Борхес у ПингвеллираК ущелью Пингвелирра, что
вширь за годом год
беспокойно растёт, к тому
краю старый слепой Борхес ухом своим
припадал, чтоб вопли
прекрасных жён в глубине, эти вопли
и долгое покаянье в измене подслушав,
записать: расцветает
лавовый луг, наша речь
в бушеванье тимьяна.
Без имён
Из труб вокруг меня,
из растений несметных,
близких, из их ростков,
я слышу: вода звенит
моим началом, далеки
слова
и отголосок тени тела
слабого. Моя былая, ранняя
цель, долгая
кривая дорога вверх-вниз ведёт
среди зелёных труб
недалеко совсем, её
порядок меня вбирает
без колебаний и — стирает.
Ущерб
С глаз лета
бежит, из картин,
из декораций
этой инсценировки, так
два взаимообратных тела,
что, ловкоречивым словам
следуя
во всю жизнь, всё же
ставят знак пере-
носа неловко среди
монолога, что для этой
картины написан. Как слепое, в тумане
мощного блеска
лета, бормотание вьётся
клубком вкруг основ,
и на ясном небе
обрывается,
обрывается,
обрыва
На среднем Рейне
...и вспоминающим взглядом
в чёрно-белое, глыба лавы
говорит о мгновенье, как жизнь,
остановившись, как там, внизу
по реке, у Лорха, — Остров Смерти
и Остров Памяти, как здесь —
эти башни, замкнутая
поэзия, что скрытые имена
разбирает по буквам на чужбине,
опоры в реке поперёк пенят бег
быстрины — слова
оживают в споре с опорой,
почвой отечества: возвращайся, луна говорит
камню, старой истории
должен ты верить,
как предугаданным рифмам,
но ты не веришь,
и сон твой горек, танцует
он босиком на углях,
битом стекле и обёртках
рядом с вагончиком на берегу,
там наверху камень тоскует
по новому имени.
Вид Рейна
Вата в красных брызгах,
сальная бахрома, капает
с неба вечером
в реку. В этой картине,
серой и грустной, уже
отогнавшей облако,
птица мелькает, вода
под ней как зеркало
напрасное: как зеркало сквозное.
Сердце ни с места. Слова,
которых тут ещё нет,
уже написаны
давно, да порознь, и счастье
иных картин, поодаль,
живописуют.
Двенадцатидневное путешествие в плохую погоду
В пятницу с лёгким присвистом
в лёгких от Рейна до Мантуи, где
вялится тело, обернуто
жаром, на дороге в Верону
в субботу. Образы в чужих
окрестностях и чужие образы
местности доводили его до светлой
усталости, отборное качество
слишком чётких созвездий перебивало
сон. Телефонный звонок: это я.
В понедельник под молниями в Мюнхен,
вечером после в Москву, снегом
и льдом присыпанную могилу, где
серьёзный разговор с музыкой
уже подходил к концу. В среду обратно
на Рейн. Трудно держать равновесье
большой голове на тончающем
теле большом: «...ни у кого
желания не было отворить
башню...» — у Бубера он читал. Обретенье
без поисков, а поиски ни к чему
не приводили. Вечером телефон. В пятницу
снова отель, Берлин, комната,
всё дольше до воскресенья,
всё реже выходил из неё.
Холодный восточный ветер когтил
город. В воскресенье обратно
на Рейн, жидкость копилась в лёгких
вплоть до визита в понедельник утром,
но всё же «Венерину гору» покинул
и в дом возвратился над Рейном.
Своего давно уже в лес канувшего
павлина должен был кликать
всю ночь и гусей, и древние,
с дом высотой, рододендроны сияли,
их бледную бедность на ветер
пускали рейнские корабли, поезд
свистел, приближаясь к лесу.
Его игра была окончена
во вторник утром, на вокзале, в двух шагах
от того места, где всё началось.
|
