
Собора города Намюра
Поскользнулся во сне на улице
На груди отпечаталась стопа предшественницы
Предстоятельницы

*

Катулл визжит от боли, повизгивает от боли,
Как маленькая собачка.
Плачет, когда никто не видит.
Впрочем, не особо стесняется тоже.
У него совсем нет мужества,
Мужеложества, женоненавистничества
Он усирается от ужаса.

Он идёт, идёт, едет, едет,
И скрыт его маршрут
От радаров совецких разведчиков.
Его в зарницу больше не берут,
Как волчицу и пляшущую человечицу.

— Ему кажется, что тело течёт.
Он знает своих наперечёт,
По списку снайперов,
Но и своим не слишком доверяет.
Порядок измери́м его чутьём.
Чутьё никто не измеряет.

Измерщиков — к стенке,
Думает он муторно; нет аппарата
Летательного, как в семнадцатом веке.
Остались одни православные иерархи.
Когда же изменится эта страна? эти порядки?
Как много противоречащего
Его чувству прекрасного, настоящего,
Когда мужчины плачут, музы подначивают,
Девушки не торгуются, а открываются
Навстречу глубокой нездешней печали,
А благодарные юноши
Ебутся чисто из благодарности
И восторга, даруя блаженство? Без ревности и зависти?
А?
Сам-то Катулл обычно ревнует до помрачения сознательности.

Вообще, он озадачен.
Он иногда так истощён,
Что не в состоянии
Отвечать на деловые звонки.
Его естественное обаяние
Уже не покрывает представительские.
Цезарь и его клика
Совсем потеряли приличия.
Они думают, что их дела важнее болезни Лесбии,
Важнее смерти воробышка.
Как они могут так думать, они совсем охуели,
Думает Катулл; его тушка
Готовится к операции, он волнуется:
Как там медные ножи хирургов, остры ли? Горяч ли огонь? Дадут ли цикуты?
Наконец, как там семейная гробница
На случай дурного исхода?
Философствовать — готовиться к смерти,
И он-то готов, но вот как остальные?
Чувствуют ли ностальгию по настоящему?
Не пошли бы нахуй все остальные, 
                                    пластиковые и стальные?
Злые клоуны? умеющие заставить его работать Золушкой?

Он сомневается.
Он ещё находится в этом мире.
Ему необходимо сосредоточиться.
Боги не любят рассеянных,
Дающих невыполнимые обещания,
Делающих опрометчивые заявления.

Кажется, надо признать, что его воплощение — женщина,
Так получается,
Выбранное им по доброй воле и в трезвой памяти
Из желания спасти окружающих.
А это означает полное погружение в бездну
И редкое обращение к вышестоящим товарищам.
И ему кажется,
Что он живёт не в последний раз,
И никого об этом не предупреждает,
И уходит в библиотеку.

*

я живу быстро
умираю молодой
каждое утро
как дым надо водой
как написал мне когда-то один музыкант и поэт
эту историю ставит поу́тру сосед

*

Катулл учит девочку, хочет девочку,
Хохочет над мальчиком, пинчарит деточку,
Мочит ласточку, уже не плачет.
Сухую корочку, дрочит палочку.
Вообще не думает, что это значит.

Его сексуальность немного печалится
От него отдельно. Он с нею соглашается,
Но не особенно заморачивается.
Он понимает, что стигматизирован.
Ему стыдно, что он муж мёртвой девушки.
Ему кажется, что это крайне значимо.
Но этого никто не замечает.

Его привязанности теперь отличаются
От более-менее общепринятых:
Какие-то случайные девчонки и пидоры,
Амбициозные провинциалы, столичные штучки.
Он бросает родных и отчаливает
В город, где по-прежнему напивается.
Мало об этом задумывается
И не хочет встречаться с себе подобными.

Вопросы интервьюеров его озадачивают.
Он с трудом уворачивается,
Но слово за́ слово.

