Они стояли на дне затона под непрямым углом, глядя сквозь утренний студень воды на ветви дерева, нависшего ярусами. Наверно, издали это могло показаться сном со школьницами, распущенными, как цветы, или книгами, шелестящими на побегах, или маленькими ку-клус-кланами слепоты, или просто мешочками снега, на палке через плечо перекинутыми — ничьё. Мешочками, бьющимися, как сердце. А подходя ближе — на белый ад с танцующими на ветвях младенцами. А те, со дна, сузив глаза, глядят на них, как из концертной ямы, перебирая маленькими руками нити воды, тише её, не дыша, покачиваясь в пранаяме, ждут, как те́ла, манны его, душа- утопленница ждёт, незаживающими швами улыбок брезжа из-под воды. А дерево, подходя ближе, уже пернатым кажется, тысячекрылым, почти святым, если б не эти пластинки сланца, поблёскивающие сквозь розоватый туман покрова, если б не эта кровь крапчатая на вате тел, если бы не глаза, как копилки солнца с прорезями зрачков... Оно, это дерево-прачка, склонённое над сметаной своих отражений, оно, вспахтанное до юбок, взметённых до подбородка, стоит, Светлана, над льном затона, тысячеклюва, белым-бела. А те, как в притихшей концертной яме, покачиваются на хвостах и ждут, поигрывая нулями восходящих цепочек выдоха. Как с листа снизу вверх перечитывая её, над водой балансирующую на одной, полусогнутой от природы, всю дрожащую под гурьбой облепивших её большеротых ангелов. А те ждут, остывая улыбками, покачиваясь на хвостах, ждут. Водяная змея валится с дерева. Зыбки — в сторону. Они растягивают её как жгут. Растягивают и ждут. И перехватывают зубами, будто длину измеряют живой верёвкой, длину воды со взвинченными цветами в местах разрыва. Змее неловко в такой развеске, она нисходит. Так время резал, дробя отрезки до бесконечности, Аристотель и отходил, шепча: «Не существует. Или — почти не существует время, я как время». И змея отрезками по часовой подёргивается в донном иле. А они всё ждут, глядя на дерево над водой.
|