* * * Time — сколько раз у них, столько и времён, хорошо им, но кто продолжит тебя, кто попробует весь твой чай, кто сможет ответить воде? Без запятых говорит, отражает в себя, продолжается чешуйчатым зеркалом — бабочка, рыба, змея, дом их в серых жемчужницах и незабудках, в зелёной крови и спелых зелёных вишнях. Кто догонит извилистое олово и кофейную сову? Кто коснётся ручья — вот он тут, в воздухе у руки, — кто коснулся его, если только поверхность, протяни руку глубже — обернётся и зашипит? Или не догонять — у краденых веток, между зимующих шмелей и стрекоз, у трескающегося огня, разделено на три, под встречающим ключицу звоном вспоминать — вернётся? Если вода потечёт вдоль времени, с его скоростью, и они станут друг в друге, кто продолжит кого?
* * * Мандариновая долька между четырех губ, вытекающий сок, холодная нить, спускаясь всё ниже до новой встречи. Ты меня не считаешь, я поперёк тебя не выйду. Между мы, между, мыши летучие, лягушки земноводные, рыбы двоякодышащие, улитки крылатые.
Велико терпение говорить со змеёй. А слова рыб замёрзли во льду. Белые пещеры, блестящие нити — косточкой зелёной скользить, спать, пальцами шевеля. В пыльные звёзды смотреть, веточки ночные обламывать.
Осторожность движений — не чтобы не разбудить — для кого тогда? — чтобы не нарушить — не наружу. Голос ходит в двенадцати стенах.
* * * У каждого дня свои созвездия, потому-то его и можно найти. Но что такое день? что такое тепло? Лютики? Бабочки, ныряющие без плеска в полдень? Но стоит ли быть слишком проницательным — сто́ит ли знать, что в этом полдне превосходит восторг? Стои́т ли знать полевых цветов? Белое спит в лилии, в её коротком «всегда». Кто исчезает в густой траве, где в молчании возрастает ручей. Ночь пока в зёрнышке на его берегу, но будет полночь к северу от луны, и полночь к югу, и всадник будет скакать вокруг пропасти сна, и тьма приспособится к нашим глазам.
Знать о поддельности позднего лета и дать ей убедить себя. Трижды отрекаются — не в силах выдержать эту лёгкость — и трижды возвращаются к ней. Только одного никогда не застанешь дома. Время пригладить волосы.
Спелость обнаруживает мороз. Того, кто замёрз, отпускает снег. И умирающий отпускает цветы к пчёлам. Смерть спокойна — небрежна — носом клюёт до трубы. Но если смерть будет скорее — может, и жизнь вернётся раньше? Надгробный камень — хорошая опора. Наконец закрытая дверь — хороший подарок. В комнате падает мята.
Правдоподобно небо — земля неправдоподобна. Письма растут медленно, заполняя разрывом пробел, обучая нас времени. Они повторяют летний день.
Когда масло закончится, фитилёк будет сжигать лампу. А колокольни — передавать друг другу рассвет. Утро имеет стебель — потому что оно цветок.
* * * Медленно и осторожно — может быть, увлекая за собой длинную нить, по которой вечерами утекает треть твоей жизни. Но сейчас по ней ничего не течёт, она только тянется мимо воды, уносящей вторую треть. Но сейчас стоит и вода. Сон — третья.
Кому чай возбуждающий, от кого кофе пробуждающий, а мне горький шоколад встречи, от которого сердце колотится. А тебе кружка, где написано про тебя. Прикладная математика — как со счёта не сбиться, включая ключицы.
* * * Снег, пыль, деньги, тёмные окна, к которым снова и снова приходишь, молчание. Но об этом нельзя. Стальные змеи, алюминиевые бабочки на ветвях. Наше время известно. Из места, где нет ничего, и даже ничто под вопросом, не отпускает, не оставляет с собой. В Петропавловске-Камчатском — полночь, всегда, неподвижное равновесие. Повторял, что уходят, чтобы собрать, и не думал, что это вот так проверят. Оказалось — правда, но об этом нельзя. Лишний Египет, лишний Крит, лишние шоколад и шерсть. Нет меня, есть вопрос, есть пульс в твоём телефоне утром. Пустота без ответа всасывает голос в любых количествах. Продолжается — троллейбус, крошки торта, тень от ёлки, обида, ожидание, отражение, сон, свет.
|