Его вообще более не волнует истина,
Только экстремальные состояния: см-ть, предательство,
Вопросы стиля, имперские войны, жутковатые путешествия,
Короткие, но действенные, как цикута.
У Катулла, как известно, хуёвое здоровье,
Но это не предмет общественной дискуссии.

И Лесбия! Лесбия! Она является ночами
Вместе с мёртвым воробышком! Они играют! Целуются!
Он просыпается от рыданий! Он смотрит на её фотографии
В Петродворце и Павловском парке; он отворачивается
К портрету Николы-Угодника.
Но она так прекрасна, её жесты, как звёзды,
Её кисти, её щиколотки, её попа; это невыносимо, эта невинность и это блядство.
Он никогда не видел ничего более совершенного.
Конечно, в этом месте он всё-таки заморачивается.
Он продолжает любить мёртвую,
Не хочет признавать смерти,
Не хочет в этом признаваться.
Он живёт в каком-то виртуальном отчаянии,
В таинственном лесу,
Где всё ещё возвращается, разворачивается,
Как вертоград
Райский.

Товарищи
Ведут себя так, как будто они — цезарь,
Плюющий на общественные приличия.
Они готовы писать эпитафии,
Строить достойные надгробия,
Он готов разбить об стенку голову
(И периодически разбивает),
Только чтобы этого не было.
Только бы вернуть живые созвучия,
Блядскую правду, мучительные многоточия,
Неправедные
Бомбардировки городов, где он мог
Поноси́ть её, как подорванный.

Из истории литературы известно
Что римский кликуша
Умер раньше своей голубки
Какая-то ужасная всё-таки сверху степень отчётливости

*

Он живёт быстро, умирает молодым.
Над водою — пули дум-дум, дынц-дынц, дым-дым,
Лодка уходит в другую страну.
На щеках мертвеца — индейский грим.
Поднимите над ним простыню, натяните над ним.

Ибо входит жених выше самых высоких мужей.

Он приснится под утро, он скажет: сбежал.
Знаешь, там был один пацан,
Мы сговорились и подняли, вместе смогли,
Эти доски и гвозди и комья земли.
И никто из свидетелей не отрицал.

Я держал его руку и он мою, знаешь, держал.
И потом доложу:
Я стопу поцелую тому пацану.
Наконец я призна́ю: Он прав.
Я прошу Его всех друганов: поддержите его, помогите ему,
Я пускай догорю, можжевеловый куст, до корней догорю,
Но найдите дорогу ему.

*

как сухая щепа после молньи, как медленный расовый дуб
как сухие дрова и сухая листва
омертвелое дерево молния в лоб
а была ведь когда-то жива
и вода протекала

это всё не вопросы ума, не предмет мастерства
как сухая игла, как сухая звезда волшебства
среди чёрного света гравёра сухая игла гробовая игла
подними леденелого лба

о, возможна ли женщине мёртвой хвала?
да, конечно, возможна и необходима
чтоб она понимала и там, что любима

*

а потом я устала всем говорить, что ты умер
по мобильному телефону
твоему с фотографиями
любимых мальчиков и девочек
и я его более не включаю
на звонки более не отвечаю
лежу только и плачу
вниз мордой
цыганской

*
Катулл притворяется, что он Орфей, и спускается в ад

В сущности, нет никакой преграды
Между миром живых и миром мёртвых.
Это какая-то сильная заморочка,
Что эта преграда есть.

Вспомнить свои сны.
Мать стоит под окном,
Хочет вернуться назад.
Но твоя глупость и страх
Не позволяют ей
Войти в этот дивный дом,
В её отцовский сад,
В сад её мужа,
В её мужской, мужеский сад.
В дом с садом, который
Сажали её мужчины,
Сначала её отец,
Потом её муж, мой отец.

Там есть моё окно.
Оно выходит туда,
Где весною обычно цветёт абрикос
Или под снегом полгода стоит.
Почему-то она
Просит меня впустить,
Как будто сама не могла,
Через моё окно.
Я говорю: входи.
Но ещё не могу понять,
Почему она там стоит
И никак не может войти —
Оттого ли, что умерла?
И я не могу это принять?
И я не могу отворить?
Или думаю, что так и есть,
И ей не надо сюда?
Мне страшно её впустить?
Тогда я была глупа.
Никак не могла решить.
Тогда я не видела призраков дня.
Тогда я не видела призраков ночи.
Только слышала слабые голоса,
Когда отвлекалась в трамвае.
Тогда я не знала, что призраки здесь —
Любимые мёртвые на небесах,
Одни упокоены, другие молчат
Вслепую
И смотрят, как русские после войны,
С большим сожалением, будто больны,
На нас.
Солдаты.
Их до́мы зелёные возле домов
Живых. Мы строили после войны,
Как жатвы. Как жертвы. Как жабры, дышали.
Хотели дышать. Многоэтажные дети страны.
Мы были бессмертны, отважны,
Как русские дирижабли, в будущем сожжены
В высоких слоях атмосферы.
Как страстотерпцы,
Смирившиеся с запахом серы.

*

В общем, берёшь его/её за руку
И говоришь: пошли.
Я никогда не оставлю тебя.
Я тебя не покину.
Я всегда буду с тобой.
В общем, то же, что и живым.

Там не страшно.
Там только ужасно странно
И легко потеряться.
Это и напрягает.
А они ещё не привыкли.
Поэтому их надо всё время держать,
Всё их первое время,
Типа пуповина,
Когда ты и мать, и детёныш.
Это ужасно тяжёлая работа.
Ты должен быть абсолютно сосредоточен.
Наверное, это немного похоже
На работу диспетчера аэропорта
Во Франкфурте или в Пекине.
Много людей разных национальностей.
Много звуковых дорожек.
Много картинок на мониторе.
Короче, это ужасно ответственно.
К тому же ты ещё и живёшь дикое горе,
Такое горское, архаическое, шахидское,
Но ты его не боишься,
Потому что занят реальной помощью.
Типа 9.11.

Тот, кто умер,
В гораздо большей растерянности, чем ты.
Он, признаться, в серьёзном а́хуе.
Твоя задача —
Постоянно находиться на связи.
Говорить, что всё хорошо, что мы справимся,
Мы посадим наш самолёт,
И пассажиры не пострадают.
В это трудно поверить,
Когда ты знаешь эту жалкую обшивку,
Степень износа техники
И распиздяйскую лихость русских пилотов.
Ничего, мы всё равно справимся.
У русской скорой помощи тоже не хватает
Медикаментов и машин,
Но мы-то не можем себе позволить
Работать, как русская скорая помощь, на пораженье.
Это финальная игра.
Никакого дополнительного времени.
Никаких пенальти.
Нужно работать очень точно.
Главное — всё время говорить человеку:
Я тебя люблю и никогда не покину.
Но без этого, знаете, сантимента,
Без жалости к себе,
Довольно холодно, с сильной волей.
Отправлять его в то пространство,
Которое ему подобает.
Которое ему принадлежит, но он ещё не готов.
Выше, выше, до самого облака.
Кто хочет — до Рима.
Кто хочет — до русского сада
С лампой и чаем, как попсовый писатель Булгаков.

Кажется, тонкости стиля
Не слишком необходимы
В тамошних обстоятельствах.
Главное — сосредоточиться.
Не отвлекаться.
Тогда проходятся все таможни.
Открываются визы.
Лично вы — нечто вроде консульства.
И дальше не ваше дело,
Как пройдёт путешествие,
Сколько будет стоить экскурсия
И какой звезды достанется отель.
Главное — делать свою работу.
Не заморачиваться.
Как монахи бардо тёдол,
Как русские попы
(Они врубаются, несмотря на ужасы
Местной отчётности).

Определённое мужество,
Конечно, потребуется.
Навык устойчивости.
Некоторая начитанность.
Понимание, что нет никакой границы
Между мирами.

*

coming soon:

«Катулл думает, что он Эдип, и отправляется к психоаналитику»

«Катулл, ровно Кафка, приступает к архивации и путается в показаниях»